Мой папа из гестапо

      
 
    
Александр НИКИШИН

МОЙ ПАПА ИЗ ГЕСТАПО

Как сейчас все помню. Мне 13 лет и вот именно в этот момент я сижу в крошечной ванной с намыленной головой, а на ее краю примостился мой дядька Витя Петров, двухметровый гигант из Дмитрова, бывший комбайнер, теперь шофер на хлебовозке и мы разговариваем.

Ему, как ветерану войны и орденоносцу, город выделил квартиру со всеми удобствами, "хрущевку" с горячей водой и ванной. Я живу в коммуналке, нашу ванну давно используют под склад старого барахла, мыться я хожу в городскую баню с отцом, когда он возвращается из морей-океанов, где по полгода ловит селедку. Если отец в море, хожу мыться к тетке с дядькой.

Я - сын рыбка, короче, как роман Вилиса Лациса, мудрого латыша, который написал про трудную жизнь простого народа в буржуазной Латвии, пока сюда не пришел мой дядька и не освободил простой народ от угнетателей-буржуев и "лесных братьев".

В честь воскресенья дядька выпил ровно половину поллитровки, у него хорошее настроение и он мне рассказывает, как до того, как освободить Латвию, брал Германию. Германию, в отличие от тех стран, которые мы освобождали в конце войны с фашистами - Польша, Чехословакия, Австрия, Венгрия, Румыния, - надо было именно  "брать". Никогда не говорили: взять Польшу. Освободить Польшу. Но Германию можно только взять. Схватить ее, хотя она бешено сопротивляется и держать из последних сил, чтобы не вырвалась и придушить, чтобы не сопротивлялась. Или как медведя на охоте - рогатиной, и не нарваться на его когти и клыки. Порвет же любого, если его разозлить! У дядьки, например, есть грамота с портретом Сталина и там черным по белом сказано: "за отличные боевые действия при вторжении в пределы немецкой Померании и овладении городами Шенланке, Лукатц, Крейтц, Вольденберг и Дризен - важными узлами коммуникаций и мощными опорными пунктами немцев" - при вторжении, вот, как! 

Такой у меня в те юные годы рождался образ, когда я слышал выражение "брал Германию".   

Я дядьку люблю, он человек добрый и отзывчивый, как и положено великанам. В войну был ранен, как считает, совершенно по-дурацки: протянул руку тонущему немецкому матросу, а тот воткнул ему в плечо нож. За что получил веслом по голове и ушел на дно навсегда.

Шрам на плече сохранился.

В этот раз мы с ним в Восточной Пруссии и его взвод морской пехоты входит в богатую немецкую усадьбу.    

- Не, даже не усадьба, а замок настоящий! Огромные стены, ворота чугунные. Ну, мы гранатой ворота подорвали, влетели, значит, рассредоточились, я с тремя нашими по главной лестнице в дом, а там – ну, не знаю, выставка достижений народного рыцарского хозяйства! Латы по стенам, картины с рыцарями и рыцарскими поединками, огромные, заразы, от пола до потолка, я таких не видел нигде, хрусталь кругом – тонны его, мебель какая-то черного дерева, канделябры, люстры свисают тонные! Мы стоим, дураки деревенские, рты пораскрывали, как дети малые, если честно, ну, не видели мы столько добра нигде и никогда! И по белоснежной мраморной лестнице идет ко мне навстречу немка в шубе собольей до пола, а за ней мужик тащится, вид у него просто совершенно бульдожий и с чемоданами.

- С чемода-анами, - я очень сильно расстроился. Вот если бы с фаустпатроном или с пулеметом! А дядька его в упор из автомата ППШ - тра-та-та! - совсем другое дело! 

  - Ну не с лопатой же! Короче, идем на сближение - лоб в лоб! Мы от неожиданности – назад, они – тоже назад. Чемоданы бросили, и рвать наверх. Я кричу, чтоб на месте стояли, затвором клацнул для убедительности, вдруг, по-русски ни балбеса. Ладно, встали, руки подняли, стоят, трясутся от страха.

   - И женщина?

   - Что женщина?

   - Руки подняла?

   - Ну да, а что такого?

   "Что такого"! Как ему объяснить, что это как-то не очень правильно, чтобы женщина подняла руки вверх. Она же - женщина, а не солдат! Как-то сразу все смазывается, весь дядькин подвиг. Но он этих тонкостей не понимает и продолжает свой рассказ.

    - Кто такие, говорю, хальт и хенде хох! Ага, хозяйка замка и ее слуга, Куртом, что ли, назвался, не помню. Короче, разговоры разговариваем, нет ли вооруженных людей, оружия и так далее.

    Вот если бы он эту женщину спас от фашистов, - думаю я в этот момент о  своем, слушая дядьку вполуха, - было бы то, что надо. Как в кино! Благородно и по-нашему, по-советски!

   - Вижу, что ей страшно, руки у нее дрожат, а глазки бегают. Туда-сюда, туда-сюда…
      (У тетки на комоде стоит такой глиняный жирный кот с хитрой мордой, у которого глаза туда-сюда, туда-сюда, когда его хорошенько тряханешь. Видно, тряхануло ту дамочку очень сильно!)
       - …Но я веду себя прилично. Не хамлю, не ругаюсь, на пол окурки не бросаю, всячески показываю свое дружеское к ней расположение.

    - Красивая? А, дядь-вить?
 
    - Кому и кобыла невеста.

    - Ну как кто? Как Джейн Фонда?

    - Лучше!
   -  Да ладно! Тогда как кто?

   - Мерилин Монро. Устраивает?

   Я вздыхаю: больше нравится Быстрицкая Элеонора. А еще Серова в фильме  «В шесть часов вечера после войны». Хотя и Жанна Прохоренко ничего в фильме «Баллада о солдате». И Конюхова. Скобцева красивая. А лучше всех – Галина Фигловская. Ее имени никто не помнит, а она же играла в фильме «Женя, Женечка и Катюша» с Олегом Далем. Красавица! Как ей шла военная форма. Еще Демидова ничего. Светличная в «Бриллиантовой руке» - вообще конец света! «Он сам ко мне пришел!» Но, если честно, Людмила Савельева – это мой идеал девушки. Я бы на такой даже женился, если бы она хорошо попросила. Хотя я никогда не женюсь. Не нравится мне это дело. Когда ты один – делай, что хочешь. Иди на любой фильм. Хочешь, на «Фантомаса», хочешь, на «Зори здесь тихие». А если у тебя жена, то выбора у тебя же нет. «Мы идем в театр!» «На что?» «Какая разница? Мы давно не были в театре!» И все, ничего не скажешь.

   - Эй, ты где? – дядькин вопрос застал меня врасплох. Я не сразу даже понял, что ему от меня надо? - Гляжу, представляешь, дамочка осмелела, глазами в меня стала постреливать…

    - Глазами? Это как?

    - А так. Прямо в лоб!

    - Нет, а честно?

    - Ты что, не видел, как девчонки глазами постреливают? Эх ты, дите!

    - Сам ты дите! Ты руки ей опусти!
   
    - Опустил уже. А что, твои подружки еще не постреливают глазками? В угол, на нос, на предмет? У всех же вдоль, ни у кого поперек.

    - Чего?

    - Пролетели! Бьет, говорю, наверняка, как реактивный миномет «катюша». Пару раз глазками стрельнула, я и поплыл.

   - Как поплыл? Куда, дядь-вить?

   Дядька усмехнулся:

   - В Нирванну! Дышать становится нечем и тебя на дно тащит.

   Ладно, думаю, про водолазов пропустим.

  - Но, ничего, все у тебя впереди, и ты поплывешь! Смотри только не утони!

   - Да я умею плавать, чего ты!

   - Ясное дело, умеешь. Все мы умеем. Или думаем, что умеем. А потом берем и тонем. Как топор - ах и нету, утоп в ее глазах! Потом – мель. А в душе - выжженная пустыня.

    Ничего я не понял! Сперва человек плыл, потом ему что-то в глаз попало и он сел на мель. А теперь - пустыня. Какая-то абракадабра! Все водка, видимо. Дядьке пора завязывать от греха подальше, как скажет моя бабка.
 
    - Дядь-вить, ты куда-то от темы уплыл. Немка твоя где?

    Дядька вздохнул:

    - Немка-то? Короче, дело к ночи. Кончай сбивать меня с курса... Я про что говорил?

  - Ты говорил - приплыли!..

   - Не приплыли, а поплыл... Разные вещи. Баба, скажу я тебе, видная, высокая, ноги в черных чулочках длинные-предлинные…
     Как у жирафа, что ли?
    - И вот на таких каблуках! Во, каких!.

    Он показал размер каблука большим и указательным пальцем. Ничего себе! Нет, это не каблучок! Это каблучище! Таких не бывает, врет дядька!   

   - Да, кстати. Ты смотри, ни тетке, ни матери – ни слова об этом разговоре, понял? Или я с тобой не дружу.

   - Могила, дядь-вить!

   - Могила, могила, - говорит он недовольно. – Знаю я вас, болтунов! Ради красного словца всё выложите! Ел пирог с грибами, держи язык за зубами, это наши мужские дела. Понял?

   А как же! Я польщен – «мужские дела»!

    - Короче, стала немочка давить на жалость. Мол, вдова безутешная, одинокая и все такое. Показывает на портрет холеного офицера в рамке – муж, говорит, оберст, в смысле, полковник, погиб у вас в России, в бою под Киевом смертью героя. Остались от него после взрыва два железных креста, золотая коронка зубная и кольцо обручальное. Живет одна, все разбежались, испугались русских. А я ей: а вы-то чего не бежали? Не боитесь нас, что ли? Она плечами повела грациозно: тогда, говорит, не успела, а сейчас и смысла не вижу…

    - Не понял, - говорю я. - Это она почему так сказала? Умереть решила?

    - Вырастешь, поймешь! Бабы, брат, такие умеют включить передачи, что и не затормозишь! Как по ледяной горке юзом. Сказала и смеется, с намеком: я теперь, говорит, прозрела. Вижу, что врал министр пропаганды герр Геббельс, когда говорил, что у русских две головы и что они с немецкими женщинами хуже поступают, чем дикие гунны.

    - А как поступали гунны?

    - Ты что, историю не учил? Жгли, насиловали!

    Вот это слово «насиловать» я просто ненавижу! Плохо понимаю, что оно значит, но то, что это вообще ни в какие ворота – это я чувствую. Сосед Котька, когда мой отец был в море, а его мать уехала отдыхать на юг, назвал дружков и подружек и они до утра за стеной пили и орали. Мать вышла и постучала, чтобы не шумели. Вышел Котька пьяный и сказал: «Еще раз постучишь, я тебя изнасилую!» И дверью перед ее носом хлопнул. Мать кричала: «Все Тамарке расскажу, когда вернется!» Котька старше меня лет на 15, амбал и боксер, мне с ним точно не справиться. Я дрожу под одеялом от злости и страха, а сам даю себе клятву: вырасту и убью его за это слово! 

   - …А она мне говорит: какой же вы гунн? Вы просто Тарзан из американского фильма. Я же красивый, стройный, голубоглазый.

   - Да ладно, голубоглазый! Покажи!

   Да, глаза у него голубые. А я и не замечал.

    - Тарзан, представляешь? Такой тонкий намек в мою сторону!

    Ни фига себе, «тонкий»! Тарзан - это дикарь. Даже уже, чем гунн. Но - промолчал, чтобы дядьку не огорчать. Хочет быть дикарем, пусть будет.

    - Короче, приехали!
    - Куда?
    - На Кудыкину гору! Понятное дело, я же тогда мужик был видный.
    - Да тебя и сейчас издалека видно.
    - Ну да… А раньше еще лучше бело видно. По мне до войны, знаешь, как  девки сохли в колхозе? Ого-го!
   
      Ого-го?
    
      - Тут разница только в одном – то наши девчонки-хохотушки, родные и понятные, до свадьбы нет и все, и семь потов сойдет, пока договоришься, а то – немка! Хотя, как говорится, - у всех вдоль, ни у кого поперек.

- В каком смысле?

- В смысле, дам приказ...

- Ему на Запад?

- Вот именно! А ей в другую сторонУ. Немок не трогать ни за какие места! Вплоть до расстрела! Даже если сами попросят, понял?

- Понял, - отвечаю на автомате, пытаясь понять, что могут попросить немки  у моего дядьки? Может быть, денег? 
- И тут я поплыл! Наши, думаю, не проболтаются, если я разок это самое.
- Что «это самое»?
- То самое. Поставлю им коньяк и с каждого возьму честное слово. Дело молодое!

Сплошные загадки! Дело молодое?

- Как бы, думаю, Курта этого мордастого сбагрить куда подальше минут на двадцать пять-тридцать? Ясное дело,  мы ж все-таки освободители, не фашисты какие. Все должно быть тип-топ! Подъехать решил к ней, как бы тебе объяснить?  На цырлах!

- Это как?

- Молча! На хорошо смазанных лыжах! Да что ж ты такой непонятный, необразованный! По обоюдному, значит, согласию. Зыркнул так строго по сторонам, как орудовец, честное слово, мол, наруша-аем, гражданочка! Это что говорю за бич такой на стенке с челочкой? Ваш талон!

- Какой бич с челочкой? И какой талон? Орудовец – это же милиционер?

- Да какой милиционер! Это ж Адик, ихний фюрер, портрет с тебя ростом.

И показал что-то рукой от пола. Чуть выше табуретки.

- Ага, говорю ей, как бы с юморком, в смысле, подъезжаю на хорошо заточенных  коньках.

Сейчас же лето, думаю я тоскливо. Коньки, лыжи, цырлы! Как-то не умеет дядька героически рассказывать про войняшку! Видно, не смотрит кино про фрицев! Там ведь сразу: это немцы! И пошло-поехало, дым коромыслом, взрывы, пулемет – тра-та-та! За Родину, за Сталина! Все по-настоящему! А тут? 

- А этот, - говорю ей, - тоже ваш муж? На Адика! Тут она, гляжу, перепугалась, что-то бульдогу - шнель-шнель - в приказном порядке. Тот лезет на табуретку, снимает Адика со стены, аккуратно так ложит его на землю, а она - каблучком своим – бемц! – на харю тому. Стекло треснуло, посыпалось, она своему бульдогу через плечо – вынеси это быстро, шнель, шнель! Брезгливо так… И мне говорит: «Герр официр доволен?». Я тогда старшиной второй статьи был, две лычки на погонах и так мне стало обидно, что я не офицер, эх!.. Доволен, - говорю сквозь зубы, как большой начальник, - но домик ваш мы все равно должны так сказать, осмотреть, нет ли чего. Обыскать, короче, говоря, согласно законам военного времени на предмет хранения оружия и боеприпасов.

Какие у женщины боеприпасы? Не серьезно!
 
- И тут она мне с вызовом: да обыскивайте, мол! Что я могу сделать? Я -  слабая женщина, как я могу помешать вооруженным людям? И глянула на меня, вот, не поверишь! С таким непередаваемым презрением, что я, если честно, даже растерялся. Как солдат на вошь! У меня автомат, мы с ног до головы увешаны гранатами, ножами, магазинами, а она – без всякого страха! Ты понял? Вот, думаю, бабища! В жизни такой не встречал! Вот черт, думаю я, ну почему, почему ты немкой уродилась? В общем, как бы тебе попонятней...

Он почему-то очень тяжело вздохнул и говорит:
 
- Короче, племяш, давай мочалку, я тебе спину потру. Ты уже синий, смотрю, как баклажан. Вода, что ли остыла?

- Нет, ты дальше! Интересно же!
-Что тебе интересно?
- Обыскали дом?
- Ну ты хозяйственный, смотрю! Что ты найти-то хочешь? Вчерашний день? Слушай дальше! Короче, стал ей баки заливать. Мол, не хотеться ли пройтеться? Печки-лавочки, амур-тужур... А потом, думаю, арриведерче, Рома, как говорится, мы разошлись, как в море корабли...

- Где говорится где?

- Ты что, намек не понял? – вижу, всерьез расстроил я дядьку.

- Понял, понял, - вздохнул я, хотя на самом деле не понял ничего. То есть, слова все понятные, а смысл исчезает почему-то. Куда это он собрался пройтеться до обеда? И при чем тут какой-то Рома? Кто он, его же не было?

Дядька вздохнул:

- Нет, а что ты хочешь, я с первого дня на фронте, давно в узелок завязал. Тут кто угодно понравится, даже немка… Такие, брат, дела, представь себе.

Я сделал вид, что представил. Даже вздохнул для правдоподобности. Интуитивно чувствуя, что самое интересное впереди, я боялся сбить дядьку каким-нибудь неосторожным словом. Очень хотелось спросить про непонятный узелок, но почему-то спросить постеснялся. А дядька, задумавшись о чем-то, надолго замолчал. Мне показалось, что про меня забыли. Я какое-то время повздыхал нарочно сочувственно, хотя, собственно говоря, никто от меня никакого сочувствия и не ждал, а потом не выдержал:

- А дальше что было, дядь-вить?

Он спохватился:

- Дальше-то? Кофию, говорит, не желаете? Правда, говорит, в наличии только эрзац, настоящий бразильский был у нас до войны, сейчас его днем с огнем не найти. Как говорится, проше пана к нашему шалашу

- А дом?

- Что дом?

- Да обыскали его или нет? Я же уже спрашивал?

- Да какой дом! Я сказал своим: ребята, идите погуляйте. Мне тут надо тет-а-тет допрос произвести. Те сразу поняли, куда чего дует и ушли, похихикивая… Сели мы с ней за стол. Сидим. Стол длинный, дубовый, что ли, я на одном конце, она на другом. Как вся наша квартира! А шубу, гляжу,  не снимает. Холодно, говорит. Ну, ладно, я ж тоже бушлат не снимаю и автомат под рукой, на столе среди чашек - мало ли что у нее под шубой?

- Что именно? Шмайсер?

- А может и целый фаустпатрон! Дурачок ты, племяш! Что может быть у красивой женщины под шубой?

Смотря у какой, думаю я. У физички под шубой - точно – огнемет! Она нас всех ненавидит и только ждет момента, чтобы всех сжечь! Вы все, говорит, амебы недоразвитые! Как можно не любить физику? А так и можно, когда такая училка, что от одного ее вида хочется залезть под парту! Мужа нет, в этом проблема, это мой дружок Витька говорит. Он уже давно по этому делу, если не врет. В кино залез тетке рукой под юбку и сказал, что если будет кричать, он ее зарежет. Она молчала, а он, если же, опять не врет, засунул руку ей под капрон. Мы так и не поняли – а на фига? Хотя всех от его рассказа так трясло, как в грузовике по колхозной улице!

- Немка улыбнулась и говорит: вы что и спите с вашим машин-пистолем?

- С чем?

- С автоматом. Или, говорит, так боитесь слабую женщину, что с оружием не можете расстаться? А меня от ее улыбки бьет, как током. Курт этот, бульдог, вместо кофе коньяк припер. Разлил, собака, на донышко, издевался, видимо. Встал сзади с салфеткой, как статуя, ни звука, ни шороха, как бы его и нет. Выпили мы с ней…

И тут она мне: «Герр официр, а у вас жена есть? Киндер?» Ты представь, да? Как-будто и не война даже! Черт те что! Вытащила сигаретку из красивой пачки, длинную такую. Я хотел сперва махру свою скрутить, да постеснялся запаха. А она поняла, кивает Курту, тот волочит ящик деревянный, лакированный, с тяжелой крышкой, как оказалось, с сигарами. Я достал одну, под стол уронил, полез за ней, бокал на пол – херакс! Уронил… А она хохочет, заливается, глядит насмешливо. Прикуриваю я сигару, она не прикуривается. Курт этот, слова не говоря, достает ножичек, кончик режет. Вижу, учит меня, дурака, как надо. А я откуда знаю, как надо. Я ж эти сигары сраные только в кино видал, как буржуи курят. В «Цирке», фильм был довоенный, там еще Любовь Орлова играла…

- Да знаю я «Цирк»!

- Ну да, цирк одним словом. Как затянулся во всю дурь, так, не поверишь, чуть коньки не отбросил, аж в глазах круги пошли, кашель напал нешуточный. Та опять хохочет, Курт как статуя, а я сижу, - ну, институтка из благородного семейства,  глаз поднять боюсь! Стесняюсь. Это при том, что и автомат у меня, и "парабеллум" на поясе. Нет, ты понял, какую она власть надо мной взяла?

- Не понял.

- И не надо. Пропал казак, как говорится!.. И тут она мне ласково-приласково: «Герр официр, жду вас на ужин. При свечах и тет-а-тет, как говорят французы. Только вы и я? У нас с Куртом кое-какие запасы остались, придете?» И так долго-долго и зазывно мне в глаза посмотрела! Она встает, а я встать не могу.

- Почему?

- По кочану! Дофантазировался!
 
- В смысле?

- Без смысла. Э-эх, пелеменник, чего тебе объяснять. Как представил, что там под шубой…

- Что?

- Вторая шуба! Ты что, дурачок совсем? Девчонок-то целовал? Или только за косы таскал?

- За косы.

- Тогда как я тебе объясню, что у нее под шубой? Водолазный костюм!

Дядька издевался, я это понял. Я замолчал, чтобы не нарваться. Надо ж дождаться, когда начнется рассказ про что-то героическое!

- Шуба-шуба... Эх!

- Чего «эх»!

- Да ничего! От всех этих «эх» у меня большая неприятность случились.

- В смысле?

- Да без смысла, ты прав! Как бы тебе объяснить, если ты девчонок только за косы дергаешь! Короче встаю, полусогнувшись, как будто у меня радикулит, прячу это дело…

- Какое дело? – Я совсем перестал его понимать. – Пистолет?

- Именно! Встаю и сразу рукой за пистолет! Не хорошо ведь, сам понимаешь, все не по уставу.

- Почему не по Уставу?

- Вот и она так же думает – почему? Только в отличие от тебя, она быстро все сообразила! Улыбается и пальчиком мне грозит: нет-нет, не сейчас…

- А когда?

- Что «когда»?

- Сам сказал – «не сейчас»!

- Слушай, не сейчас, значит – потом! На Курта глаза скосила: свидетель, мол,  хрен этот сучий, поэтому не сейчас…

- Не понял!

- Вот и я - не понял. Смешался, застеснялся, слова растерял! Как приказчик в дореволюционной лавке: премного вам благодарен, ваше благородие, буду счастлив и горд… А сам думаю - только бы руку не протянула для поцелуя. Как я свою-то выну, мать-перемать!

- Ну, вынешь и что? 

Он хмыкнул и промолчал.

- Вот, думаю, испытаньице! За «языком» ходил туда-сюда через линию фронта и ничего, через ихние посты раз полковника с голым задом пер - из гальюна! – не боялся, а тут… баба!

- Да что в ней такого?

- Да всё! От макушки до пупка! Все в ней такое, что ты даже представить себе не можешь! Просто все у нее по высшему разряду!

- Что все-то?

- Да все! Руки, ноги, манеры, губы, глаза! Просто высший класс, руками не трогать!

Больно надо, - подумал я. - Чего ее трогать-то? Смысл?

- И тут - мама дорогая, – я чуть под стол не рухнул – дверь распахивается и вваливается в гостиную - твой гестаповец!

Мой?

- Черный блестящий плащ, фуражка с черепом, очки мотоциклетные, а в руках почему-то наш ППШ, автомат. И мне: «Хенде хох, русиш швайн! Бросай оружие, русская свинья!» И ты представь, я - испугался и руки поднял.

- Так у тебя же парабеллум! А ты испугался?

- Не за себя, ёпэрэсэтэ, за нее испугался! Руки поднял, а сам думаю - что делать? Как ее из этого дерьма вытащить, красотку мою! Глаза кошу по углам – если схватить и бежать, то куда? А тут Курт этот, из-за спины выскакивает, и ка-ак даст мне - прямо вот так – по башке бутылкой со всей дури. Коньяка! Бескозырка, что ли, удар на себя приняла, смягчила, ж ее не снял, слава Богу, короче, осколком от бутылки - вот так по брови.

Он показывает, волнуясь, маленький шрамик на голове.

- И вдруг этот Курт, ка-ак заверещит, как будто ему яйца прищемили: «Ахтунг! Слушать меня! Я оберштурмбан чего-то там СС-фюрер! Личный друг Гиммлера!»

- Гестапо!

- Во-во! Русского, меня, то есть, к стенке, жену мою Берту – на красавицу немку показывает - в машину, и шнель-шнель отсюда, пока русские нас не накрыли… Их тут полный двор...»

Немка руку вскинула: «Хайль Гитлер!» И Курт этот – не Курт, хер их разберет тогда  – туда же: «Зиг хайль!» Который в черном плаще к нему подходит: «Гут, - говорит, - битте зер!». И – по харе ему – бац, с размаху…

- Как это «по харе»?

- А вот так, молча! Я в полумраке не разглядел – Мурашкин наш, шутник, сучий сын, вырядился в немца! Они, матросики мои, далеко не ушли, выпить захотели, расслабиться, ну и пошли шарить по углам. А на заднем дворе – машина легковая, марки «хорьх». В ней и еда, и шнапса пара бутылок. Они и врезали. Что там две бутылки на трех богатырей? А когда горючее кончилось, стали под сиденьями, да в багажнике рыться, чем бы им градус поднять? И нашли - и плащ черный, и фуражку с черепом. Мурашкин у нас большой был любитель до всякого рода театров сатиры и розыгрышей. Как-то псу начальника штаба женские панталоны натянул и лифчик. Раз, говорит, сучка, должна одеваться по форме… А тут построение, начальство какое-то понаехало. Мурашкин псину попридержать хотел, а та чуть не под ноги хозяину и скулит, зараза, жалуется. Псина та каких-то голубых, что ли кровей была, не привыкла к хамскому обращению! Начштаба он вообще без чувства юмора, стал амуницию с суки стаскивать, а мы – в лежку! Кто-то еще в огонь масла подлил: «Помогите, насилуют!» В общем, скандалище, искали потом, чьих рук дело, могло все серьезно кончиться, трибуналом… Погиб потом Мурашкин, в Манчжурии, в августе сорок пятого…

Дядька затянулся папиросой, он же все время курил, стряхивая пепел в ладонь, задумался о чем-то.

- А дальше? – спросил я.

- А что дальше? Похоронили его в чужой земле.

- Да я про немку.

- А что про немку? Всё про немку. Была и нету. Альбом еще нашли в той машине, фотографический. Большой такой, в коже с железными скобками и замками. А там – люди расстрелянные, повешенные – на каждой странице. Евреи, в смысле. И везде – Курт этот в офицерском, с черепами и баба его – тоже в таком же. Одна была шайка-лейка, фашисты, короче говоря. И подписано под фотографиями: мы с Мартой или хрен знает, как ее звали по-настоящему...

- Берта, говорил.

- Ну да. И юден.

- Кто-о?

- Евреи. Они оба и евреи. Стоят на фоне мертвых и хохочут, словно нет ничего смешнее. "В расход, - говорю, - обоих?" Мне мои: бабу тоже? Бабу, говорю, в первую очередь!.. А сам отвернулся, видеть ее не мог. Знаешь, как обидно. Это вроде как жажда тебя когда мучает, всего уже иссушила, кругом – бочки с керосином, а воды – ни капли. Вроде жидкость, а возьми, испей. Вроде женщина, красивая, эффектная, я таких никогда не видел, а как подумаешь – от нее ж трупами пахнет, а духи – чтоб запах забить, и уже и не женщина перед тобой, а керосиновая лавка.

Он глубоко-глубоко вздохнул и замолчал. И молчал так долго, что-то вспоминая, что я стал замерзать.

- Так он точно из гестапо? - осторожно спросил я, чтобы продолжить разговор.

- Что? Какое гестапо? - встрепенулся дядька.

- Ну, гестапо! Как в кино? Помнишь, Вайс и Янковский в "Щит и меч"? И дядя его Масюлис - литовец?

- А, ну да. Мой папа из гестапо.

- Какой папа? Дядя он, Шварцкопф, какой папа?

- Римский папа…  Короче, Склифосовский, вылезай и вытирайся, пошли чай пить, хватит чушь нести!

- Э-э, а про немку? Что с ней было? Рассказывай дальше, раз начал!

- А что про немку? Немка как немка. Когда поняла, что ей конец, шубейку с себя скинула, а под шубейкой – ничего.

- Как это - ничего?

- Так - ничего. Как человек-невидимка. Ни кожи, ни рожи. Одни чулки на резинках.

Я разозлился:

- А серьезно?

- Ну, еще пояс для чулок.
- И все?
- Слушай, ну ты дотошный! Что тебе еще надо?

- И что дальше?

Я даже подергал его за рукав от нетерпения. Он думал, думал и, по всей видимости, решился.

- Только, помни - никому...

- Могила!

- ...И как закричит...

- Кто? Мурашкин? Курт?

- Немка. Что, мол, это все этот Курт! Он - убийца, садист! А я, мол, готова, как бы тебе это попроще объяснить... Короче, я готова всем, кто захочет и сколько захочет, лишь бы не убивали... Ну, сам понимаешь, чего…

- Чего?

- Того.

Того. Вот же рассказчик, одни загадки, думаю я, ничего не понимая, но виду не подаю.

- А ты?

- А что «а ты»? Это ж не знаю, каким надо быть, чтоб после тех фотографий - а ты? А своим я сказал: у кого пушка дымится, может с ней нужду справить…

- Какая пушка? Откуда у вас пушка?

Нужда? По нужде? Какой-то бред, а не воспоминания! Нет, чтобы - все по полочкам. Этот туда пошел, та это сказала. Какими-то всё загадками и ребусами!

Дядька отрешенно махнул рукой.

- Не важно. Пушка, пулемет, гранаты. Не о том речь... Но никто не захотел. Ни один! Это я уж потом сообразил - мы б от него, как от чумы шарахали бы, ты что!

Ничего не понимаю! Пушка дымит. Чума. От кого-то почему-то шарахались бы. Но, боясь вспугнуть рассказчика, не перебиваю и задаю простой вопрос.

- И что? 

- Ну да, шлепнули ее. Вывели ее во двор… Я даже уши заткнул, когда она кричала!

- А что кричала?

- «Официр, официр! Помогите!» А еще: "Их либе дих"!

- Их либе дих! Так она тебя полюбила?

- Ну да. Как собака палку. Шубу с себя сорвала - найн, найн, найн! Вот такая история, пелеменничек. Как ты говоришь, «про войняшку»? Не забудь, как договорились: тетке ни слова! Понял? Скажет: старый козел воду мутит.

- А что ты волнуешься? - пришел мой черед брать реванш за все словесные унижения, и я воспользовался этим на всю катушку. - У тебя ж с ней ничего не было, сам ведь сказал?

- Чего не было?

- А то не было. Сам сказал.

- Да что ты понимаешь, сопляк! - рассердился он. - Лучше спортом занимайся и поменьше якшайся с Дунькой Кулаковой.

- А кто это?

- Что, не знаком разве?

- Да нет.

- Тем более. Вырастешь полноценным членом общества и твои родичи будут тобой гордиться. Короче, больше ничего тебе рассказывать не буду.

- Так ты уже все рассказал, - отвечаю ему мстительно. Какая еще Дунька Кулакова, кто такая?

В дверь постучали:

- Эй, вы там не уснули? Мужички!

Тетка, атас! 

- Чайник уже вскипел! И блины пока горячие! Эй, вы, что молчите?

- Сейчас, сейчас! Я ему спину тру, - соврал дядька. – Грязный, как трубочист! Вода аж черная!

- Да, да! –  подтвердил я.  – Чёрная как чернила!

Дадька переходит на шепот.

- ... А было – не было, уже не важно, понял?

- Почему это "не важно"?

- По кочану! А еще по кочерыжке!

- Да ладно, скажи! Почему не важно?

- Много будешь знать, скоро состаришься. Кстати, я в твои года уже, ого-го, как бегал… Соседке обмакнул в тринадцать лет. А ей было тридцать!

- Тетка и говорит, что ты – козел старый!

- За такие слова будешь наказан. Пойдешь в магазин и принесешь мне три бутылки пива?

- А мне не дадут! - радуюсь я.

- Дадут.

- Так там же очередь за водкой.

- Вот и стой среди алкашей в наказание. А продавцу скажешь пароль: "часовщик". Он поймет, от кого. Я ему часы чиню, он меня знает.

- Есть, товарищ старшина первой статьи!

- Второй, второй статьи. Когда врешь, старайся быть достоверным в мелочах и запоминать, что говорил, понял?

- Так ты врал, да? Нет, ты врал, дядь-Вить? Ну?

Он усмехнулся:

- Голова тебе на хрена? Думать, анализировать, ага?

- Ага.

- Ну и договорились. Лады?

- Чего «лады», я ничего не понял!

Он легко щелкнул меня по носу.

- Вырастешь – поймешь! Шерлок Холмс в мурашках! Давай, песню споем?

- Какую?

- Нашу. Партизанскую.

Какую еще "нашу партизанскую", думаю я, а он, не дожидаясь, запел низким голосом, о чем-то глубоко задумавшись:

 "И немцы слышали окрест,
  как шли, как шли
  с победой партизаны"...


- Какие немцы?! "Сосны слышали окрест"!

- Да какая теперь разница? Немцы, сосны, шишки? Шли с победой и все нормально. Давай мочалку, спину потру, гусь лапчатый.


1975 год.

© Copyright: Александр Никишин, 2015
Свидетельство о публикации №215021401959