Заметки из жизни моей в г. Петербурге 5

Ильин более не докучал мне вопросами и засел за химию, я же долго не мог уснуть, ворочаясь на скрипучем диване.

Мне было горько от того, что два человека, которых я знал на протяжении многих лет и совсем недавно видел живыми, умерли в один день, так внезапно и при весьма загадочных обстоятельствах.

Особенно жаль мне было бедную Лизавету Павловну.

Помнится,  при первом нашем знакомстве в Кочетках она спросила у меня, читал ли я сказки Гофмана, а я растерялся и заплакал.

С тех пор я постоянно чувствовал себя рядом с ней, как на экзамене, ожидая каверзного вопроса и придумывая разнообразные варианты неопределенных ответов, способных придать моему незнанию вид ученой многозначительности.

Именно из-за нее я пристрастился к чтению, стараясь читать как можно больше книг из разных областей знания, чтобы не выглядеть в ее глазах совершенным глупцом и неучем. 

Мы никогда не были дружны - Лизовета Павловна была ко мне равнодушна, но без высокомерия, а я находил ее слишком замкнутой и непохожей на других девиц.

Более всего мне не давала покоя мысль о том, что Лизавета Павловна приснилась мне в ту самую роковую ночь в виде шекспировской утопленницы.
 
Поутру Ильин сказал, что я  стонал во сне, звал какую-то Лизу и даже произнес несколько раз весьма отчетливо: «Офелия, о нимфа!…»

И тут мне внезапно вспомнился обрывок ночного кошмара: заросли синих ирисов, туман над рекой, плеск воды, отчаянный  крик «Нашли! Тянут!», и что-то белое, расплывчатое, как облако, медленно всплывающее из глубины, раздвигая длинные бурые водоросли…

- А что значит, если человеку снится утопленница? - спросил Ильин у госпожи Кулебякиной, принесшей нам два куска хлеба к чаю.

- Так это по-разному, батюшка, - отвечала та. - ежели в воде, то к потере денег или  негаданной встрече с плохим человеком, а ежели в водорослях запутанная, то значит, особа эта в сетях интриг и бедственном положении находится.

Все это показалось мне скверной шуткой.

- А может, сказки все это, Екатерина Трофимовна? - продолжал Ильин. - Вот, Евгению Федоровичу сегодня всю ночь Офелия снилась, и я так думаю, что это либо к дождю, либо к перемене репертуара в Александринском театре.

Старушка заметно обиделась и ответила со всей строгостью, на которую была только способна:

- Ты, батюшка, если не веришь, не спрашивай. Я тебе врать не стану. У меня сонник есть. В типографии Санкт-Петербургского губернского правления отпечатан, в 1799 году. В нем вся правда-матка обозначена, и все сбывается, как по-писаному. А чего там нет, о том и рассуждать нечего -  одна суета и томление духа.


После чаю я отправился на Обуховскую и взял извозчика до Казанского собора, потому что непременно хотел попасть к обедне.

Собор этот, построенный по проекту архитектора Воронихина, отдаленно напоминает собою базилику Святого Петра в Риме и обращен к Невскому роскошною колоннадою из девяноста четырех колонн.

Внутри храм был разделен на три нефа огромными колоннами из розового гранита с золочеными коринфскими капителями, а из-под легкого просторного купола лился холодный голубоватый свет.

Все вокруг напоминало о высоком Возрождении.  Среди этого великолепия я невольно почувствовал себя одиноким и потерянным, как русский провинциал в Италии.

Напрасно я силился сосредоточиться на Божественной литургии - мысли мои блуждали далеко отсюда. Полученное мною письмо было отправлено более двух недель тому назад. Пока оно тряслось в почтовом делижансе из Хотмыжского уезда в холодный и прекрасный Петербург, Лизавета Петровна могла быть давно уже найдена живою или мертвою,  а я так далеко оторвался от дома, что узнаю об этом еще нескоро…
 
Я поставил свечу за упокой души Павла Георгиевича, который, несмотря на крутой и суровый нрав, заботился обо мне как мог, истратив на мое воспитание и образование немало собственных средств.

У меня было тяжело на душе от мысли, как плохо мы с ним расстались. Но разве мог я подумать, уезжая из Кочетков, что никогда более  его не увижу?..

Вышедши из собора  на Казанскую улицу, свернул я на Невский, затем на Садовую и пошел знакомой дорогой мимо Михайловского замка до набережной Лебяжьей канавки, где расположен вход в Летний сад.

Здесь я собирался продолжить свои занятия по рисунку. Я знал по опыту, что за работою скоро забываешь обо всех своих тревогах. А еще я заметил как-то, что во время рисования время течет совсем по-другому и половина дня очень просто может показаться четвертью часа.

Вначале я рисовал летний дворец Императора Петра Алексеевича, но он показался мне довольно прост и скучен.

Из изваяний в Главной аллее более всего понравилась мне грациозная Ночь, работы Джиованни Бонацци, закутанная в звездное покрывало.

Ее склоненное чело увенчано сухими головками мака, и кажется, что она идет сквозь Летний сад, склонив голову и смежив веки во сне. В ногах у нее прячется маленькая испуганная сова с распростертыми крыльями.

Рисуя "Аллегорию Ночи", я снова вспомнил о Лизавете Павловне и даже попытался изобразить ее в виде мраморной нимфы с цветками ирисов, но получилось плохо.

Делая зарисовки, я обошел весь сад и снова оказался у Лебяжьей канавки, подле Амура и Психеи. Там я опустился на скамью и стал поправлять вчерашний рисунок, который уже не казался мне так хорош, как давеча.

Через нескоторое время ко мне подошел господин лет тридцати пяти, весьма приятной наружности, которого я уже видел в саду, вначале во французском партере, а потом у мраморного фонтана «Пирамида» и у Карпиева пруда, где он рассматривал порфировую вазу, подаренную Императору Николаю Павловичу шведским королем Карлом XIV.

Тогда я подумал, что господин этот итальянец, потому что сюртук у него был необычного кофейного цвета, сложного покроя и с бархатным воротником, а лицом он напоминал Буанаротиевского Давида, но без присущего тому сурового выражения, а еще точнее, не Давида, а Джулиано Медичи, образ которого и запечатлел в мраморном изваянии великий Микеланджело.

Волосы у этого господина были каштановые, волнистые,  длиннее обычного и расчесаны на прямой пробор, глаза темные, но не коричневые, а серые с синеватым отливом. Одним словом, незнакомец был черезвычайно красив.

- Сударь, - сказал  без малейшего акцента, - не позволите ли вы мне посмотреть ваши зарисовки?

- Отчего же, - сказал я, протягивая ему альбом, - пожалуйста, сделайте одолжение.

- Вы обладаете изрядными способностями, - сказал итальянец, перевернув пару страниц в самом начале альбома.

Между тем, я заметил, что он довольно равнодушно скользил глазами по барельефам с аллегорическими сюжетами из истории Северной войны, и перевернул несколько листов почти не глядя.

- Замечательно, - задумчиво произнес итальянец, остановившись на странице с изображением Амура и Психеи. - У вас прекрасное чувство объема. И линия прелестна.

Я сдержано поблагодарил его, посчитав эту похвалу простой учтивостью.

- Читали ли вы Апулея? -  неожиданно спросил он,  разглядывая рисунок.
 
- Нет, - ответил я. - Апулей запрещен к чтению в юношеском возрасте.

Кажется, это была изрядная глупость.

- Позвольте, кто же может вам что-либо запретить? - искренне удивился мой собеседник, причем лицо его озарилось приятной и весьма добродушной улыбкой.

 - Впрочем, благонравие не бывает излишним, - добавил он, после недолгого молчания.- Невинные души проходят мимо искушений, даже не замечая их. Опуская нескромные детали, скажу, что Психея была прекрасная царевна, у которой был таинственный супруг, посещавший ее по ночам. Однажды, она захотела увидеть его при свете лампады…  тут и  начались все ее злоключения и мытарства... Апулей был мистик и в этой нехитрой истории заключен тайный смысл:  душа может быть счастлива бессознательно. Знание приносит ей много печали…

Стая уток с плеском опустилась на воду Лебяжьей канавки. Легкая тень облака скользнула по лицу Амура, по его руке, закинутой за голову. Казалось, он вот-вот проснется.

 - Не задумывались ли вы, почему многие изваяния на античные сюжеты, несмотря на их откровенность, выглядят так целомудренно? - неожиданно спросил итальянец.

- Нет, - ответил я, - но могу предположить, что происходит это потому, что они высечены из мрамора, а белый цвет символизирует чистоту. 

- Значит ли это, что мы можем обманываться, принимая кажущееся за действительное? -спросил он.

- Возможно, - ответил я.
 
Итальянец перевернул страницу. Я заметил, что у него были очень красивые руки с блестящими ногтями, а на правой - строгое и дорогое кольцо, под которым розовел легкий след от заживающей царапины.

- А такой статуи в Летнем саду нет, - заметил он, указывая на нимфу с цветками ирисов, которой я хотел придать сходство с Лизаветой Павловной. - Что это? Плод вашего воображения, воспоминание или тайная мечта?..   

Я не знал, что ответить. 

Он закрыл альбом и протянул его мне.

- Не согласитесь ли вы продать один из ваших прелестных рисунков?- спросил он.

Я  ответветил со всей возможной учтивостью, что не продаю своих работ, так как  только учусь рисовать с натуры.

- Воля ваша, Евгений Федорович, - с улыбкой произнес он, поднимаясь со скамьи. - Но если вы передумаете, я буду очень рад приобрести любой из них. Больше всего мне нравится нимфа с ирисами.

С этими словами итальянец протянул мне изящную визитку, которую я принял в сильной растерянности, потому что в этот момент неожиданно понял, что еще не называл ему своего имени.

- Откуда вам известно, как меня зовут? - спросил я, стараясь не подать виду, что сильно встревожен этим обстоятельством.

- Поверьте, это очень просто, -  с улыбкой пояснил он  - Вы же сами подписали свой альбом «Гаевский Евг. Фед.»! Кстати, у вас очень счастливая фамилия.

- А разве фамилии бывают счастливыми? - спросил я с некоторой долей сомнения.

- О да! - ответил он. - Ваша принесет вам удачу. И вы в этом очень скоро убедитесь.


                ( Продолжение следует)