Нелегалка 2015. Глава 6. Полтора года назад

  Предыдущая глава: http://www.proza.ru/2015/01/09/115


        Рассуждать, что у кого осталось в России, сожалеть – бесполезно. Мы, работающие здесь, приехали, чётко осознавая: надо пахать. Кредиты, долги, помощь родственникам – это одна причина. Вторая, ничего странного: несчастная любовь.
          Не все сразу решались круто изменить жизнь. Ввязавшись в нелегальщину, намыкавшись по городкам и семьям, женщины останавливаются на каком-то более-менее приемлемом варианте, и работают годами.
          Со временем, часть женщин перестаёт отсылать все деньги домой. Даже когда финансовая миссия выполнена, семья привыкает к ежемесячным вливаниям, и вместо: «Спасибо, мама, как ты выручила!» просит ещё и ещё. Кто-то так и остаётся дойной коровой. Кто-то выбирает другой вариант.

          Понимание того, что благодарности ни от кого не дождёшься, приходит не сразу.
          Меня морально убил один случай. 45-летняя бывшая учительница, после смерти мужа не имевшая возможности оплачивать сначала кредит за квартиру, а потом обучение дочери в вузе, подалась на Сицилию. Она работала 10 лет. Все деньги отправляла дочери. Дочь жила и училась, закончила университет, вышла замуж. Всё это время мама мечтала о том, как они встретятся.
          Когда подошло время оформлять пенсию, героиня нелегального труда появилась на пороге собственной, заметьте, квартиры. И услышала от дочери простую, как удар топором, фразу: «Кто тебя сюда звал?»
          Новоиспечённая пенсионерка купила обратный билет на остров-вулкан, и снова впряглась в труд на благо синьоров. Она прервала отношения с дочерью, благополучно вышла замуж и… И дочка, прощёлкав, что для неё открылись новые перспективы, стала спекулировать внуком, и теперь ездит к маме отдыхать в отпуск. Как всегда, на всё готовое.

          От родни не открестишься. Практически все считают, что мы тут как сыр в масле катаемся. Конечно, женщины рады видеть детей и внуков, доставить им удовольствие. Но через год-два работы соображаловка включается даже у самых озабоченных семейными узами.
          Когда навкалывавшаяся до депрессии баданта звонит своим и говорит: «Хочу приехать на Новый год», а в ответ слышит: «Зачем? Здесь плохо, и билет на самолёт такой дорогой. Лучше денег пришли, чем на дорогу тратить!», разум потихоньку восстаёт из-под обломков былого.
          Поплакав, женщины избирают немного другой путь. Они сообщают своим, что остались без работы. А сами, уволившись, или взяв отпуск, отправляются в тур. Турция, Рим и Венеция, Париж, да вся Европа – пусть нет визы, но есть загранпаспорт, и пока ты не пересекаешь границы Евросоюза, до тебя никому нет дела. Есть разрешение на работу – отлично, вообще все пути открыты! Нет – есть телефоны тех, кто сдаст комнату в разных городах и странах, и не спросит паспорт.
          Затем – снова несколько месяцев работы, чувствительно меньшие переводы в валюте деткам, новая жалоба: «Я опять без работы!», и снова в отпуск.

          Следующая стадия – полный отказ от субсидирования наследников, за исключением подарков на праздники.
          Делается это проще простого. Женщина сообщает, что у неё появился жених, и она бросает работу и уходит жить к нему. Мол, хватит, пора и о себе подумать. Теперь дети могут получать символические подарки и, если повезёт, и отношения не разрушены окончательно, раз в год приезжать отдохнуть на Сицилии или в Италии. Не в гостях у мамы, а в гостинице. Объяснения проживания в отелях самые благовидные: «У нас дома больной дедушка», «Мой друг уехал по делам, и разрешил мне с вами съездить в Рим», «Хочу, чтобы вы жили на всём готовом и не стеснялись постороннего человека»…
          Мнимая невеста, на самом деле, продолжает работать, и копит деньги. Она занимается собой, что делать никогда не поздно. И раз в год потратить тысячу-полторы евро, оставив у детей впечатление о том, какая она замечательная, проще и дешевле, чем обречённо расставаться с зарплатой каждый месяц, где в сумме за год набегает 5-6 тысяч. Опять же, если вернётся на родину, все будут считать, что она бедна как церковная мышь. Она же не работала, а жила с мужчиной, но вот не сложилось.

          Девочки делятся со мной секретами, учат уму-разуму. Они поучают: «Наташа, так нельзя жить!» Можно. Потому что в этот момент только так и нужно.

          Когда 12 сентября 2014-го я ехала от Витебского вокзала на автобусе в Ригу, а потом, из Риги в Прагу, из Праги в Карловы Вары, чтобы там купить билет на Сицилию, вспоминала сентябрь 2013-го. И кто бы мне тогда сказал, что всё так изменится…

          Старший сын не жил с нами, снимал квартиру, в гости наведывался так редко, что за годы эти визиты можно было пересчитать по пальцам.
          В 2013-м я работала упаковщицей подарков в Большом Гостином Дворе. Устраивалась продавцом, как раз на подарки не хотела. Но потом пришлось встать к прилавку бокса с бантиками и ленточками.
          Работа считалась хорошей, потому что упаковщицы могли сидеть, что продавцам категорически запрещалось. Сидеть было кайфово. Если клиенты были, я работала. Если нет – читала, засунув книгу под стол, или вырезала силуэтные картинки из остатков упаковочной бумаги. Картинки раздавала девочкам из нашего отдела, или детишкам, проходившим мимо.
          Ещё мне нравилось делать бантики. Ну, кроме бантиков, там особо делать было и нечего. Коробки с подарками (хрусталь, вазы, сорочки, постельное, украшения, чемоданы, телескоп, игрушки), зонты, и даже один раз велосипед!!! – заворачивались в яркую красивую (огромный выбор!) бумагу. Очень нарядно даже просто в бумаге. Но большинство заказчиков хотели бант. Банты научилась делать, когда работала художником-оформителем в «Супер-СИВА». И разнообразила это умение до настоящего искусства. Иногда корпела над изделием целый рабочий день. И его стоимость была ровно такой же, как самого простого, который можно было свернуть и завязать за несколько минут.
          Помню, один бантик очень мне самой нравился – ёжик. Вернее, нравились многие, но ёжика я делала дольше всего. И вот, едва выложила его на прилавок, откуда-то появилась сменщица (она почему-то меня невзлюбила и всячески гадила) и сказала: «Кто купит такую ерунду? Ты только тратишь казённый материал!» Я ответила, что если ёжика не купят, сама его куплю.
          В тот же день одна дама попросила упаковать как можно красивее два подарка, для мальчика и для девочки. Она ехала с благотворительной акцией в какой-то детский дом, и расстраивалась, что все подарки для детей непраздничные. Мы вместе выбрали бумагу и ленточки. И, когда речь зашла о бантиках, дама, взглянув на гирлянды одинаковых бантов от сменщицы, спросила: «А есть какие-нибудь необычные бантики?» Я показала ёжика и ещё несколько, с завитушками, сердечками, в виде цветов. Она восхитилась и сразу взяла ёжика и хризантему. Узнав цену, была поражена. Я объяснила: «В стоимость входит только цена ленты по метражу, а цена работы фиксирована. Если обычный бант вяжется за пять минут, эти я делала по 10 часов. Но стоимость – одинакова».

          Почему я искренне расстроилась, когда меня из посудного отдела, где весь день надо было наводить порядок в фейсах и консультировать покупателей, присматривающихся к хрусталю или тарелкам, отправили в бокс на упаковку? Я практически все 30 с лишним лет трудового стажа работала художником-оформителем. Обклеивать коробки бумагой и пришлёпывать на них банты - ниже моего уровня. Конечно, быть продавцом в посудной лавке тоже не являлось пределом мечтаний, но лучше не иметь никакого отношения к творчеству, чем улыбаться распальцованным клиентам, считающим, что раз упаковка такая дорогая, то им надо в ножки кланяться за то, что к нам обратились. Нет, в основном, клиенты вполне вменяемы, но некоторые доводили до тихой истерики. Особенно ужасно было, когда скапливалась очередь, и все начинали требовать вызвать ещё одну упаковщицу. Но другой не было. И шишки-банки сыпались на меня. Как говорится, художника всякий обидеть норовит.
          Наблюдать за покупателями намного интересней.

          Как-то работала за кассой, и в магазин в одиннадцатом часу вечера припёрлась пьяная мамочка с двухлетней дочкой. Они явно возвращались с какого-то праздника. Малышка была в костюме котёнка. Она зевала и тормозила, а мамашка громко разговаривала с ней: «Сюси-пуси, мой котёночек! А кто у нас такой красивый? Ты! Ты – кто? Котёночек! А если ты – котёночек, то кто твоя мама? А?» Девочка еле плелась, и видно было, что она готова лечь и уснуть прямо под кассой. Мамашка присела перед ней на корточки, и стала тормошить, зависнув на вопросе: «Ты котёночек, а я – кто?» Девочка моргнула и совершенно отчётливо произнесла: «А ты – сука!» Мамашка остолбенела: «Что?! Что ты сказала?!» Девочка ответила: «Ты – сука. Это не я сказала, это папа так говорит». В тот момент я была солидарна с неведомым мне папой котёночка.

          Не буду отвлекаться. Итак, начало 2013-го. Планы на лето – ремонт дачного дома.
          Родители давно предпочли деревню городу, и приезжали только за пенсиями и по врачам. Дом был построен четверть века назад, и сельские умельцы, получившие деньги за то, что покрыли крышу, крышу эту испортили. Случайно ли, назло ли, мне неведомо, но дом стал течь сразу. Я ходила к ним, пытаясь воззвать к совести. Безрезультатно. Мы как-то сами пробовали заделывать многочисленные дырки, но потом начала разваливаться печная труба. Дом требовал ремонта, о чём я с папой и мамой перетёрла, и пришла к выводу, что никого этот факт особо не волнует. Вздохнув, решила копить деньги, хотя бы на трубу. Надо будет найти печника. И узнать, сколько надо кирпичей и сколько стоит работа. Ещё дочка предлагала летом вместе отдохнуть. Съездить куда-нибудь к морю. Вместе (втроём, я, она и внук) мы отдыхали всего один раз. Так что я соглашалась, мы заранее обсуждали, куда могли бы полететь, искали туры повыгоднее, отели от четырёх звёзд с обязательным «всё включено».

          В конце января мама позвонила мне в начале рабочего дня: «Наташа, с папой что-то не так!» Папаня был любителем попариться в баньке. Накануне он пошёл мыться, и подзадержался. Мама заволновалась и отправилась за ним. Папа лежал на полу бани. Она вытащила его, привела домой.
          Однажды папа угорел в бане, переборщив с паром. Тогда мама также привела его домой, и он потихоньку очухался. Но в этот раз всё было иначе. Папа, пролежавший всю ночь, и утром не вставал, и не говорил. Оказалось, что у него случился инсульт. Мама не поняла, не вызвала скорую. Потом она постоянно винила себя за это. Я успокаивала и говорила, что сама бы не поняла – нас же учат чему угодно, только не жизненно важным правилам. Может быть, сейчас ситуация в учебных заведениях изменилась, но в советские времена на уроках ОБЖ (не помню, как тогда они назывались) нас учили собирать-разбирать автоматы и отличать звания военных по погонам.

          Папа провёл в постели полтора года. Мне пришлось уволиться с работы. Сначала я взяла две недели, а потом месяц за свой счёт. Папа лежал, не двигаясь, врачи говорили, что это конец. Мы с мамой шевелились по хозяйству. Мама подолгу сидела, обнимая мужа, единственного мужчину, которого она любила больше 50 лет.

          Вспоминая сейчас те дни, недели, месяцы, я то плачу, то улыбаюсь. Я вспоминаю папу. Никогда мы не проводили рядом столько времени, как в те полтора года, что он не мог ходить. А потом – ушёл навсегда. Снова плачу. Извините.
          Я снова в той, страшной для нас, зиме:
          Одним утром я заметила, что дальняя поленница готова осыпаться из-под навеса. Чтобы предупредить несчастный случай, беру длинную палку и рушу выпирающий, как пузо беременной, слой ольхи и берёзы. Мама спешит на весёлый стук деревяшек: «Что ты делаешь?!» - «Дрова принесу» - «Отсюда не надо!» - «Почему?» - «Не трогай!» - «Почему?» - «Нам из ближней поленницы дров хватит!» - «А, если не хватит?» - «Тогда и возьмём!» - «Мам, успокойся» - «Ты много дров жжёшь!» - «Мне холодно».
          Мама вдруг идёт на мировую: «Ладно».
          Я несу дрова в дом, сжимая шаг до маминых китайских семенюшек. Она держит поленья изящно и сообщает: «Отец встанет, новых нарубит!»
          Ни-ког-да. Сколько бы он ни протянул, дрова рубить ему уже не придётся. Размышляю о том, что надо достать инвалидную коляску. Только, у нас высокие пороги и узкий коридорчик. Проблема. Однако, по любому, тёплый дом у леса лучше комнаты на троих в десятикомнатной коммуналке.

          Также в мои обязанности входит посещение врача и аптеки, закупка продуктов.
          Я вхожу с мороза и резко отворачиваюсь к рукомойнику.
          Мама гладит седеющие волосы супруга и шепчет: «Мишенька, поправляйся, слышишь? Родной мой, мы же крышу хотели перекрыть летом, трубу перекладывать надо, в байне пол поменять, и забор со стороны леса завалился… Как в таком хозяйстве без хозяина-то? Ты лежишь, и дому плохо, и мне плохо…»

          Психолог Ирка гудит в трубку: «Средняя продолжительность жизни мужчин в России… А вашему папе уже за 80. После восьмидесяти каждый день – праздник. Ваше горе неожиданно, но вполне ожидаемо…»

          У Жени свекровь лежит год. У Ани свекровь лежала несколько лет. Мамина младшая сестра не протянула после инсульта месяца. Танина мать отлежала восемь лет. Тётя Тася напекла внуку пирожков, вышла из дома и умерла.

          Папа быстро сдаёт позиции. Когда я приехала, он ещё ковылял к печке, подволакивая левую ногу, и играл со мной в шашки. Сейчас он с трудом и нашей двустронней помощью едва высиживает несколько минут на кровати, пока мама кормит его с ложечки.
          В изголовье его постели мама повесила своё распятие. Распятие ей передал в ссылке заболевший отец. Её отец умер рано, ему было всего 45.
          Это распятие висело над моей казённой железной кроватью, в нашей ледяной теплушке, а потом перекочевало в коммуналку. Оно такое старое, что слова с обратной стороны почти полностью истёрлись.
          Я говорю: «Знаете, мне на Сицилии сразу понравилось у синьоров, потому что над кроватью было распятие». Чтобы отвлечься от горьких мыслей, начинаю рассказывать, как жила на склоне Этны при синьоре Росарии Папалардо.
          За окнами – сугробы по пояс, старый толстый пёс Цыган старательно брешет под дверью, поджидая, кто выйдет угостить его конфетой.
          С прошлого года родители не держат ни коз, ни кур. Небольшой хлев-курятник отдан Цыгану. По сравнению с будкой – дворец: сруб под шифером, предбанник, чердачок, «комната» с двумя окошечками. Пёс доволен, но тёмное время суток проводит в конуре перед верандой.
          Снова отключили свет, и какое-то телешоу, вносящее в умы некоторое оживление, проходит не для нас. Мама боится огня и ставит подсвечники в тазик. Я рассказываю своим пенсионерам о больных престарелых синьорах, их детях, нанимающих сиделок из России, о сиделках, подчас знакомых с медициной из рекламы пилюль и памперсов, и думаю, что всё это было не со мной.
         
          Почему нам кажется, что наши родители бессмертны? Наверное, потому, что пока они живы, мы – дети. Вместе с папой уходила часть моего детства. Папа хрипит: «Наташа, как мне всё это надоело! Я устал…» Я спрашиваю: «Апельсин будешь?» и чищу дольки, разламываю на мелкие кусочки и думаю: «Не умирай!..»

          А какие были планы… Я ведь занималась дайвингом, и заканчивала очередной курс и готовилась сдать экзамен, мечтая о поездке с дайвклубом на весеннее сафари в Индонезию… Я мечтала издать за свой счёт «Нелегалку», и втихаря копила деньги… Но, увы и ах.

          Я вышла на работу и несколько месяцев моталась на дачу каждую неделю, разгребать дорожки от щедрого снега, таскать воду и дрова.
          Мои смены были 2/2. В нерабочие дни рыскала по супермаркетам в поисках скидок и спецпредложений на продукты. Набив тележку и рюкзак макаронами, крупой, фруктами, консервами и обязательно - сладостями, бумажными салфетками и туалетной бумагой, прихватив упаковку памперсов для взрослых и лекарства, я тащилась на 6-часовую электричку, чтобы в полдень распахнуть калитку дачи и бодро (сжимаясь от головной боли, мне всегда плохо в дальних поездках) крикнуть: «А, вот и я! Есть кто дома?!»
          Лето было жарким. Или нет? Я не помню. Помню только работу, в выходные прилавки с продуктами, поездки, духоту, жару и постоянную головную боль. В июле не выдержала и подала на увольнение.

          В августе дочка ультимативно объявила, что я должна составить им с внуком компанию на отпуск. Как раз тогда старший сын остался без работы. Отправив его на деревню, к бабушке, мы втроём махнули в Турцию. Полетели, взяв в долг.
          Я рассчитывала, что осенью перевезу родителей в город, и устроюсь на работу. С одной стороны, на даче больному папе было лучше, чем в комнате 11-комнатной коммунальной квартиры. Так посмотреть, и нам с мамой было лучше. Втроём, с лежачим, в одной комнате, в квартире, где толком не помыться, с вечно занятым туалетом – или в своём доме, на свежем воздухе, где сами себе хозяева. Но денег не хватало, и, к тому же, я не приспособлена к низким температурам – у меня аллергия на холод. А дом круглые сутки без перерыва никто отапливать не будет.

          Из Турции вернулись накануне 1 сентября. Школа, покупки, кроме всего прочего, внуку понадобился новый диван и компьютерное кресло.
          Папа стал стабилен. Он сам садился, ел, почти всегда разговаривал. Зимой и весной я делала ему курсы уколов. Три месяца он почти не шевелился. А потом ожил. О полном выздоровлении речи не было, но папа уже пытался ходить. Я сказала родителям, что осенью надо будет обязательно переехать в город, до весны. И что мне надо найти работу. Где-нибудь рядом с домом. С графиком неделя через неделю. И поехала в Питер.
          Пока искала работу, сидела на бобах. Чай, кофе, бомжпакеты, булка, яблоки и овощи с дачи. Когда становилось невмоготу, шла в «Копейку», брала порцию печёнки с гречей.

          Старшенький позвонил в субботу вечером, совершенно неожиданно: «Мам, ты дома? Я тут рядом. Зайду?» Я растерялась: «У меня ничего нет, кроме чая. Даже хлеба нет…» - «Я куплю пирогов. Тебе с чем взять?» - «Всё равно. Только не рыбу и не яйца. У меня аллергия, ты помнишь?» - «Помню» - «Ты на мотоцикле?» - «На машине. На мотоцикл больше не сяду. Я его продаю».
          Мы пили чай с пирогами. Младший пришёл с работы раньше. Вообще-то, мои сыновья друг с другом не ладят, давно уже. Родные – как чужие. Но тут встретились, поболтали, посмеялись. Перед тем, как уехать, дорогой гость спросил: «Можешь позвонить в деревню? Хочу поговорить с бабушкой и дедушкой». Я поразилась. Он у нас не очень общительный, а тут чудеса такие. Позвонила. Поговорили. Все довольны.
          Потом я узнала, что он от меня направился к сестре с отцом. Там его тоже не ожидали увидеть. Он пробыл у них почти до полуночи. Потом уже я думала: «Словно прощался со всеми».

          В семь утра меня разбудил телефон. Рано утром сын ехал на мотоцикле, и его сбила машина, которая скрылась с места происшествия. Свидетелей нет. Пострадавшего везут в Елизаветинскую больницу. Плохи дела. Елизаветинская - «Третья истребительная» - в городе имеет дурную славу.

          Я сидела на лестнице перед дверью в операционный бокс. Потому что не было никаких сидений. Можно было посидеть на батарее, но от окон так дуло, что спину заламывало через минуту. Пыталась пристроиться на ступеньках стремянки, но стремянка оказалась слишком грязной.
          Операция шла четвёртый час. По коридору бегали врачи и медсёстры. Со мной никто не разговаривал. Только одна девушка в белом халатике (потом я её ни разу не видела, даже подумала, что это была галлюцинация) задержалась (я кидалась ко всем, кто выходил из операционной, но медперсонал делал вид, что меня не существует). Девушка засмеялась на мои расспросы: «Ничего страшного! Там самое неприятное – бедро правой ноги, плохой перелом, остальное ерунда!»
          В одиннадцатом часу подъехала дочка. Она пробыла со мной пару часов, и уехала в ГАИ, за вещами брата. Конечно, много чего пропало. Да и фиг-то с ним. Но шлем она привезла домой, и он остался страшным сувениром – раскорёженный, без защитного стекла. Мотоцикл годился только в металлолом.

          Через шесть часов двери операционного отделения распахнулись и десяток врачей, окружив каталку с вытащенным с того света байкером, направились к грузовому лифту. Я стояла с отвисшей челюстью. Правая рука и левая нога были полностью загипсованы. Из левой руки и правой ноги торчали металлические конструкции. Синяки, шрамы и… Абсолютно чистое лицо – ни единой царапины! Я кинулась к ребёнку, меня оттеснили от каталки: «Мать? Кто разрешил?» - «Куда его везут?» - «В реанимацию». Я понеслась вниз.

          Перед реанимацией никого не было. «Где мой сын?!» - я так орала, что на меня, наконец, отреагировали: «На рентгене». Помчалась к рентген-кабинету.
          Они не знали, как его переложить на стол.
- Нельзя его брать. Руки и ноги переломаны. Таз сломан.
          Я вошла в кабинет, слушала, смотрела и отказывалась верить.
          Почему он был на мотоцикле? Он же вчера вечером говорил, что больше никогда… И как вообще?.. Он права получил, едва исполнилось 18, у него официально водительский стаж 13 лет, и никаких проблем не было. Он любит технику и умеет с ней обращаться. Машины для него – святое. А сгинувшей в металлоломе «Хондой» он гордился. Почему решил продавать? Хотя, уже и продавать нечего…
          Но я помню, как он приезжал ко мне в детский оздоровительный лагерь, где я работала кружководом. Слезал с чёрного сиденья, скрипя кожаной экипировкой, стягивал с головы чёрный шлем. На парковке байк сразу окружали мальчишки: «Дяденька, можно потрогать?» - «Можно».

          Наконец, толпа в белом натянула под ним простынь, как пожарные - спасательный брезент. На «Раз-два-три» приподняли, дёрнули и передвинули под рентген-аппарат. Раздался стон, я закричала: «Берти!» и рванулась к нему. Меня выгнали, двери закрыли.
          Потом я бежала за каталкой по длинному коридору, пока за ней не закрылась дверь реанимации.
         
          Какой-то мужчина вышел через полчаса. Я едва сообразила, что он ищет меня. Меня здесь никто не мог искать. Что я здесь делаю? Меня здесь нет!!! Это – всё неправда!
          Я ещё не проронила ни одной слезинки.

          «Доктор, как он?» - «Никаких прогнозов» - «Что ему привезти?» - «Ничего» - «Когда к нему можно приехать?» - «Не надо» - «Что?» - «Не надо приезжать, это не имеет смысла. Он в коме. Звоните в справочное» - «Как – в коме?!» - «Не пугайтесь того, чего не понимаете. Медицинская кома. Он почему-то не терял сознания. С такими-то травмами… Если организм выдержит, через несколько дней будем выводить из комы. Пока нельзя» - «А какие у него травмы?» - «Сочетанные» - «Что?» - «Множественные, плохо совместимые с жизнью». 

          Я не помню, когда начала плакать. Плакала, когда ходила пешком от метро до больницы, тратя деньги на автобус или маршрутку лишь в крайнем случае, если был ливень или ледяной ветер.

          В реанимацию не пускали. Я тупо приезжала каждый день и караулила у двери хоть кого-то из медперсонала. На третий день врач сказал: «Завтра будем выводить из комы. Больше держать его так нельзя. Предупреждаю: сердце может не выдержать, слишком много боли. Но, если всё обойдётся, у него будет воспаление лёгких, он всё это время на искусственной вентиляции».
          На другой день я отсвечивала перед реанимацией с раннего утра. Врач поражённо развёл руками: «Он очнулся сам. Ночью. Сгрыз гипс на левой руке. Состояние тяжёлое. Надо купить…» Это было чудо. Надо было купить памперсы, пелёнки, детские пюре, спортивные смеси для питания, воду, какие-то питательные напитки, лекарства, шприцы. Я спросила: «Что говорит?» - «Первым делом поинтересовался, пострадал ли кто ещё, и возблагодарил Бога, что никто больше!»
          Я села, чтобы составить список необходимого, и тут ко мне подошла девушка: «Наталья Михайловна? Я – Надя». Надя? Берт познакомился с Надей совсем недавно, в начале сентября. Она улетела отдыхать в Италию. А он разбился. Друзья ей написали. Она прервала отдых и вот – рядом со мной, в подвале «третьей истребительной».
          Мы поговорили, и тут случилось второе чудо. Надю пустили в реанимацию. Как оказалось, когда-то она училась в медицинском, и проходила практику в реанимации Елизаветинской больницы. Знакомые остались.
          - Как он?
          - Шутит.
          - Шутит?
          - Я его покормила.
          - Господи…
          - Это надолго.

          Это было чудо номер два. Первое, как утверждали медики – что сын вообще смог выжить. Он сам говорил, что ему помог образок святого Николая.
          Мои мальчишки крещены в Никольском соборе. А в Турции мы с дочкой и внуком, среди прочих экскурсий, взяли поездку в Демре. Там я купила тканые образки, закреплённые между металлических полуовалов, с висящими крестиками. Привезла всем – детям и родителям. Берт накануне роковой поездки почему-то подумал, что святой покровитель путешественников должен быть с ним всегда. Он вынул образок из металла и вложил в права. 

          Я уверена, что Берт упорно вылезал из невозможности выжить, потому что рядом была Надя.
          Через 12 дней врач встретил меня словами: «Вашего сына здесь нет». Я схватилась за сердце.
          - Женщина! Да, что Вы! Его перевели в травматологию!
          Часто дыша, выдыхая как при схватках, я понеслась на шестой этаж.

          Это было что-то.
          В больнице вёлся ремонт. Отделение травматологии даже в муравейником сравнить нельзя было. Койки в коридорах, больные в гипсе, родственники, заваленные пакетами полы, запах крови и испражнений… Я очумела с первого взгляда и не сразу поняла, что где-то далеко мне машут Надя и Берт.
          Двинулась вперёд.
          На первой же кровати в коридоре лежала абсолютно голая пожилая женщина и кричала как сумасшедшая (неврология тоже на ремонте).
          Затем – мужчина. Толстый, с загипсованной ногой. Нога – на стуле. Стул – на кровати. Мужчина невозмутимо читает газету.
          Семейное ложе. Юноша с перебинтованной головой, кровь запёкшаяся, бинты серые. Но – радостно возбуждён. Рядом с ним лежит девушка, крепко его обнимая. Болтают, не замечая ничего.
          Старик. Мат на мате. Воняет невыносимо.
          Пожилая женщина. Санитарка меняет ей постельное, ворочая больную, не обращая внимания на слёзы.
          Парень. Нога в гипсе. Строчит что-то в ноутбуке.
          Женщина.
          Мужчина.


          Берти. Надя и медсестра пытаются зафиксировать его правую руку повязкой, он отбивается (у него двигается только эта рука): «Не дамся! Я так хоть попить могу взять!»
          - Здравствуй, ребёнок!
          - Привет, мам!
          - Наталья Михайловна, скажите ему, что рука должна зажить, у него ключица сломана!
          - Какой ужас! А что с пальцами?
          - Мам, ничего, уже зажили! Почти.
          - Он так и будет здесь лежать?
          - Мам, познакомься, это Маша!
          - Здравствуйте, Маша! Очень приятно.
          - Маша – моя знакомая. Она здесь работает.
          - Через час выписывают кого-то из шестой палаты, я его сразу туда определю. Там кровать нормальная.

          Кровати. Наверное, довоенные. С железными провисающими сетками.
          Через час мой ребёнок лежал в палате на шесть человек. Койка – почти современная. (Надо купить противопролежневый матрас). Лекарства, продукты, простыни… («Где деньги, Зин?»)
          Но сначала – ребёнка надо помыть. Как? Я боялась к нему притронуться. Командовала Надя. Берт судорожно вцепился в простыню: «Нет! Мама, не смотри, мне стыдно!» Я вздохнула: «Хватит уже, что я, тебя не видела?» - «Мама, я голый!» - «Понимаю» - «Ты не понимаешь! Они-меня-побрили!!!»
          Мы хохотали втроём, борясь за простыню.
          Денег на матрас прислала Ира из Катании. Совершенно неожиданно. Она всё ждала, когда я приеду к ней в гости, но об этом речь уже не шла. И вдруг написала, что сделала мне перевод.

          Я приезжала в больницу каждый день, сидя между кроватью сына и умывальником с 9 утра до 9 вечера. В 8 меня сменяла Надя, приезжая после работы. Вдвоём мы мыли и переодевали пострадавшего, меняли постельное. Наволочки, простыни и пододеяльники по графику менялись раз в 10 дней. Одна из нянечек меняла наши каждый раз в свою смену. Но бельё пачкалось каждый день. Я купила в ИКЕА несколько дешёвых комплектов и забирала стирку домой.
          Почти каждый день приезжали друзья Берта.
          Лежачие мужики, в гипсах, в капельницах и катетерах, скоро перестали меня стесняться. Только один возмущался: «Тебе здесь нельзя! Это мужская палата! Мне не нравится, что ты здесь сидишь!» Каждый раз его вопли сдабривались матюгами и тыканьем. Как-то я не выдержала и обложила его в три этажа, предъявив требование обращаться ко мне на «Вы». Он притих. Берт укорил меня: «Мама, он же больной».
          Я тоже больная. Сердце прихватывало всё чаще. Сидеть на табуреточке 12 часов, вздрагивая от малейшего звука, моему здоровью противопоказано. Врачи говорили, что хорошо бы, если бы я находилась при сыне круглосуточно. Это было выше моих сил. Дома ложилась и не могла уснуть. Я почти перестала спать в те месяцы.

          К родителям выбралась в конце октября. На выходных с Бертом остались сестра и невеста.
          Мама и папа слушали печальный рассказ.
          - Мама, я не смогу к вам приезжать. Если получится вот так, на выходных.
          - Что делать…

          В электричке прикидывала, как ездить к родителям. Просить дочку, работающую за двоих, и посещающую брата, жертвовать редкими выходными? Дома ждал сюрприз. Дочка сломала ногу. Я позвонила маме: «Не знаю, когда теперь к вам приеду. Держитесь» - «А мы что, мы ничего. Продукты есть, дома тепло».

          Илья Муромец лежал на печи 33 года. Мой байкер лежал на спине 33 дня. Врачи говорили, что это на полгода, не меньше. Ходить сможет года через два.
          Чтобы не образовалось пролежней, Надя купила спрей и сразу предупредила: «Это лекарство для животных. Моя подруга, ветеринар, сказала, что для людей – лучше, чем какое-либо другое». Я не спорила. Надя – медик, пусть и не работает по специальности.
          Спрей был ярко бирюзовый. Друзья стали в шутку называть сына Аватаром. Лечащий врач на обходе чуть в обморок не упал, попросил показать баллончик. Почитал и накинулся на меня: «Это – для животных! Что Вы тут самодеятельность разводите?!» Я сурово ответила: «Собаке – собачьи средства!» Врач обалдел: «Собаке?» - «Мой сын родился в год Собаки, так что лекарство как раз для него!» Берт не спорил, он доверял своей девушке целиком и полностью. И спрей оказался отличным, потом к нам записать название многие подходили.

          На тридцать четвёртый день я вошла в палату и увидела, что сын лежит на боку. Мне стало плохо: «Кто тебя перевернул?! Нельзя же!»
          Важную операцию на скрепление костей таза (четыре перелома) откладывали, потому что у Берта держалась температура. Только вчера я сходила с ума, потому что сын трясся в ознобе, не смотря на показания градусника в 39,5. Его руки были ледяными, он стонал: «Мам, мне холодно, согрей меня…» Уколы и капельницы не помогали. Пневмония. Я сложила на него все одеяла, подушки (привезла из дома 4 штуки), пальто. Обернула его кисти шерстяной шалью. Пристроилась рядом, дыша на холодные пальцы. Маша сказала, что это – сердце. Не справляется. А сегодня он лежат на боку.
          - Мам, оставь. Я сам повернулся. Хочу хоть немного побыть в другой позе. Не представляешь, как это здорово…

          Ещё через неделю он сел. Ходить не мог. Множественные переломы: шейка бедра, кости, колени, пальцы, начисто срезанная левая пятка, сотрясение мозга, ушиб позвоночника.

          Это тоже было утром. Я вошла – он сидит: «Надя обещала, что забежит утром. Представляешь, она войдёт – а я сижу!» Надя пришла в обед. Он уже спал. Но, как только услышал её голос, открыл глаза: «Выйди на минуту!»
          Он сел. Она вошла. Они обнялись и заплакали. Я ушла на лестницу к операционной и тоже разревелась. Сын ни разу не увидел моих слёз. Плакала всегда на той же лестнице. Потом спускалась в приёмное отделение, умывалась в туалете, покупала в буфете мороженое и приносила ему.

          Едва привыкнув к сидячему положению, сын пересел на инвалидную коляску. Раскатывал по больнице, отталкиваясь костылём, который держал в правой руке, и пел: «На маленьком плоту!..» Врачи ругались, сёстры хохотали.
          Коляску на прокат дала Катя. С ней мы вместе учились в универе. Сейчас Екатерина Алексеева работает заместителем директора по воспитательной работе в школе для детей с ограниченными возможностями - ГБОУ "Центр "Динамика". Разрешение взять коляску из резерва дали директор и руководитель службы адаптивной физической культуры. А Катя обратилась к нашим бывшим однокурсникам, и собрала денег на костыли и другие нужды.
          В Динамике я несколько раз проводила выставки и мастер-классы, дарила работы для оформления школы. Катя звала меня работать, но я всегда отказывалась. Столько боли… Родителям таких детишек при жизни памятники ставить надо.
          Катя не раз предлагала, что приедет в больницу, но я отказалась с ней встречаться: «Катюха, я такая убитая, страшная, безрадостная. Не хочу, чтобы меня хоть кто-то видел в таком состоянии. Извини. Потом, всё потом…»
           Я не выношу, когда люди видят, что мне плохо. На всех фотографиях я сияю улыбкой. Если улыбки нет – дело плохо, значит, сил нет сохранять лицо, хотя фотографироваться зачем-то пришлось.
          Кто-то ещё присылал мне деньги через интернет, не назвавшись. Всем спасибо.

          Берта выписали во второй половине ноября. Дома стояла специальная кровать. Когда моя подруга Галя сломала руку и спину, ей, как инвалиду, выдали эту кровать. Но бумажная волокита длилась полгода, и когда кровать привезли, Галя уже ходила. Кровать она отдала нам.
          На самом деле, я никому не рассказывала, что у меня случилось. Вернее, рассказала нескольким подругам, проверенным временем. Молчать и таком нельзя, надо выговариваться, поплакать ели не на плече, так хоть в трубку. Ирка-психологиня выручала, ей доставалось больше всего моих стенаний. Одна бывшая подруга, с которой когда-то работали вместе, перед описываемыми событиями звала в гости. Я позвонила ей, объяснив, почему не приеду. Она перестала со мной общаться. Быстро закруглила разговор и больше на звонки не отвечала. Поэтому слушали меня Ира, Катя (ей я позвонила узнать насчёт коляски), Галя и Марина. С Мариной мы общаемся с училища, с 14 лет, не раз выручали друг друга кое в чём. А с Галей Горошко я познакомилась в 1999 году, в редакции благотворительной газеты «Русский инвалид». В редакцию попала случайно, зашла за компанию, и осталась надолго, став безгонорарным корреспондентом. И из Сицилии, в первый и второй заезды, присылала материалы, которые главный редактор «Русского инвалида», Геннадий Васильевич Дягилев, одобрял и ставил в готовящиеся номера. Всю вёрстку и дизайн делает Галя. Мы созваниваемся часто. Вернее, общаемся по скайпу. Но это я отвлеклась. Продолжу о больнице.

         Перед тем, как мы с сыном покинули палату, я сделала подарки всему персоналу, от врачей до уборщиц, и некоторым больным. На осень у меня было запланировано несколько выставок. И на зиму тоже, но я уже ничего не хотела. Работы отдавала легко, с радостью. Только одна санитарка не получила ничего. Она напрасно ходила за мной по отделению, восхищаясь картинами. Я, что называется, в упор её не увидела.
          Однажды сыну надо было поправить матрас, но я не могла справиться без помощи, ребёночек занимался боксом и весил почти сто кило. Я обратилась к этой санитарке. Она вошла за мной в палату и тут же удалилась, бросив небрежное: «Сами разбирайтесь!» Я снова отправилась на поиски помощников, и задача была решена. Та санитарка ни разу не откликнулась ни на одну мою просьбу. Вторая, заступая на смену, сразу бежала ко мне (я ей не платила), спрашивая, не надо ли чего, и говорила, что второй раз за несколько лет видит, чтобы за несчастным вот так ухаживали, не отходя ни на шаг. А что я ещё могла сделать? Были бы деньги, перевела бы в платное отделение, с качественным профессиональным уходом.

          Едва сына привезли домой, помчалась к родителям. Договорились, что буду искать машину, и заберу их в город.
          Вернулась в город и обомлела: наш дом в строительных лесах, затянут плёнкой. Ремонт фасада. В комнате темно, на балкон не выйти, грязь, грохот, топот и крики с утра до ночи. Позвонила на дачу: «Переезд отменяется». Какай уж тут переезд, ни одежду высушить, ни помещение проветрить.

          Позвонила Ирке, обосновавшейся на псковщине, попросила о помощи. Учитывая, что я пока не имела возможности жить с родителями, надо было запасти побольше продуктов. Ирка сказала, что в Плюссе есть несколько магазинов («Пятёрочка», «Дикси»), и они доставят меня и продовольствие на дачу. Продукты закупила, забив машину под завязку. У нас на даче носили в дом втроём. Мама охала, всплёскивала руками: «Куда столько?!» Сколько столько и что – столько? Макароны, крупы, мука, масло, конфеты, чай, кофе, печенье. И немного колбасы, сыра, творога – скоропорт. Холодильника нет.

          Зима выдалась европейской. Снега не было вообще. Я металась между городом и деревней, радуясь, что маме не надо прорывать туннели до колодца и дровяника, и в поселковый магазин и в церковь идти не по льду.
          Сын не мог ходить по кабинетам, я собирала справки, копии документов, выписки, рентгены, записывала его на дополнительные обследования, вызывала врачей на дом. В реабилитационный центр его не взяли, объяснив, что берут только тех, для кого есть надежда на восстановление. В ещё один реабилитационный центр очередь была на два года.
          В марте Берту срочно понадобились новые операции. Штифты, на которых держались раздробленные кости рук и ног, не приживались, началось отторжение. Оперировали в госпитале ветеранов войн. Условия там кардинально отличались от Елизаветинской. Отдельная палата, персонал бдит. Моя помощь сыну была минимальной. Госпитализация в эту больницу тоже была чудом. Изначально его должны были положить в НИИ скорой помощи. Не знаю, было бы там лучше или хуже, но перед этими операциями, когда была на даче, увидела по телевизору передачу о святом Луке Крымском. Я влезла на разные форумы, стала просить кого-нибудь прислать образок. Откликнулась девушка Мария, с красивой фамилией Турская, из Симферополя, тоже имеющая троих детей. Она написала: «Мы с мужем будем рады помочь Вам и Вашему сыну. Муж купит образок или открытку, и сходит в храм, приложит к мощам Св.Луки. Также можем на ночь положить открытку в мощевик с мощами 28 Святых и Креста Господнего». Вскоре Мария прислала образок и триптих, и я сразу подарила их сыну, велев держать при себе. Когда Берт позвонил и сказал, что он лежит в госпитале ветеранов войн, я воскликнула: «Святой Лука помогает!!!» Сын смеялся: «Меня тут спрашивают, ветеран какой я войны?» Я сказала: «Отвечай, что ты ветеран дорожных войн!»

          В начале апреля я уехала с дачи, сказав маме, что мне необходимо устроиться на работу. Мы перезимовали, более-менее справились со всеми напастями. Папа стабилен, сидит, разговаривает. Я буду искать место с графиком неделя через неделю, чтобы ездить к ним. Не работать не могу. Я уже выплачиваю два кредита, и влезла в долги. Родители не понимали, какое это дорогое мероприятие – больницы и операции. Они отдавали всё, что могли, денег всё равно не хватало.
          Постаравшись, можно было бы поджаться и довести бытие до абсурда, экономя не только на своих личных нуждах. Но я не могла отказывать старикам в маленьких удовольствиях. Каждый раз, когда распаковывала тележку и сумки, глаза папы оживлённо блестели и видно было, что он ждёт подарочков, как маленький. Мама корила за траты, но с удовольствием перенимала из моих рук жестяные музыкальные банки с чаем, пельмени, сырки, тортики, рыбные консервы, яркие журналы, новые наволочки и посуду. Даже на меня в деревне нападала тоска, что уж говорить прикованных к дому пенсионерах.
          В городе мне было веселее. Я прочёсывала распродажи и одевалась более чем прилично, приобретая в бутиках вещи со скидками до 90%. В конце концов, какая разница, остались джинсы или пуловер с прошлого сезона или являются писком моды. С возрастом понимаешь, что в одежде и обуви главное – комфорт. В городе я отдыхала от нежелательных мыслей, навроде «как быть» и «что делать», посещая бесплатные культурные мероприятия, или, благодаря подруге-инвалиду, проходя бесплатно (или почти бесплатно) на выставки и в музеи. Она проходила по пенсионному удостоверению, я – по её инвалидному.
 
          Итак, работу нашла быстро, привередничать не стала, выбрала магазин поближе к дому, собралась трудоустраиваться, но тут позвонила мама: «Наташа, приезжай. У меня ноги отнялись».

          Цыган загрохотал цепью, запрыгал, заливаясь счастливым лаем: кормить будут! Я вошла в дом. На одной кровати папа лежит, на другой – мама. Я подумала: «Хорошо, что кошку не завели. Весь дом перессала бы». У нас всегда были кошки. Но когда папа заболел, а кот Гриня пропал, мы решили, что пока обойдёмся без котёнка, как бы ни хотелось.
          Теперь, когда родители сдали, пса стали ценить ещё больше. А, ведь было время…
          Без собаки на даче никак, там более, что родители живут там постоянно. Но первые два пса прожили недолго. Банзай попал под машину, а Топтыгин пропал.
          Мама просила, чтоб привезли какую-нибудь дворняжку, и Берт привёз Цыгана. Щенок был тощим и маленьким, как котёнок. А вырос с овчарку.
          Мама Цыгана невзлюбила за габариты. Она и так-то собак не жалует, а тут такой кобель. Да ещё злой, как собака. Как хорошая сторожевая собака. Своих знает, а чужих на дух не переносит. Почему – непонятненько, никто его так не дрессировал.

          Как-то летом мама позвонила и велела купить снотворного. Она решила, что от Цыгана надо избавиться, пока он кого-нибудь не покусал. Все были против такой превентивной меры, но мама жаловалась, что ей с псом не справиться, и она стала его бояться.
          Надо сказать, что деревенские к собакам относятся весьма просто. Если чья-то собака придушит курицу, виноватую просто пристреливают. Или вот соседи в город перебирались, а собаку взять не могли. Зарубили, и дело с концом. Это в городе собака – друг человека. В деревне – такая же скотина, как корова или свинья, должна приносить пользу, а за ненадобностью уничтожается.
          Снотворное я купила, надеясь, что применено оно не будет.
          Мама позвонила через день.
          Для надёжности она сходила в аптеку и купила ещё две упаковки. Недрогнувшей рукой всыпала Цыгану в еду полтораста таблеток. Ради такого случая ужин ему сварганила царский – чтоб напоследок наелся от пуза, и даже с цепи спустила – чтоб побегал.
          Пёс поел и уснул. А мама всю ночь плакала и крестилась. Утром вышла во двор, а Цыган её встречает – рот до ушей, хвостом виляет от переизбытка чувств и ещё пожрать просит! Чтоб снова по-царски!
          Мама была счастлива. И оставила дурную мысль о казни сторожа. С годами он стал менее активен, и более дружелюбен, но лаял по-прежнему громко и грозно.

          Я вызвала неотложку. Сельские медики, знакомые с нашими проблемами, сказали, что после нас едут в райцентр и привезут необходимые лекарства и уколы. Мама начала ходить на вторую неделю. Потихоньку, помаленьку, держась за стеночки. В мае она вполне бодро передвигалась по двору. И тут сдалась я.

          Валялась в кровати, боясь пошевелиться. Сердце качало кровь с перебоями, в ушах звенело день и ночь, я часто задыхалась. От любого движения в глазах темнело.
          Неделю обождала и кое-как собралась в город, по врачам. Обследования, отказы от госпитализаций почти в каждом кабинете, игнорирование пугающих диагнозов, согласие на дневной стационар. Но тут снова позвонила мама: «Наташа, папе плохо». Поехала на дачу.
          Папа умер в июне. Его похоронили на старинном лесном кладбище, на месте, где когда-то стояла церковь, рядом с маминой сестрой и другими родственниками. По инстанциям ездили Надя с Бертом. Договаривались с моргом, с похоронной конторой, с батюшкой насчёт службы. Я с тревогой смотрела на маму: «Как она это выдержит? Более полувека вместе с любимым Мишенькой, и вот – вдова, на 87 году жизни». Мама выдержала.
          Папа ушёл вдруг. Перестал есть, двигаться. Она тормошила его, пыталась кормить. Один раз он открыл глаза (взгляд в никуда, теперь я знаю, что это такое) и сказал чётко: «Ничего не надо. Всё хорошо. Спасибо!» Через неделю  мама разбудила меня в шесть утра: «Наташа, папа умер в четыре часа. Надо куда-то звонить». В семь я позвонила детям (папе уже всё равно, а им хоть немного поспать в выходной). Берт сказал: «Я знал. Проснулся рано и подумал, что дед умер, а тут ты звонишь. Мы едем». Дочка с внуком приехали на поезде. Младший сын был в командировке на другом конце страны, высказал соболезнования бабушке по телефону.

          За несколько дней до того, как папа перестал реагировать на окружающее, мама сказала мне: «Дед наш умрёт скоро» - «С чего ты взяла? Смотри, какой он бодрый!» - «Нет. Я вчера утром пошла Цыгана кормить, а он на меня не смотрит, роет яму возле забора и плачет человеческим голосом: «Ы-ы-ы… О-о-о…». Собака смерть хозяина чует, могилу готовит!» Я отмахнулась, но мама оказалась права.

          В июле я подлечила сердечко и устроилась на работу. В августе уволилась.
          Наверное, если очень постараться, я могла бы зарабатывать столько и в Питере. Пахала бы в двух местах, с переработками и без выходных. Но, не в тогдашнем состоянии. Врачи давно рекомендовали сменить климат и не работать вообще. Я люблю слушать такие советы. Оказавшись в засаде по всем фронтам, вспомнила про первый заезд на Сицилию. Круглый год тепло. И, если повезёт – спокойная работа с санаторным режимом. О своём решении сообщила детям. Они обещали присмотреть за бабушкой.
          Положа руку на сердце, признаюсь откровенно: какими бы ни были обстоятельства, снова приведшие меня на Сицилию, я рада, что сейчас я здесь, и благодарна всем людям, ниспосланными небесами в помощь на этом моём пути. Моя длительная внутренняя опустошённость заполняется солнцем, светом, теплом и покоем. Надолго ли их хватит, когда я вернусь в Россию – Бог весть, но сейчас я скрупулёзно собираю впечатления и ощущения, сортируя их в записях, фотоальбомах и памяти.


Продолжение: http://www.proza.ru/2015/12/10/2207