Томмазо Ландольфи, Италия. Рассказ Эгоизм

Томмазо Ландольфи (1908 - 1979) практически неизвестен в России, хотя в Италии он всегда пользовался и пользуется заслуженной славой и огромной популярностью.
Известный итальянский критик Карло Бо, отмечая его талант, неоднократно подчёркивал, что Ландольфи легко, играючи обращается с итальянским языком, делая из него всё, что захочет. Подобное мог себе позволить только Габриэле Д"Аннунцио.
Для россиян интересно будет узнать, что Ландольфи много переводил за свою жизнь русских классиков, таких как Гоголь, Пушкин, Тургенев, Достоевский, Лев Толстой, Бунин, Лермонтов, Тютчев, Лесков.
Переводить произведения Ландольфи очень сложно, так как он пишет свои произведения, я бы сказал, на слишком итальянском языке. Одним словом он пишет так, как это можно написать только по-итальянски. В этом плане его можно сравнить с нашим Великим Пушкиным!
Переводить Ландольфи дословно - не получится! Чтобы переводить Ландольфи надо понимать его мысли и обладать большой фантазией!
Я попробовал перевести его и насколько мне удалось это сделать судить - читателям, вниманию которых я предлагаю его философский рассказ "Эгоист".

П Р И Я Т Н О Г О    Ч Т Е Н И Я !




                Э  Г  О  И  З  М        ТОММАЗО  ЛАНДОЛЬФИ

- Друг мой, что ты думаешь об эгоизме?
- Ничего особенного, полагаю, как и все, что это отвратительный порок души человеческой.
- А всегда ли?
- Видишь ли, если послушать некоторых, то находятся обстоятельства, при которых он может быть даже «святым».
- И, что это за обстоятельства?
- Откуда мне знать их: надо, просто посмотреть.
- Посмотреть что?
- Посмотреть в чем суть дела?
- Но позволь, кто может быть судьей в этаком деле?
- Совесть каждого и всех нас вместе взятых.
- Будет тебе, сразу видно, что ты не в курсе вопроса…
Могу поведать тебе свою давнишнюю историю?
- Сделай милость; но только ничего от меня не требуй.



- Мой сын, единственный продолжатель нашего рода был хрупким, болезненным существом.  Уже много лет я смотрел на него, как на приговоренного к смерти, и, заглядывая в самую глубину его удивительно женственных глаз, тщетно пытался отыскать в них хоть какие-нибудь признаки жизни. Я обхватывал его руки своими руками, как защищают от погасания дрожащее пламя свечи, и чувствовал, что всё было тщетно. Наконец, наступили дни, когда его состояние стало критическим. Хорошенечко промучив его какое-то время, врачи сдались и передали его судьбу всецело в руки всевышнего. Чувствовалось, как он умирает.  Малыш лежал не-подвижно, без каких-либо признаков жизни, закрыв глаза, с на удивление большу-щими ресницами, в своей детской кроватке, в этой самой настоящей клетке.  Да, к тому же, некстати запертой, (как будто птичка, находящаяся в ней, могла найти в себе силы, чтобы вырваться наружу). Сквозь его полуоткрытые губы с трудом вы-рывались хриплые, сипящие звуки. Создавалось такое впечатление, что в свои че-тыре года несчастный ребенок уже успел не только сгореть, но и вобрать в себя всю долгую историю человечества… Наклонившись над ним, в отчаянии, чувствуя  за собой вину за свою беспомощность, я снова и снова пристально изучал его во всех деталях. И тут мне в голову пришла совершенно невероятная, сумасшедшая мысль: вернуть жизнь этому безжизненному телу, ценой и взамен своей собственной, пере-дав ему всю свою внутреннюю энергию, прирожденную способность к выживанию, насколько это было еще в моих силах. Но возможно ли такое? Как на такую замену посмотрит всевышний, наш Господь Бог? И, если это возможно, то, как такое осу-ществить?
- Ради бога, не тяни…
- Хорошо, но только не задавай мне, пожалуйста, лишних вопросов. Ну, так вот – я ухватился за эту последнюю и совершенно сумасшедшую идею.


                2.-


- Прямо никак из разряда черной магии…
- Это уж, как тебе будет угодно. Ну, так вот, вначале всё было напрасно.  Несмотря на все мои старания сосредоточить всю мою силу воли, или привести в движение те внутренние силы, которые могли бы приостановить и повернуть вспять весь ход этих печальных событий, ни один мускул даже не дрогнул в умирающем ребенке.
Всё те же хриплые, сипящие звуки вырывались из его груди, и все тот же смертель-ный пот проступал на его выпуклом, земляного цвета, лбу, к которому прилипали волоски его, по-детски очерченной челки. Более того, можно было отчетливо видеть, как все больше синели веки его закрытых глаз. И тут неожиданно мне показалось, что в его дыхании наметилась перемена к лучшему.  Эта перемена едва улавлива-лась. Она могла явиться плодом моей фантазии и могла быть отнесена на счет вне-запного улучшения состояния больного перед смертью.   Да и вообще, мало ли что мне могло показаться…
- Не увлекайся длинными отступлениями: постарайся быть кратким.
- Однако, мои опасения оказались напрасными; я почувствовал, что в результате какого-то невероятного, конвульсивного проявления собственной силы воли мой мальчик начал приходить в себя. Дыхание его стало ровным, без хрипов и стонов; даже появился легкий румянец на лбу, восковых щеках и выдававшихся вперед скулах. Я сразу же удвоил мои усилия.  У меня было такое ощущение, более того, я бы сказал, уверенность, что я держу эту угасающую душу за тысячу каких-то неве-домых нитей, и, что стоит только мне потянуть за них, как эта душа вновь обретет свою первозданную плоть. Потянуть всего лишь на немного.  Но, между тем, я начал все отчетливее ощущать свое собственное угасание. Внутри меня и в самом сердце образовалась какая-то пустота. И силы мои все более оставляли меня по мере того, как жизнь возвращалась к ребенку. При этом на передний план выступала вовсе не моя жизнь или жизнь моего ребенка с ее характерными чертам. А жизнь, взятая, как нечто вечно изменяющееся и реально существующее, как некий необычный дар при-роды, как нечто, способное заявить о себе во весь голос.  Короче говоря, жизнь, мечу-щаяся между мной и ребенком, и, с которой каждый из нас вел свой собственный ди-алог.  Еще мгновенье, и наши судьбы могли быть решены окончательно и беспово-ротно, причем без какого-либо особого труда, поскольку я не хотел и не собирался искать себе каких-либо выгод перед своим единокровным созданием.
Моя сумасшедшая идея, чудо, о котором я мечтал, по случайному стечению обстоя-тельств, свершились; и там, наверху, у Господа-Бога мое желание было принято бла-госклонно.
- Поменьше риторики, несчастный; и, пожалуйста, не останавливайся… Почему ты остановился именно в тот момент, когда в твоем рассказе появились интригующие нотки?
- Как тебе известно, я уже давно вынашиваю мысль о создании одного, весьма ори-гинального произведении, (в отсутствии подходящего слова, я бы сказал литератур-ного).  Которое смогло бы дать моим собратьям по перу не только конкретные отве-ты на любые интересующие их вопросы.  Но и позволило бы им одновременно быс-тро ориентироваться среди бесконечного множества, непонятных, и, часто принося-щих им определённое разочарование событий, непосредственно связанных с нашим пребыванием на Земле.
Речь идёт о таком произведении, которое могло бы стать для них своеобразным на-ставлением и источником всевозможного благополучия, в котором мирно бы ужи-вались самые различные человеческие судьбы.  И, в котором бы …

                3.-


- Пожалуй, достаточно, мне все ясно; только к чему весь этот разговор?
- И в этот исключительно ответственный момент, при очной ставке с моей кровин-кой, которого я мог спасти, (и в этом был абсолютно уверен), ценой своего беско-рыстного самопожертвования, я неожиданно заколебался; причем, к стыду своему признаюсь, заколебался именно тогда, когда готов был уже принести свою послед-нюю жертву.
- Когда ты только перестанешь останавливаться! Допустим, ты на самом деле хотел вернуть жизнь своему сыну, но тогда, почему ты заколебался?
- Действительно, почему? Я до сих пор спрашиваю себя об этом, и о том же я хотел бы спросить у тебя… Причиной тому, во-первых, была та работа, о которой я уже говорил. Она к тому времени была уже близка к созреванию, так, по крайней мере, мне представлялось; мне казалось, что наконец-то я смог преодолеть самые запутан-ные моменты, связанные с этим трудом; и я чувствовал, не без гордости и вполне по-нятного волнения, что еще немного и я смогу отыскать то единственное слово, кото-рое будет способно вернуть жизнь не только моему умирающему сыну, но и всему че-ловечеству, пораженному недугом…Понимаешь? Возможно, я оказался жертвой ко-варного софизма, оправдывавшего потерю одного человека ради спасения большого, бесконечного числа других, совершенно незнакомых, и, существующих только в мо-ём  воображении, людей. Ты меня понимаешь, что я хочу сказать?
- Понимаю, если тебе это так хочется услышать. Ну, а что было потом? Ты сказал, что было, во-первых, а что было, во-вторых?
- Ты прав; что же было, во-вторых? Или, вернее, что было главного во всей этой ис-тории, если подойти к ней со всей серьезностью, и, не избегая прямого ответа? И, что было, наконец, настоящей причиной моей нерешительности?
- Когда тебе  надоест переливать из пустого в порожнее, ты постарайся всё же отве-тить на мой вопрос.
- Тебе всё кажется так просто… Но попробуй, признайся в поступке, позорящем твое доброе имя, в своем страхе, ничем необъяснимом, и, вышедшем из под контроля, ког-да тебе абсолютно все равно, что могут подумать и сказать о тебе, и, когда ты совер-шенно не в состоянии отдавать отчет своим действиям!
- Что это так, надо еще доказать. Поэтому, постарайся все же закончить свой рассказ.
- Ну, так вот, по существу речь шла о моей и его жизни, пришедших в столкновение друг с другом; более того, речь шла о жизни моего единственного сына… И вот в та-кой ситуации, имел ли я на то право?
- Какое такое право!
- Ты абсолютно прав; вовсе не так, и, тем более, не в религиозном плане стояла пере-до мной эта дилемма. Когда там, наверху, было принято мое предложение насчет об-мена, у меня не было и в мыслях воспротивиться этому решению, ныть или возму-щаться каждой фиброй своей души… Впрочем, если тебя всё это интересует, то я мог бы пояснить это ещё более понятным языком. Начнем с него; кем он был? Моим сы-ном, я согласен. Ну и что из того?
Со мной, по крайней мере, все было ясно – я вынашивал мысль о большом труде и имел все основания гордиться своей миссией на земле, в то же самое время ничто по-добного нельзя было сказать о моем сыне. Более того, разве ему не была уготовлена та же самая участь, что и другим, бесцельно проживающим свою жизнь, и, составля-яющим абсолютное большинство человечества? И еще; разве это самое произведе-ние, да и сама моя индивидуальность, подвергнувшаяся так неожиданно опасности,


                4.-


не были ли и они той самой моей кровинкой? И последнее; разве он, чтобы при этом не говорили, не изменился до неузнаваемости и не стал своей противоположностью? … Короче говоря, мне совершенно недоставало сил на эту последнюю жертву… Вот и всё, пожалуй.  Что ещё можно было бы добавить к сказанному?
- Ничего; тебе можно больше не продолжать, мне все и так ясно.



- Ну, так что, дружище? Я жду твоего ответа.
-… Тебе не кажется, что уже поздно? И, что нам уже пора расходиться по домам.
- Не может быть, ну и летит же время!
-… Послушай, а как же малыш?
- Тебя интересует, конечно,  не умер ли он? Естественно, что он умер, это и так было ясно. Знаешь, он чем-то напоминал в своем состоянии резинку; пока ее натягиваешь, все идет нормально, но стоит тебе потерять контроль, хотя бы на секунду, как ты тут же упустишь ее… С той лишь разницей, что резинку можно натянуть вновь, а жизнь, если она оборвется, её уже больше не вернешь назад.
- Что верно то верно… А как же твой знаменитый труд?
- Что за вопрос? Ты меня удивляешь! Работа так и осталась, как и была, на прежнем месте, в свою очередь, отмеченная бесславным концом.

Перевод с итальянского Валерия Попова.
E-mail: mariapop@mail.ru