Перечитывая роман Василия Гроссмана - 5

Игорь АБРОСИМОВ

                ПЕРЕЧИТЫВАЯ  РОМАН  ВАСИЛИЯ ГРОССМАНА...
                «Жизнь и судьба» в контексте истории и современности

Содержание:
                I. Тоталитаризм.
                II. Антисемитизм.
                III. Война.
                IV. Человек на войне.
                V. История и современность.
                VI. Художественная литература и политический интерес.



V. История и современность
**************************

     Перечитывая «Жизнь и судьбу» с нашим сегодняшним отношением к историческим событиям, которое во многом изменилось, во всяком случае у большинства, мы воспринимаем содержание романа в совершенно ином контексте, нежели два десятилетия тому назад. Отсюда события недавнего прошлого в свете известного о них сейчас, а также рассуждения автора и его героев об этих событиях, в нашем восприятии уже далеки от представлений Гроссмана. Тем более, только сравнительно недавно стало понятным, как повлияли концепции, вошедшие, благодаря роману, в общественное сознание, на содержание и деформации  исторического сознания. Отсюда - иные оценки, отсюда - несогласие с авторской позицией, отсюда - многочисленные возражения по самым разным вопросам, некоторые из которых обсуждаются в нашем очерке.    

Тезис о тождестве нацизма и большевизма , внедрение которого в общественное сознание неразрывно связано с публикацией романа «Жизнь и судьба», с начала 1990-ых годов самым активным образом использовался в публицистике и отечественной исторической науке. Василий Гроссман, советский писатель, автор таких до конца правоверных романов как «Степан Кольчугин», «За правое дело», повести «Народ бессмертен», ко второй половине 1950-ых изменил свое отношение к окружавшей действительности, но выразил свои взгляды весьма осторожно. Тут сработали и сложность фундаментального пересмотра устоявшегося мировоззрения, и внутренняя самоцензура, и надежды сохранить возможность на публикацию произведения. Не следует забывать, что автор был полон глубоких сомнений. После завершения романа он написал своему ближайшему другу С.Липкину: «Я не переживаю радости, подъема, волнений... Прав ли я? Прав ли перед людьми, а значит, и перед Богом?» Знаменательное чувство неуверенности в своей правоте!

Факторами, питавшими сомнения автора, были, безусловно, романтическое поклонение революции и вера в идеалы, которые она утверждала, приверженность к «подлинному социализму», переродившемуся якобы только в сталинскую эпоху с ее насилием над личностью и крайней жестокостью. Народная свобода, за которую боролись и которая победила, была растоптана тираном. Светлый образ Ленина и его дело, по убеждению автора, оказались уничтожены зловещей деятельностью Сталина. При этом у автора «Жизни и судьбы» не могло не вызвать опасений, что его политические построения повторяют идеи, широко распространенные в среде партийной оппозиции конца 1920-ых годов. Мировоззрение партийца, воспитанного на ленинской, кстати сказать, идее единства партии, мешало с полной уверенностью утверждать подобные взгляды.

Известно, что в среде партийных оппозиционеров, враждебно относившихся к установившейся в стране системе, которые сплотились в 1920-ых вокруг «троцкистов» и подвергались за это репрессиям, многие сходилось на оценках режима как фашистского. Это отношение высказывалось, в частности, на собраниях оппозиционеров, находившихся в заключении. В июне 1936 г., например, на борту парохода, перевозившего заключенных из Владивостока в Магадан, в присутствии 300 чел. ораторы характеризовали режим именно так, причем заявляли о необходимости создания под руководством сторонников Троцкого дееспособной партии, которая была бы способна свергнуть правительство силой. Об этом и подобных собраниях властям становилось известно из сообщений информаторов НКВД. Настроения в среде «левой оппозиции» стали достоянием более широкого круга, когда во второй половине 1950-ых реабилитированные стали возвращаться из заключения и мест ссылки. Подобные взгляды не могли не быть хорошо известны и Гроссману, причем не только по рассказам свидетелей, доживших до реабилитации.

Нельзя, конечно, считать автора «троцкистом» или объяснить отношение к сталинской власти только его симпатиями к «левой оппозиции» в прошлом. Во время написания романа, если не проведение прямых аналогий с фашизмом, то наивные представления «детей ХХ съезда» о деформации социализма и извращении «ленинского наследия» стали характерны для мировоззрения той части общества, которая выступала за либерализацию советского режима.

Более-менее серьезные ответы на болезненные вопросы, касающиеся развития страны, появились в общественном сознании только позднее. Тогда же, воспевая «комиссаров в пыльных шлемах», казалось вполне нормальным оставлять как бы за скобками террор и репрессии революционной власти с первых лет ее существования, не замечать, что террор, став привычным, в последующие годы лишь продолжился. Террор времен гражданской войны, причем вполне справедливо, считался спутником любого революционного взрыва, списывался на жестокости революции, беспощадной и кровавой по определению. Именно поэтому, как спутник любой революции, вне особого внимания «детей Арбата», оставались и широкие репрессии начала и середины 1920-ых годов против «бывших» и всех несогласных. Однако, «левый взгляд» на историю нашей страны, нашедший свое отражение на страницах «Жизни и судьбы», фактически не замечается при обсуждении исторической концепции романа Гроссмана. На первый план  вышла именно прямая аналогия с нацизмом.

Решающую и трагическую роль в перерождении режима сыграла, по мнению Гроссмана, подмена в государственной идеологии СССР классического марксизма с его идеей мировой революции политической линией на построение социализма в одной стране. Возникший в связи с этим «национализм» также способствовал деградации ценностей, провозглашенных революцией. (Имеется в виду не национальное самосознание как идеология некого устойчивого государственного образования, а именно великорусский национализм.) С конца 1920-ых все это и душило свободу, завоеванную революцией, утвердив террор, а также дискриминацию по национальному признаку как непременные и постоянные элементы проведения практической политики. 

«Сталинская эпоха» вычленяется таким образом из общего революционного процесса, ей противопоставляется ленинское наследие, наработанное в годы, когда у руля стоял «самый человечный человек». Но такой подход по меньшей мере несерьезен с исторической точки зрения. Политика и характер власти сформировались в ходе непрерывного развития революционного процесса и определялись жесткими условиями сложной внутри- и внешнеполитической обстановки, в которых находилась страна. Ни о какой фундаментальной трансформации режима поэтому речи идти не могло. Оставаясь в рамках политических проблем, поднятых в романе «Жизнь и судьба», интересно хотя бы вкратце проследить и обсудить особенности этого исторического процесса.


***

До сих пор бытует мнение, что внутрипартийная борьба, развернувшаяся за ленинское наследие, в ходе которой И.В.Сталин, Л.Д.Троцкий, а также Г.Е.Зиновьев и Н.И.Бухарин пытались захватить руководство в партии и государстве, побуждалась отнюдь не принципиальными политическими соображениями, а циничными властными амбициями. Между тем, дело обстояло намного сложнее, речь шла о борьбе по принципиальному вопросу - выбору пути развития.

Мировая революция, которая являлась надеждой большевиков, не состоялась и в обозримом будущем, даже чисто теоретически, вряд ли была возможна. В этих условиях партийная оппозиция, сплотившись вокруг Троцкого, который многими сегодня почему-то причисляется к «левакам», сторонникам чрезвычайных мер, была привержена сбалансированности социалистических и частнокапиталистических (НЭПовских) начал в экономике. Исходя из невозможности построить социалистическое общество в отдельной стране, к тому же экономически и культурно отсталой, следовало всеми мерами сохранять внутриполитическую стабильность. Оставаясь в рамках классического марксизма, не следовало поэтому стремиться к строительству социализма в одной, отдельно взятой стране, что было чревато обострением внутренних конфликтов в обществе. Нужно было сохранять завоевания Октября и ожидать изменения политической ситуации в мире.

Предложение оппозиции могло привести партию к меньшевизму, а именно из этой политической среды и вышел Троцкий, превратить ее в одну из парламентских партий социал-демократического толка. На этом «коммунистический проект», под знаменем которого страна прошла через революцию и гражданскую войну, фактически закрывался. Для большевиков такой эпилог был неприемлем. Сталинский план построения социализма в одной стране сделался единственно возможным, т. к. оказался в этих условиях, несмотря на бытующие отрицания данного факта, поддержан партийным большинством.

Вслед за победой сталинской политической линии мощный импульс получила реализация плана социалистических преобразований, в первую очередь, модернизация страны, и развернулась борьба с несогласными. События проходили в привычном революционном ключе, с широким использованием репрессивных методов. Именно на эту «точку перегиба» указывает Гроссман, когда представляет дальнейшую практику советского строя тождественной нацизму, хотя по сути дела диктатура, установленная в стране революцией, если и изменилась, то отнюдь не принципиально, изменялась в соответствии с требованиями момента.

Гроссманом, как и многими современниками официальных разоблачений «культа личности», начавшихся на ХХ съезде КПСС, упускалось из виду чрезвычайно важное обстоятельство - вопрос стоял о выживании страны. События лета и осени 1927 года, вошедшие в историю как «военная тревога», поставили СССР на грань войны со всем «капиталистическим окружением». Особенно острое положение сложилось после разрыва в мае дипломатических отношений с Великобританией и убийства в июне советского полпреда в Польше П.Л.Войкова.

Красная Армия в этот период, когда в партийно-государственном руководстве возможность войны рассматривалась как вполне реальная перспектива, была в боевом отношении предельно слаба. От западных и до восточных, от северных и до южных границ при общей численности 586 тыс. чел. она располагала всего 90 трофейными танками «Рикардо», «Тейлор» и «Рено», устаревшими и порядком изношенными, и примерно 70 бронеавтомобилями «Остин», «Фиат» и «Ланчестер» подобного же технического уровня. Винтовок в войсках и на хранении имелось всего 1600 тыс. штук, пулеметов ручных и станковых - около 32 тыс., орудий 6,4тыс. (из них 4 тыс. «трехдюймовок»). ВВС РККА насчитывали около 700 самолетов, большинство боевых машин составляли одномоторные бипланы Р-1, которые использовались в качестве разведчиков и легких бомбардировщиков. При таком количестве и качестве войск и вооружений армия СССР значительно уступала приграничным странам т.н. «Малой Антанты» (Польша, государства Прибалтики, Румыния, Финляндия), а при вступлении в войну даже одного из основных «игроков» - Англии, Франции или Японии проигрывала однозначно. В то же время бронетанкового вооружения промышленность СССР не производила, только начинался выпуск автомашин (годовой выпуск грузовиков в 1927 г. составил 450 ед.). В полном несоответствии с минимальными запросами военного ведомства находилось производство автоматического стрелкового оружия и боеприпасов.

Обращает на себя внимание не только крайняя слабость бронетанковых сил и авиации, почти полное отсутствие моторизации войск, но малочисленность традиционных видов вооружения - стрелкового и артиллерийского, необходимых для развертывания армии военного времени и пополнения войск в ходе военных действий, а также трудности в обеспечении боеприпасами. Тем более часть вооружения находилось в небоеспособном состоянии. Так винтовки, изготовленные в 1920-1923 гг., подлежали массовой замене на новые (выпуска 1925 г. и позднее), которая  только началась в 1927 г. Низкий образовательный и культурный уровень личного состава РККА крайне осложнял обучение войск и решительным образом сказывался на их боеготовности. Характерно, что среди военнослужащих 37% составляли неграмотные или малограмотные, которые в незначительной степени отличались от неграмотных, причем. среди грамотных тот или иной образовательный ценз имели всего 36%.

Внутреннее и международное положение страны усугублялось паническими настроениями среди населения. В ожидании войны возник ажиотажный спрос на продовольствие и предметы первой необходимости, осенью 1927 г. в промышленных центрах страны вводится нормированное их распределение. На этом фоне растет недовольство властью и в сельской местности, и в городах, но особенно среди представителей крестьянства. Последнее грозило неприятными осложнениями в случае возможной войны, если учесть, что до 80% личного состава Красной Армии составляли крестьяне.

Дефицит хлебопродуктов был вызван в первую очередь  недостаточным поступлением зерна из деревни. В рамках поставленной задачи сверхиндустриализации власть стремилась увеличить объемы получаемого зерна и одновременно минимизировать его закупочную цену. Этим поднималась прибыль и возрастал уровень хлебного экспорта, а следовательно, можно было удешевить централизованное снабжение городов и одновременно наращивать импорт машин и оборудования. Но крестьяне отказывались продавать зерно из-за низких государственных заготовительных цен при высокой стоимости промышленных товаров, а также невозможности с пользой потратить полученные деньги ввиду товарного голода. Ведь с целью повышения военно-экономического потенциала страны индустриализация шла, в основном, по пути капиталовложений в сферу производства средств производства и лишь во вторую очередь, по остаточному принципу, - в сферу производства предметов потребления. Придерживая зерно, крестьяне не только дожидались возможных более благоприятных условий для его продажи, но и «готовились к войне», чтобы не остаться без хлеба в трудное время.

Остро почувствовав в сложной международной обстановке неблагополучие в аграрном секторе, но не желая ослабить влияние «хлебных стачек» экономическими мерами (повышение заготовительных цен, увеличение товарной массы предметов первой необходимости, уменьшение экспорта или организация импорта зерна), что срывало планы индустриализации, руководство страны зимой 1927 - 1928 гг. перешло к внеэкономическому отчуждению хлеба. Кризис стремились преодолеть силовыми мерами, направленными в первую очередь против зажиточных крестьян, путем арестов, привлечением к уголовной ответственности и изъятием «излишек» хлеба. Сопротивление и протесты пресекались наказаниями за «контрреволюционные преступления». Карательные меры призваны были оказать психологическое воздействие, запугать селян, заставить продать зерно государственным заготовителям и кооперации по низкой цене. НЭПовские принципы, предусматривавшие экономическую либерализацию, вступив в противоречие с требованиями практической политики и поставив, по мнению властей, под угрозу само существование советского государства, были отброшены.

«Чрезвычайные меры» широко использовались, несмотря на противодействие H.И.Бухарина, А.И.Рыкова, М.П.Томского, которые выступали за экономические способы регулирования рынка. Но И.В.Сталин и его сторонники в Политбюро, опираясь на большинство в руководящих органах партии, решительно пресекали их возражения. «Генеральная линия» на ускоренную индустриализацию страны проводилась неуклонно, невзирая на усиление болезненных диспропорций в развитии народного хозяйства.

«Военная тревога» 1927 г. наглядно продемонстрировала партийно-государственному руководству крайнюю слабость СССР в военно-экономическом плане. Решение задач текущего исторического момента заставило проводить индустриализацию страны возможно более высокими темпами, чтобы промышленный потенциал позволил в ближайшем будущем создать боеспособные вооруженные силы. Одновременно, с 1929 г., смягчив кризис комплексом репрессивных и административных мер и уверовав в их действенность, партийная верхушка взяла курс на форсированную коллективизацию сельского хозяйства.

Причины повышенного внимания, которое уделялось созданию колхозов, можно понять из содержания записки от 5 апреля 1929 г., составленной Сектором обороны Госплана СССР: «В плане развития сельского хозяйства крупнейшим фактором оборонного значения является значительный рост обобществленного сектора. Не приходится сомневаться, что в условиях войны, когда особенно важно сохранение возможностей регулирования, обобществленный сектор будет иметь исключительное значение. Не менее важно наличие крупных производственных единиц, легче поддающихся плановому воздействию, чем многомиллионная масса мелких, распыленных хозяйств». Коллективизация деревни повлекла, особенно на первых порах, снижение аграрного производства, но «принудительная товарность» существенно выросла. Сверхнормативное изъятие продукции сельского хозяйства, в первую очередь зерна, оказалось намного эффективнее проводить директивным порядком, через колхозы, чем иметь дело с отдельными крестьянскими хозяйствами.

Хорошо известны слова Сталина: «Мы отстали от передовых стран на 50 -100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в 10 лет. Либо мы это сделаем, либо нас сомнут». Централизация экономической власти позволила различными методами, от убеждения до насилия, добиться мобилизации всех возможных ресурсов для выполнения главной задачи - превращения страны из аграрной в индустриальную. Модернизация сверху, реализованная в виде ускоренной индустриализации и сопутствовавшей ей форсированной коллективизации сельского хозяйства определили дальнейшее углубление революционного процесса, затронувшее большинство населения страны.   

Инвестиции в народное хозяйство, ввиду отсутствия внешнего финансирования, приходилось изыскивать за счет резкого сокращения фонда потребления при непомерном росте фонда накопления. С 1928 по 1931 гг. при увеличении национального дохода в полтора раза реальное накопление увеличилось в 3,7 раза, а потребление возросло всего на 7%. Политика перекачивания ресурсов из потребления в накопление отражалась на жизненном уровне населения, особенно сельского. Коллективизация повлекла за собой упорное сопротивление многомиллионного крестьянства, что обернулось массовыми репрессиями против зажиточного слоя сельских жителей, превратилась в настоящую аграрную революцию.

В низах росло и ширилось недовольство властью, которое неизменно подавлялось, в верхах шла ожесточенная борьба вокруг выбранного пути развития. Неудивительны поэтому те жестокости, которые сопровождали столь грандиозную социальную, ломку. Известно, революция в подобных случаях всегда приводит в действие механизм репрессий, который, будучи запущен, следует далее своей особой логике. Не только прямые противники, но весь социальный слой, от которого по мнению властей исходит потенциальная угроза, ставится под подозрение. Личные амбиции, нечистые карьерные соображения, желание устранить недругов, приобретенных даже на бытовой почве, способствуя расширению масштабов преследований, становятся дополнительными причинами человеческих трагедий.

Ранее не только вся несоциалистическая и некоммунистическая, но и вся небольшевистская оппозиция были выдавлены из органов власти и за пределы легального существования. Тоталитаризм, начало которого часто относят к концу 1920-ых гг., таким образом, устоялся уже в начале 1920-ых. Его не замечали только большевики, которые считали, что пока бьют «чужих», а внутри партии, апеллируя к партии, возможно выражение собственного мнения, свобода и демократия торжествует. Такие мнения, повторим эту мысль, четко прослеживаются в «Жизни и судьбе». Но когда встал вопрос о дальнейших путях развития страны, внутрипартийное противостояние, борьба внутри партии обернулась разгромом оппозиции с помощью государственных репрессивных органов.

Так было всегда, в эпоху всех революций прошлого. Французская революция, к примеру, была не менее жестока, чем наша, а по «относительной статистике», еще более безжалостна. Желающих познакомиться, как обстояло дело с террором тогда и там в популярной и доступной форме, адресуют обычно к роману Анатоля Франса «Боги жаждут», а за научно выверенными свидетельствами - к многочисленным трудам в этой области, в частности, к издавна популярной «Великой французской революции» П.А.Кропоткина. В последней можно, к примеру, прочесть отрывок из инструкции, составленной самим Робеспьером: «Враги революции суть те, которые какими бы то ни было способами стараются препятствовать ходу революции... Наказание за такое преступление - смерть; доказательства же, нужные для произнесения приговора, будут всякие сведения, какого бы рода они ни были, лишь бы они могли убедить разумного человека и друга свободы». В число преступлений, за которые полагалась смертная казнь включались «распространение ложных известий с целью посеять смуту или разделить народ и развращение нравов и общественной совести».

«Тирания свободы» очень скоро затронула и революционеров-монтаньяров, вчерашние соратники по борьбе отправили на гильотину Дантона и его товарищей. Жертвой заговора в революционном Конвенте стали теоретики и практики революционного террора Робеспьер, Сен-Жюст, Кутон и их единомышленники. Воистину, как сказал перед казнью Дантон, «революция пожирает своих детей».

Однако, при всех антигуманных и неприемлемых для нравственного сознания крайне неприглядных сторонах революционного террора, сравнивать его с нацистским, тем более, с геноцидом народов, можно только абстрагируясь от конкретных исторических фактов и обстоятельств.


***

Развитие тезиса о тожественности с нацизмом в жанре публицистики, а затем исторических исследований привели к тому, что в отечественных военно-исторических публикациях оба режима, которые были признаны одинаково преступными, стали фигурировать как равновиновные в развязывании Второй мировой войны. Надо сказать, что общество в какой-то степени подготавливалось к таким выводам по истории Великой Отечественной войны еще на заре «перестройки», причем публицистическая направленность «Жизни и судьбы» стала одним из факторов данного «подготовительного» процесса. Указанное обстоятельство отмечается здесь особо, т. к. война и все трагедии, с ней связанные, являются главным преступлением нацизма перед человечеством, поэтому всякое разделение и смягчение этой исторической вины представляются недопустимым. А ведь со временем дело дошло до прямого указания на то, что основным виновником мировой катастрофы стал СССР и его руководство.

Победу над нацизмом стали представлять, и в этом можно заметить прямую перекличку с публицистическими отступлениями  в романе Гроссмана, как победу сталинской власти, которая вышла из войны окрепшей, в еще большей степени противостоящей народу, как победу рабства над свободой. Историк Ю.Афанасьев в 1995 г. прямо написал: «Победа в этой схватке любой из сторон - как Гитлера, так и Сталина - могла означать всего лишь торжество одного из тоталитарных режимов, но вовсе не триумф свободы и демократии». Как будто Афанасьеву неизвестно, к каким трагическим результатам для славянских народов Европы привела бы победа Гитлера и что означала для мира победа над нацизмом.

По мнению ряда историков маховик войны был запущен СССР подписанием 3 августа 1939 г. договора о ненападении между Германией и Советским Союзом (пакт Молотова - Риббентропа).  Такое утверждение полностью игнорирует ситуацию, сложившуюся в Европе. Совершенно не берется в расчет активная внешняя политика Англии, Франции и Польши, которые были настроены отнюдь не дружественно к Советскому Союзу, что вполне  резонно вызывало настороженность советского руководства.

Ситуация с Мюнхенскими соглашениями 1938 г., когда западные демократии договорились с Гитлером, могла повториться и в 1939 г., в результате чего советская страна оказалась бы один на один с агрессором, пользующимся попустительством и даже прямой поддержкой Европы. Как известно, в июле - августе 1939 г. между Германией и Англией велся активный обмен мнениями по широкому кругу вопросов взаимного сотрудничества. В частности, при получении гарантий от Гитлера, что он не будет покушаться на интересы Британской империи, англичане были готовы предоставить ему «свободу рук в Восточной Европе», уклонившись от выполнения обязательств в отношении Польши. Идея направить агрессию Германии на Восток, хорошо зная о том, что агрессивные планы фюрера всегда связывались в первую очередь с Востоком, разделялась также в правящих кругах Франции. 

Советское руководство не было столь наивно и без четких договоренностей и гарантий, к которым придти не удавалось, коалиция с Западом, направленная против Германии, не могла быть реализована. Но политические переговоры весной - летом 1939 г. в Москве с представителями Англии и Франции результатов не принесли. Партнеры по переговорам, и особенно Польша, без участия которой единый фронт против Германии выстроить не было возможности, не испытывая доверия к руководству СССР, под всеми возможными предлогами уходили от положительного решения вопроса. 4 июля 1939 г. министр иностранных дел Великобритании Галифакс заявил на заседании кабинета:«Наша главная цель в переговорах с СССР заключается в том, чтобы предотвратить установление Россией каких-либо связей с Германией». При этом английское и французское правительства, срывая подписание соглашения с СССР, шло на огромный риск. По сообщениям разведки им стало известно, что вслед за разгромом Польши, прежде чем продолжить «Дранг нах остен», Гитлер стремится обезопасить себя на Западе, разделавшись в первую очередь с Францией. Иначе как высоким градусом ненависти к СССР нельзя объяснить идущее в разрез со здравым смыслом стремление английского премьера Чемберлена договориться с нацистской Германией, чтобы направить ее экспансию на Восток.

Руководство Польши, также вопреки здравому политическому смыслу, не теряло надежды урегулировать германо-польские разногласия и договориться с Гитлером, предусмотрев при этом совместные действия против СССР. Все основания для таких надежд были. Гитлер, несмотря на резко антиславянские настроения, во имя достижения своих планов, готов был временно пойти на соглашения и сгладить противоречия по любым вопросам. Еще в конце 1935 г. Геринг, ссылаясь на Гитлера, заявил польскому послу в Германии Ю.Липскому, что в Берлине готовы на тесное сотрудничество с Польшей. Он сказал, что Германия «в каком-то направлении должна в будущем искать экспансии. Эту экспансию Германия с согласия Польши может найти на востоке, установив район интересов для Польши на Украине, а для Германии же на северо-востоке». 31 марта 1938 г. министр иностранных дел Германии Риббентроп в беседе с Липским проводил идею «широкого антикоммунистического сотрудничества», на что посол заявил о своей убежденности и целесообразности сотрудничества Германии и Польши «в борьбе против коммунизма». 5 января 1939 г. Гитлер в беседе с польским министром иностранных дел Ю.Беком заметил, что между Германией и Польшей существует полная общность интересов в отношении России и встретил полное одобрение со стороны собеседника. Так что надежды на договоренность с Германией опиралась на реальные интересы сторон.

Однако, стремление Гитлера к главенству в этом союзе не устраивало правящие круги Польши. Поэтому в последний момент был выбран вариант совместного с западными странами противостояния Германии и отказ от всяких уступок по вопросу Данцига. Польша не считала себя такой уж беспомощной, полагая, что сможет успешно отбить наступление Вермахта, который одновременно должен будет воевать и на Восточном, и на Западном фронтах. Польский посол во Франции Ю.Лукасевич даже заявил, что «не немцы, а поляки ворвутся вглубь Германии в первые же дни войны.» Так что и у Англии с Францией, и у Польши были свои соображения при определении приоритетов внешней политики, которые к тому же менялись в соответствии со складывающейся ситуацией. Спекуляций на эту тему сегодня вполне достаточно. Важно одно, - европейские страны стремились решить свои задачи, не оглядываясь на интересы партнера и соседа. Не мог быть исключением в этом отношении и Советский Союз.

Позднее У.Черчилль написал, что «...Советскому Союзу было жизненно необходимо отодвинуть как можно дальше на запад исходные позиции германских армий, с тем чтобы русские получили время и могли собрать силы со всех концов своей колоссальной империи. В умах русских каленым железом запечатлелись катастрофы, которые потерпели их армии в 1914 году, когда они бросились в наступление на немцев, еще не закончив мобилизации. А теперь их границы были значительно восточнее, чем во время первой войны. Им нужно было силой или обманом оккупировать прибалтийские государства и большую часть Польши, прежде чем на них нападут. Если их политика и была холодно расчетливой, то она была также в тот момент в высокой степени реалистичной». Однако, по мнению некоторых современных аналитиков национально-государственные интересы СССР, с которыми Запад никогда не считался, более того, всегда был нацелен на ущемление этих интересов, почему-то должны были быть принесены в жертву ценностям более высокого порядка, т. е. интересам этих стран. 

Ревизия истории Второй мировой войны в отечественной истории началась именно с вопроса о советско-германском сближении, которые, и это не вызывает сомнений, в искаженном виде трактовались официальной советской историографией. По результатам работы специальной комиссии, образованной в рамках Первого съезда народных депутатов СССР, в декабре 1989 г. были обнародованы данные о секретных протоколах к пакту Молотова - Риббентропа, установивших зоны взаимных интересов, что и послужило основой для тяжкого обвинения в адрес советского руководства в развязывании Второй мировой войны. Мы вовсе не хотим доказывать здесь чистоту помыслов и поступков советского руководства, но данное заключение нельзя оценить иначе как антиисторическое. Однако, к тому моменту общественное мнение, как уже говорилось, было в определенной степени подготовлено к такого рода заключениям, в том числе,  опубликованием романа Гроссмана «Жизнь и судьба». В обстановке наступившей гласности роман, активно обсуждаясь с первых месяцев 1988 г., создал благоприятную почву для восприятия столь «смелых» положений.

В дальнейшем в научный оборот были введены без всякого критического обсуждения многочисленные материалы и даже сфальсифицированные документы, например, речь Сталина, произнесенная якобы 19 августа 1939 г. на секретном заседании Политбюро ЦК ВКП(б). Из содержания речи вождя следует, будто война отвечала интересам Советского Союза, почему она и была спровоцирована заключением советско-германского договора 1939 г. Также без серьезного анализа бесспорными доказательствами стремления СССР завоевать господство над странами Европы объявляются ряд практических мероприятий советского руководства. Опять-таки тождество обоих режимов создавало внешне убедительную картину насколько справедливы, к примеру, утверждения, будто материалы советского военно-стратегического планирования, ставшие достоянием исторической науки, определяют конкретные планы агрессивного характера. 

Активно внедрялся популярный тезис нацистской пропаганды о том, что нападение Германии на СССР носило характер превентивного удара с целью упредить и воспрепятствовать агрессии СССР, сорвать его планы. Используя тезис о «превентивной войне» нацистское руководство стремилось не только снять с себя ответственность за развязывание войны, но и переложить ее на противную сторону. Ряд современных историков, склонных к псевдонаучному мифотворчеству, поддерживают нацистские утверждения и приводят «доказательства», будто германское нападение 22 июня 1941 г. буквально на несколько недель опередило нападение Красной Армии, причем лишь в силу случайного стечения обстоятельств.

Между тем известны исторические документы, ставшие достоянием гласности еще во время Нюрнбергского процесса, что именно Германия планомерно готовилась к нападению на СССР. Решение Гитлера о нападении не было реакцией на советскую внешнюю политику, а явилась реализацией давней расистской политики завоевания «жизненного пространства» на Востоке и борьбы с «еврейским большевизмом». Гитлер никогда не оставлял мысли, что использовав временный тактический ход с заключением договора о ненападении с Москвой и обеспечив затем тыл на Западе разгромом Франции, он развяжет руки для выполнения своей самой главной задачи. Даже в 1945 г., за несколько месяцев до полного поражения, фюрер говорил М.Борману: «На Восток и всегда только на Восток следует направлять указанную самой природой германскую экспансию».

Хорошо известно, что 22 июля 1940 г. главнокомандующий сухопутными войсками генерал-фельдмаршал В. фон Браухич после совещания у Гитлера дал указание Генштабу сухопутных войск начать разработку плана нападения на Советский Союз. «Если Россия будет разгромлена, - говорил Гитлер на совещании в ставке 31 июля 1940 г., - Англия потеряет последнюю надежду. Тогда господствовать в Европе и на Балканах будет Германия. Вывод: в соответствии с этим рассуждением Россия должна быть ликвидирована». 5 августа Верховное главнокомандование Вермахта отдало директиву «Ауфбау ост», положившую начало широким мероприятиям по оборудованию театра военных действий для нападения на СССР. Предусматривалось строительство сети коммуникаций, аэродромов, складов, казарм и прочих военных объектов на территории Польши и Восточной Германии. 5 декабря начальник Генштаба сухопутных войск генерал-полковник Ф.Гальдер изложил перед Гитлером основы планируемой военной кампании. Теперь уже окончательно вырисовывались три стратегических направления - ленинградское, московское и киевское. Главный удар Гальдер предлагал нанести севернее Припятских болот из района Варшавы на Москву. Директива верховного главнокомандования № 21, подписанная Гитлером 18 декабря, получила кодовое наименование «Барбаросса», уже своим названием придавая войне с СССР символический смысл крестового похода. Директива № 21 требовала закончить подготовку к нападению на Советский Союз к 15 мая 1941 г. На основе плана «Барбаросса» 31 января Главнокомандование сухопутных войск отдало директиву по стратегическому сосредоточению и развертыванию трех групп армий - «Север», «Центр» и «Юг».

Знают ли об этой зловещей цепи событий историки и публицисты, которые толкуют о «превентивном» характере войны гитлеровской Германии против СССР? Знают ли о том, что подобное объяснение нападения на нашу страну впервые выдвинула нацистская пропаганда? Если не знают, значит берутся решать исторические вопросы, в которых мало компетентны. Если знают и продолжают настаивать на своей точке зрения, то дискутировать с ними не имеет смысла. Заигравшись в борьбе с давно не существующей советской властью, они окончательно потеряли чувство исторической реальности.

Дело в том, что историческое мировоззрение широких кругов общественности перестроечного и постперестроечного периода сформировалось на радикальной критике и неприятии недавнего прошлого, но не на углубленном его изучении как определенного этапа в развитии страны. История Второй мировой войны и ее последствия, которые представлялись советской пропагандой как бесспорное доказательство преимуществ принципов, реализованных советским строем, вполне естественно, подверглись коренному пересмотру. Однако, наряду со взвешенным и научно обоснованным опровержением ложных положений официальной партийной историографии, произошла односторонняя и некритичная ревизия самого характера и хода войны, которую вел Советский Союз. Процесс этот продолжается и сегодня, причем обвинения в адрес страны-победительницы приобретают все более неприемлемый, антиисторический характер.

Оправдание действий гитлеровского руководства, связанное с нападением на СССР, служат, в частности, основанием для реабилитации нацизма. Сегодня такие попытки приобрели особую популярность и поддерживаются либо «не замечаются» не каким-то ультраправым андеграундом, но весьма респектабельными европейскими и американскими историками, публицистами и политиками. Особо усердствуют в этом отношении некоторые организации, курируемые государственными структурами стран, которые активно поддерживали в свое время нацистских преступников, развязавших Вторую мировую войну, участвовали в ней на стороне захватчиков, а сегодня позиционируют себя в качестве жертв агрессии со стороны СССР и его Красной Армии. Уже давно, даже на государственном уровне, наряду с другими политическими акциями и заявлениями подобного рода, в первую очередь в странах Прибалтики и на Украине, чествуют ветеранов Второй мировой войны, которые воевали на стороне нацистской Германии, объявляют героями тех, кто с оружием в руках противостоял силам антигитлеровской коалиции.

Мы далеки от мысли ставить Василия Гроссмана в ряды подобных деятелей. Одно несомненно, - так повернулись события и пошло развитие общественного сознания, чего не мог предвидеть этот крупный и искренний писатель, что политический процесс, опирающийся, в том числе, на так или иначе интерпретированные знания нашего недавнего прошлого, востребовав указанные идеи, использовал их в весьма неблаговидных целях.

С сожалением можно отметить, что переписывание истории исходит из сиюминутных политических соображений и желания некоторых сил как внутри страны, так и на международной арене задним числом интерпретировать прошлое с тем, чтобы в своих интересах объяснить и оправдать происходящее сегодня. Историческое знание становится элементом недобросовестной политики, для чего беспардонно искажается.

                (Окончание следует)

Окончание - http://www.proza.ru/2015/05/17/970
Начало очерка - http://www.proza.ru/2015/01/28/838
Список литературы - см. в заключительной части очерка.