О святом МАМА

               
 
     Понимаю, рано мне браться за самое святое, но что поделаешь -  надо учитывать возраст, скоро 66, надо успеть. Конечно,  я не обладаю эпистолярным талантом описательства, но, думаю, читатель меня простит, а, может быть и домыслит, ведь у каждого есть своя мама. Когда я был совсем маленьким, меня часто спрашивали: кого больше любишь – папу или маму? Я отвечал: одинаково.  Но мама в памяти осталась как-то ближе, не знаю почему, то ли с ней больше общался (папа то на работе, то в командировке), вобщем, больше повествования будет о ней.  Да и отец меня простит, ведь он всегда внушал нам: мама – иголочка, а мы – ниточка, куда иголочка, туда и мы, посылал не к матери, как бывает, а к маме, мол, как она скажет. То, что она была красивая, это ее не отличало от других мам - некрасивых мам не бывает, а вот то, что она была мудрая, образованная, несмотря на 8 классов – это да.
     Вроде бы, родом из села, в 22 года родила сына, свое хозяйство, никаких коммунальных удобств,  и когда только успела приобрести глубокие познания в искусстве, литературе, живописи, истории, политике, религии, музыке. Вобщем, ходячая энциклопедия.  Кстати, на фортепиано она училась не у кого-нибудь, а у самого Столярского.
     Детей было трое. Первым в 37-м году на свет появился брат, затем сестра, а за два месяца до войны автор - этих строк. Дальше - под бомбежками эвакуация в Казахстан, неустроенность, нищета: один плачет, другой мокрый, третьего кормить пора. Да что там рассказывать – картина известная.  Все это давно позади. Все, к счастью, живы, здоровы, всем дала высшее образование и,  несмотря на это, всем нам троим до ее уровня ох, как далеко. Единственное, пожалуй, от чего мама была свободна, так это от

нашей учебы в школе, не касалась вообще и, как видите, не ошиблась.  Помню я себя, как говорят, с 46 года, когда после эвакуации мы приехали в Калинин. Опять никаких удобств – пятеро  в небольшой двухкомнатной квартире в полуаварийном флигеле: две печки – одна голландка, другая – на кухне с плитой, стирка, полоскание на Волге с мостика за 500 метров, заготовка дров, сена, огород, за водой с коромыслом за 200 метров. Да что  там говорить, так жило большинство, да и сейчас подобная картина сплошь и рядом.
     Несмотря на множество забот, прекрасно и красиво готовила: то бульон с клецками, то жаркое со сливами, то рыбу нафарширует, то шейку заправит, то блинчики, то печенье с маком и корицей, а на Выборы  какие булочки с ванилью пекла – до сих пор их люблю. Кстати, к Выборам тогда готовились как к великому празднику: и полы голичком натрет, и потолки побелит – такая идеология была, хоть и кандидат-то был один, это сейчас …
А про варенье-то чуть не забыл. Какая вкуснятина, особенно вишневое без косточек. Мы все с помощью булавки умели вытаскивать эти косточки, а вареники с творогом, а еще лучше с той же вишней, даже сейчас слюнки текут. А разве можно забыть,  как мама варила варенье, как мы ждали пенки, как мы ждали,  пока она не закончит разливать по банкам, а вдруг не влезет, вдруг останется, тогда – ура! Банки закрывали вощеной бумагой, закручивали суровой ниткой и … под кровать. Так разве утерпишь? Бывало,  залезу под кровать, там же размотаю нитки и понемногу  с каждой банки. Мама заметит и не к брату, не к сестре, а сразу ко мне. Не варенья было ей жалко, конечно нет, ругала за то, что украдкой, да  со всех банок. Вот написал, что готовила хорошо, ведь не все еще поймут, что для этого надо было сначала достать муку, хлеб, съездить в Москву за крупой, макаронами. Надо уточнить, что стоять в очереди за хлебом и мукой – это была моя обязанность. Однажды послала мама меня за хлебом – соседи передали, что на Мусоргского   дают, но    очередь – человек двести,  часа на    два.    Через

двадцать минут приношу целую буханку. Как так? – не поверила она своим глазам. Я признался, что в очереди не стоял, зашел в столовую рядом с магазином, подсел к дяденькам и попросил заказать побольше хлеба, вот и все – тогда еще соображалка работала. Может быть поэтому мама больше делилась своими мыслями со мной, доверяла, знала, что не подведу, а ведь тогда мысли вслух, ох, как карались, можно было загреметь под фанфары и надолго, если даже не навсегда. Разве можно было тогда говорить, что Маркс в своем “Капитале‘‘ писал: “Любой неоплаченный труд – есть эксплуатация‘‘, а Ленин – “Лотерея есть не прикрытая форма грабежа”, да и сам этот Ленин вовсе не дедушка, не такой уж он гигант, чтоб в пятьдесят четыре быть дедушкой, ведь похоронили-то  его, ну, не похоронили, конечно, а умер-то он в пятьдесят четыре. Да и как он мог любить детей, когда у самого не было оных. Не мог же генерал Белобородов без его ведома расстрелять четырнадцатилетнего ребенка. Разве не Ленин разделил народ на белых и красных, а потом из Финляндии писал: “Бейтесь до последней капли кгови“. А белые? Разве они не были настоящими патриотами России? Да, много чем она делилась со мной. До сих пор помню, теперь, конечно, это не секрет, все знают. Что-то увлекся этим Лениным, черт с ним, его уже многие не знают, особенно молодежь: одни говорят – артист, другие – какой-то спортсмен, третьи считают, что известный певец, путают с Леноном.  Лучше ближе к теме.
     В мою обязанность входило еще ходить с мамой на базар.  Помню, как она тащила целый бидон молока обратно – жирностью не вышло, подкрасили его чем-то розовым, то ли марганцовкой, то ли еще чем, вобщем, пришлось скормить все теленку и корове. А теленка на кухне держали недели две, не меньше. Помню, после бессонных ночей принесет его маленького, худенького, мокрого,  с большими глазами, теплым шершавым языком, ножки тонкие, только привстанет – и падает на передние коленки. Такое впечатление, что стыдно ему, вроде бы хочет доказать: я уже большой.  Мы

дружили как дружат дети. Я хотел, чтоб он так и оставался маленьким, уговаривал маму: пусть еще побудет в тепле, он, мол, совсем не мешает. Но,  всему свое время, пора отводить в сарай, ведь у него своя мама, пора привыкать к самостоятельной жизни.
     Вот в Москву мама меня не брала. Приблизительно раз в год ездила туда к какой-то яйце-птице, что за яйце - птица до сих пор не знаю, не интересовался. Может, фамилия была Гусев или Курицын, знал только, что это была семья какого-то дипломата. Мама у них брала рубашки, брюки, жилетки, пуловеры – и все по рублю за штуку. Вот рубашки помню хорошо, во-первых, много, во-вторых – в отличном состоянии. Только вот манжеты и воротнички протерты, а так …    как будто с прилавка. Мама лихо отпарывала воротничок, переворачивала, манжеты подогнет и … щеголяй, говорит, милок. И, что интересно: рубашки эти как на меня шили,  хоть я в 10-12  лет  не был великаном, а впору. Может и дипломат был невелик, только почему все воротнички протерты? Или у него голова вертелась на 3600  как флюгер, или кожа на шее,  как наждачка, или, если быть точнее, язык у коровы, может он сам донашивал их от вышестоящих, а может все дипломаты сдавали ему эти рубашки – хобби такое, черт его знает. Давно не видел протертые воротнички.
     Хотел бы рассказать еще одну историю. Этот день запомнился на всю жизнь. Середина августа 1948-го, на улице невыносимая духота, градусов 35, не меньше. Вдруг резко похолодало, буквально в считанные минуты, закружил ветер. Несмотря на полдень,   резко стало темнеть. С востока неумолимо, хоть и медленно,  надвигались плотные, тяжелые, свинцовые тучи. Тогда я не знал, что такое конец света, но чувствовал приближение какой-то беды. А корова-то, вспомнил я. Забежал домой, открыл диван, достал шапку-ушанку, кирзовые сапожки, фуфайку и бегом на Соминку.  Только загнал буренку в сарай, и сразу град с куриное яйцо. Помню, у


соседей крыши пробило, стекла на окнах, короче – бедствие. Прибежала мама, увидела меня:
     - Что с коровой?
     - Привел, в сарае.
     - Ох, ты, мужичок мой.
     И поцеловала. До сих пор помню слезинки радости на щеках.
     Да, жаль, что не ценил тогда это прекрасное время, мало пожил рядом с любимой, уехал в Кустанай на самостоятельные хлеба. Армия, институт и только в 73-м вернулся домой. В 70-м трагически погиб отец. Но мама не осталась одинокой. У сестры тоже было трое детей. И, несмотря на достаток, благоустроенность,  никак не могла справиться самостоятельно, все легло на плечи мамы или точнее, бабушки. Жаль, недолго мне довелось пожить рядом с мамой. В 79-м, как выразился Шукшин, « постучала костлявая: вы не забыли про меня? ».
     Мне,  в то время уже достаточно  взрослому,  да еще хирургу, очень трудно было сознавать свое бессилие, тяжело было смотреть, как силы покидают самого близкого мне человека, как она, буквально, тает на глазах. Еще тяжелее было говорить ей неправду, не показывать истинного своего настроения, успокаивать, убеждать, что все будет хорошо, скоро пойдет на поправку. Она соглашалась со мной и для убедительности строила планы на будущее. Поправлюсь, говорила она, поедем на свадьбу к племяннице в Винницу, купим самовар в подарок, навестим бабушку с дедушкой, поклонимся их праху. Я догадывался, что и она говорила неправду, чтоб я не переживал. Боже, сколько благородства было в этом человеке, сколько мудрости и выдержки.
     Ну почему мир бывает так несправедлив?  И было-то всего 64. Мне порой бывает даже стыдно, ведь пережил на год маму, разве это справедливо? Но… ничего уже не изменить, видно Богу тоже нужны хорошие люди.