Гонорар

Мой сын Габриель –совершеннейшая бестолочь. Столько здоровья было затрачено на его воспитание и обучение, чтобы он ТАК делал работу. Свою работу. Нашу работу. Мой отец и я посвятили ей жизнь.
Старик Жан-Батист нередко охаживал меня палкой, когда, ещё мальцом несмышлёным, я не вникал в секреты мастерства, а норовил удрать со двора для игр в канавах с местной детворой. И это было правильно, нельзя давать спуску детям, если желаешь им добра. Но всё же, когда родителя моего, так не кстати, разбил паралич, я с достоинством смог заменить его и нареканий в мой адрес не было. Или почти не было. Разве что, старый олух, Конде. Да… тот орал на меня благим матом. Но такие были времена, это всё было при старых порядках. Не то, что сейчас. Механизмы полностью вытеснили ручной труд, сейчас и виртуозом не надо быть, так…дергай рычажки.
Сколько труда и бессонных ночей я вложил в эти чертовы механизмы, сидя с Игнасом. Он конечно был гением, с этим не поспоришь. Но что его гениальность без моего опыта? Считая свои углы, он то и дело справлялся о моём впечатлении, о былых отзывах на мою работу и рисовал, рисовал, рисовал… Я, бывало, похвалю его осведомленность, но потом, беря паузу и попыхивая трубкой в жарко натопленной гостиной, как проведу ногтем по всем его художествам, да ткну его, можно сказать носом, в самоё творчество, да как покажу ему его самый элементарный просчёт!
Игнас тут же затыкался, наливался кровью как рак и долго таращился на плоды своих озарений. А я знай себе, посасывал бордо, смеялся в душе, но никак внешне не выказывал своей иронии. Уж больно обидчив был Игнас, хотя и мастер своего дела. Даром, что цирюльник.
Хе-хе…Что тут скромничать, мы вместе с Игнасом довели его механизм до ума и в этом заслуга моя не меньше, чем его.
Конечно, есть во всей этой механизации и свои минусы, главный из которых отсутствие филигранной ручной работы и как следствие, клиенты платят мало, а то и вовсе остаешься с казенным жалованием. Но производительность труда возросла кратно и это обстоятельство как-то компенсирует убытки.

Вот уже пару лет, как я удалился от дел, всем теперь заведует Габриеэль. И вот, на тебе!
Сколько раз я говорил ему брать гонорар с клиентов только деньгами. В нашем деле, сбыть любую вещицу становится трудно, практически невозможно, приходится отдавать за бесценок. Но разве молодежь слушает советы отцов?
Вчера Габриель принёс в дом старый медный таз и когда я принялся его бранить, что мол в доме итак места нет от старого хлама, а тут ещё он тащит всё, что найдёт на улице, сын вдруг сказал, что это его плата за услуги. Я просто оторопел и воззрился на отпрыска, не в силах понять уж не насмехается ли он над стариком отцом?
Но нет, Габриель был серьёзен и продолжал говорить о клиенте, который уверил его в том, что это таз самого Нострадамуса!
Да хоть Людовика Святого- вспылил я- не всё ли равно?! Что прикажешь с ним делать? Разве у нас скобяная лавка или коморка антиквара?
Послушайте, mon p;re- взмолился Габриель- клиент по какой-то причине просил передать его именно вам. Я бы не принёс медяшку в дом, но он настаивал. Он говорил несколько сумбурно, что можно понять, но при этом утверждал, если вещь сия попадёт к вам, то ваше, батюшка, искусство ещё раз пригодится Франции! Я ничего не понял из его слов, но всё же решил принести эту древность вам, а вы уже сами рассудите, как с ней поступить. Хотите – выкиньте её сейчас же вон, я не в претензии.
С этими словами, он поклонился и вышел прочь.


И вот… И вот я второй день прибывая в раздумье. Не принимать же всерьёз слова, возбужденного до крайности, Габриелева клиента. Может действительно снести этот таз на улицу Фож, где была лавка одного знакомого еврея, и выручить хоть серебряную монету за сию «невидаль».
Но сейчас январь, на улице студёная погода, можно схватить простуду, что в моём возрасте может стать дороже.
Я сел у камина и раскурил трубку. Приятное тепло наполняло комнату и зимний, неяркий свет из окна располагал к бордо и жару очага. Таз, прислоненный к стене,стоял поодаль, на сундуке, отблески камина падали на него порождая краски заката, от золотых до багрово красных.
Я крепко затянулся и дым на мгновение закрыл таз от меня, но когда сизые клубы рассеялись, то, что я увидел меня поразило. Таз посветлел и на нём стала проступать картинка. Сначала очень туманная, но затем очертания её стали чётче. Я не отрываясь смотрел на неё и мне стало казаться, что я проник в сам таз, что я часть этой картины, которая к тому времени ожила. Я видел улицы города, запруженного повозками странного вида. Что это повозки я понял по колёсам, но нигде не было видно не единой лошади. Картинка перемещалась, я лишь успел увидеть циклопическую решетку, выставленную посреди города, когда масштаб стал увеличиваться и я оказался у входа в лавку. Лавка, по-видимому, была еврейской бакалеей, это я понял по буквам на вывеске. Изображение пронесло меня сквозь двери, и я увидел людей, сидящих на полу. На стене, у двери, красовался мой таз. Картина изогнулась, и я понял, что теперь смотрю из таза на лавку.
Некоторое время ничего не происходило, люди продолжали сидеть на полу не шевелясь, и тут в поле моего зрения появился мавр. В руках у него был диковинный мушкет. Он прохаживался за сидящими. Вдруг, что-то привлекло его внимание, и он повернул ко мне своё лицо, на котором нарисовалось изумление. Некоторое время, он вглядывался в моё лицо, в изображение на медном тазе. Я понял, что с ним происходит то же, что и со мной минутой ранее.
Наконец он воскликнул что-то и обойдя сидящих на полу людей, стал приближаться ко мне схватив свой мушкет поперёк груди. Он вышел из тени, в которой находился, и стал приближаться ко мне, всё более и более освещаясь светом, льющимся из окна, неустанно бормоча себе под нос.
Мавр приблизился ко мне вплотную. Я мог разглядеть все морщины на его небритом лице.
Qui ;tes-vous? – прочитал я по губам не хитрый вопрос, явно обращенный ко мне.
Я счел нужным ответить этому фантому.
Je suis Charlie….сказал я внятно,
Незнакомец поморщился и явно вознамерился что-то крикнуть, набрав в легкие воздуха
 В это мгновение окно в лавке разлетелось в дребезги, голова мавра дернулась вбок, рот разверзся и кровь хлынула из горла.
Я был ошеломлён, но всё же, по инерции мысли, полностью представился покойнику:
Je suis Charlie…. Charlie Henri Sanson.