Не гут война!

По рассказам моей мамы, Сафоновой Марии Тихоновны (1903-1994), я написала повесть «Ведьма из Карачева» (помещена на Проза. Ру), и это - отрывки из неё. 
               
Рассказать, как война* началася?.. Ну, слушай.
Собралися мы как-то в воскресенье поросенка покупать. Пришли на базар, подошли к одному, а он ляжить и ве-есь красный. Думаю себе: чтой-то с ним не так… больной, должно. А тут знакомый ветеринар как раз подходить:
- Не покупайте этого, он больной. Эпидемия сейчас.
Женшына рядом стоить:
- Идемте-ка ко мне, - говорить. - У меня есть два поросенка. Увидите, как они едять, больные или нет, вот и выберите подхожящего.
Пошли мы. Понравилися нам поросята: большие, жирные, чистые. Сговорилися. Вернулися на базар подводу нанять, а тут уже шумять: война, мол, немец напал! Ну, и началося... Из магазинов и последние продукты куда-то попровалилися, повестки понесли, бабы идуть, ревуть, этого уже мобилизовали, того провожають... Всю-то ночь уже не спали и все уличкомы ходили и дежурства назначали. Как раз первой я и попала, и надо мне было делать вот что: как налятить самолет, так сразу бежать и всех будить. Зачем?.. А кто ж их знаить! Ведь ни бомбоубежишш, ни ямок не было, куда ж прятаться-то?.. Да нет, вначале, не бомбили, это через неделю только как-то налетели самолеты на Трыковку и по-ошло!.. Бомбы рвутся, дома горять! Но мы всё ишшо надеялися: может, задержуть наши немца? А раз приходить к нам Вера Ряснинская и говорить:
- Да что вы рассуждаете? Придёть немец, обязательно придёть! Он же всё бярёть, все ему сдаются.
А знала потому, что тоже в Энгельгардовской жила, но мы уехали, а её с семьей война там и застала, так они всё побросали и убежали: где подъедуть, где пяшком… вот, видать, и поверила сразу, что немец всё можить. Ну, и правда, стали вскорости нас бомбить как следуить, началося молниеносное его наступление, а вскорости и к Карачевау подкатился.  Вырыли мы с Витькой ямку в огороде, спряталисья в ней, сидим... А тут еще соседи своих детей приташшыли, сами-то разбежалися ухватить чег-нибудь поесть, а я и осталася с оравой цельной: своих двое, Собакиных двое, Кутеповых двое, Бариновых трое... Сбилися все в этой ямке, сидим, ждем. Вотани! Стреляють, шумять, несуцца на танках по болоту прямо!.. да к нам уже… с луга-то! «Ну, - думаю, -  сейчас со слепу наедуть танками своими на нашу ямку и прямо тут-то и передушуть всех как котят слепых!» Да выскочила и ка-ак начала вышвыривать детей оттудова! Подъехали, вылезли из танков, окружили... Стоять и по-своему что-то гормочуть, а потом ка-ак стали хохотать!.. Вижу: детей считають: во, мол, крольчиха-то вылезла! Потом воды попросили, попили... а после завернули танки свои и по-оехали дальше. Пронесло!.. Тут-то и от сердца отлегло. Думала-то, что сейчас начнуть всех стрелять, а они... Как и люди всеодно оказалися, и смеялися даже. Вот так и началася оккупация.
Ночь мы кое-как промаялися, а на утро смотрю: немцы к нам в хату валють…
Ну да, и выгнали всех на улицу! Просила-просила хоть в коридорчике-то оставить, но и там не разрешили. Что делать? Да сгородили с Витькой шалаш в огороде кой из чего и устроилися в нём... Да нет, пускали и в хату. Прибирать да печку для них топить. А как же? Они ж, когда выгоняли-то нас, так я перевоччику сразу и растолковала, что нашу русскую печку топить надо умеючи, а то и дом, и все барахло ихнее погорить, вот и впускали. А как-то сижу возле шалаша нашего, чишшу картошку, да глядь так-то… Динка с Идой идуть! Они ж уехали от немца-то, но вот теперь, значить, и… И оказалося: отъехала их машина сколько-то от Карачева, да возьми и сломайся. Что делать? Нельзя ж было Андрею возвращаться-то! Как же ему возвращаться, когда он коммисаром* был, а тогда всё говорили, что коммунистов немец первым делом расстреливал. Вот и добралися до первой попавшейся деревни, нашли ему там шапку старую, фуфайку, он и ушел с проходящими частями, ну, а Динка… Оставила свекровь и Лору… той, как и тебе, три годика только было… оставила их в той деревне, схватила кой-какие вешшычки, Иду за руку и-и назад, в Карачев. А идти надо было лесом, через болото, а как раз в тех местах немцы разбили часть нашу... загнали в болото и разбили, и вот идёть Динка возле, а солдатики мертвые и плавають в тине болотной… и головы их торчать… и глаза ещё вроде как лупають. «Гля-ядить один, как живой всеодно! – всё убивалася. - А, может, и живой ишшо был...» Страху набралася!         
А вскорости стали немцы пленных наших гнать по Карачеву и я всё бегала смотреть: не гнали бмоих…Сеньку, Колю! Наварим с Динкой ведро свеклы, картошки, капусты, приправим чем-нибудь и, как утром встанем, так Динка с детьми управляться, а я туда, к дороге… Ох, и тяжко ж было смотреть! Плятутся наши пленные, друг друга ташшуть! Поднесу ведро, а они как набросятся на него!.. Кому горстью варева в руку сунешь, кому в карман… А немцы ж кричать, стреляють! О-о, сколько их тогда гнали! Сплошной колонной. Потом и холода началися, а пленные-то раздеты, босые почти!.. или в тряпки какие завернуты. И уже к ведру моему не бросалися, сил не было, а следом немцы на лошадях ехали… Подбяруть какого, швырнуть в сани... Ля-яжить мертвый, зубы оскалимши... а какой и помираить только. 
Ох, Господи!.. Были ль лагеря для пленных?.. А как же? И не один. Вот там-то, за базаром церковь стояла, «Преображение» называлася. При советской власти её на театр переделали, а тогда пленных туда... И сколько ж их было!.. Так-то спустють сверху банку какую и просють: водички, мол!.. налейте хоть водички. Сунешь что-нибудь в эту банку, поднимуть...А еще лагерь был как идешь сейчас на базар, так по левой стороне… и проволока в несколько рядов вокруг него была натянута, за ней-то они и находилися. Грязные, обросшие и до того отошшавшие, что в чём только душа держалася! Всё-ё мы туда к одному знакомому ходили, сына-то его немцы расстреляли, а самого в лагерь бросили, и мы хотели его оттуда вызволить, но как? С месяц, должно, там продержали, но потом угнали куда-то… А как-то к больнице пошла, настряпала кой-чего и пошла. Боже мой, а там!.. Всё этими пленными забито! И лежать на голом полу прямо, стонуть, водички просють! А тут еще таких же машину цельную подогнали и слушу: сымите нас, сымите! Нет, не могу и вспоминать про это. И не приведи, Господи, пережить такое вам и детям вашим!
               
Лето сорок первого жаркое было, сухое, поэтому немцы бы-ыстро продвигалися, они ж на машинах были, пехоты у них и не видела. И страху ж нагнали своими машинами! Прямо парализовал всех этот страх. Бывало, как лятить мотоцикл, как рычить!.. У нас и человек по болоту не пройдёть, а он нясёцца себе и хоть бы что! Вот потом и грабить на машинах этих стали по деревням, всё оттудова ташшыли: одеяла, подушки, половики, лук связками... холстина какая и её в сумку, лампа – давай и лампу! Один даже мочалку детскую не постеснялся... А уж скот как губили! Поедуть в деревни и вязуть оттудова и овец, и телят, коров. Щас привязуть свинью, зарежуть, так чего потом только с ней ни мудрять! Рулеты крутють, свельтисоны разные. Панствовали во всю, повара-то ихние умели готовить! Это тебе ни наши: отварил кусок мяса да и нате, ешьте, а эти!.. эти умели готовить. Как, бывало, привязуть гусей связками, вот и сбрасывають с машины, и головы тут же рубють, рубють. Резали почём зря, ни овец, ни коров тельных не жалели. Раз смотрю так-то в окно - корову вядуть, а у неё вымя уже налитое, вот-вот отелиться! Еле-еле в калитку пролезла и сразу слышу: за-аревела... Режуть. Вот тут-то и подумала: не удержаться немцу в России, не стерпить мужик этого!  Его, бедного, коммунисты всё мучили-мучили, а теперь ишшо и немец добивать будить? Ну и, правда…  Когда в первую-то зиму возле городов всё пообчистили, поприжрали, как саранча, так на вторую поехали в дальние деревни, а там партизаны уже луданить их стали. Приезжають раз мои немцы, что в хате нашей жили, и немують: во, матка, русских всех убивать надо!  Только, мол, шесть лет ребенку, а что сделал: дверь снаружи подпёр и поджег хату, и спалил двенадцать немцев! Гормочуть так-то по-своему, возмушшаются: киндер, мол, а какой коварный! Но разве станешь возражать? Поддакиваю, а сама и думаю: стоить вам, стоить! Как же, господа новые понаехали, а нас, значить, за рабов теперя считать будуть! А издевателями были, чистюлилями! Как чуть белье поносил, так и стирай. Особенно один чех-мучитель попался! Что раз удумал: сегодня, мол, сам стирать буду. Да взял рубашку, три носовых платка и начал... Виктор таскаить воду, я грею, Виктор носить, я выношу... и так двенадцать вёдер только для него одного нагрели! Ну, ты подумай только: какой издеватель! А-а, они все, кто ни придуть… китайцы, французы, японцы все такими будуть. А финны? Издевалися хуже немцев! Один что удумал:
- Топи, матка, печку, я сам картошку варить буду.
И поставил чугунок туда-то, наверх, где мы греемся. Объясняю ему: русские, мол, варють в печке, а не на печке, там-то пишша твоя никогда не сварится. А он - своё! И вот, носить дрова, а я топлю, носить, топлю... и вижу: печка моя уже вся раскалилася, как домна! И ты знаешь... Принёс ишшо охапку, нагнулся так-то сбросить, а я... Ка-ак хватила топор! Всё-то у меня в глазах потемнело! И что меня остановило? Кто-то из вас, должно, крикнул... тут-то только у меня сознание и прочнулося: да что ж это я? Помилують они чтолича?.. Вот так-то, моя милая, все они и будуть такими, как финны эти, кто ни придёть в Россию - добра не жди.
               
Жили мы уже тогда опять в своей хате… впустили нас немцы к зиме-то, но только за перегородку, отгородили себе уголок за печкой, там и толклися.
Питалися чем?.. Да тем, что Бог пошлёть. Немец-то угошшал нас чтолича? Помню, когда начали скот губить, так пойду, наберу требухи, печёнки, селезенки... они ж всё это выбрасывали, потом вымочу, накручу, котлет нажарю, вот вы и едите. А как-то картошкой запаслися, правда, подмороженной... Да это немцы уже поздней осенью привезли машину цельную и оставили на улице, а тут ночью мороз как раз, вот она и примерзла. Что ж, есть будуть такую? Они себе и не мерзлой привязуть. Ну, мы взялися да и перетаскали к себе. Зальешь, бывало, водой холодной на ночь, утром отваришь, натрешь и печёшь пирожки, да еще требухой и заправишь. Надо ж было есть что-то? Вот и промышляли, как собаки какие, где что ухватишь, то и твоё. 
 
Какими немцы были?.. Да разными. И добрые среди них попадалися, всё-ё так-то хоть печеник какой вам сунуть, и совестливые… Выстираешь, выгладишь белье, а он и дасть буханку хлеба. А были и издеватели. Сварила раз щи из крапивы, приправила требухой, а она ж пахнить-то... не мясом жареным! И вот сидите вы, едите… смотрю, Курт входить. А вре-едный немец был! Посмотрел-посморел на вас так-то, носом подвигал, поводил, а потом подошел к столу, перегнулся через Витьку да как плюнить в щи!
- Руссишь швайн!
Свинья, значить, по-ихнему... Покачала я головой, покачала... да вылила миску и налила другую.
 
Вольно себя вели вначале.  Бывало, поставють так-то машину возле дома, вот и ходи возле нее, если хочешь, и рассматривай, а ребятишкам и посидеть в ней разрешали. Если идти куда нужно, так и иди себе, никто не задержить ни днем, ни ночью. Ведь в сорок первом-то… вроде как прогулка у них была, без остановки ехали. Лето ж сухое, жаркое было, что им было до Москвы промахнуть на своих машинах? Они б и до Дальнего Востока проскочили. Но осенью дожди пошли и как замороси-ило! Вот дожди-то их и затормозили. Бывало, завязнить машина в грязи, как сбягуцца: ва-ва-ва-ва!.. Гормочуть-гормучуть по своему, потом уцепюцца человек двадцать за эту машину, выволокуть, проедить сколько-то... опять увязла! Снова таскать. Ругаются, кричать, пробка собьется. Дороги-то наши какие? Грязь да топость... особенно туда-то, на Орёл, там, нябось, и с моторами машины ихние заливалися, вот это-то и погубило их… дороги да непогодь. Узнали, как по России ездить! Потом и морозы ударили, метели закружили, и вот молодые немцы... те еще не поддавалися морозам этим, даже пробовали в одних мундирчиках бегать, ну а те, кто постарше... Если мороз сильный, как намотають тряпок на голову, на ноги! Они ж пло-охо обувалися, сапоги-то ихние ши-ирокие были. И что за фасон такой? Как ступить какой в сугроб, так сразу и полные снегу, вот, бывало, и не показывайся на улицу ни в валенках, ни в рукавицах, сейчас повалють, снимуть и ни-икаких тебе расчетов.
 
На вторую зиму начали немцев партизаны шшыпать, наскочуть так-то ночью на одиночную хату и всех перебьють, поэтому стали они кучиваться по большим хатам. А наша-то на краю города стояла, возле оврага, вот и боялися у нас жить: а вдруг партизаны из оврага выскочуть? Но все ж иногда придуть, да придуть и сразу:
- Матка, партизан?.. - и показывають: из оврага, мол.
Вот мы и приладилися говорить, чтоб меньше таскались-то:
 - Да, да, партизаны, пан! 
А они и начнуть по двору шастать… шастають так-то, и всё турчать: партизан, партизан!  Ходишь за ними и думаешь: пралич вас побей, ну что ж, партизаны… воробьи, чтолича, клюнул да в кусты? Прямо парализовали их эти партизаны! Раньше-то вольники какие были, ходили, насвистывали, а теперя стали потихонечку, чтоб незаметно как. А раз пришли к нам и немують: во, мол, лес прочёсывать идем, и ни одного партизана не оставим!
- О-о, лес велик, - говорю. - И туда лес, - показываю, - и туда, как от Карачева начинается, так и до самой Москвы. - Стоять, слушають. -  Сколько ж вам солдат-то надо, чтоб его прочесать?
- Не-е, у нас собаки...
- Ну, раз собаки... Ладно, прочёсывайте.
Вот и пошли… А там как их чесанули!.. и не под гребешок, а под гребёнку. Партизаны-то все тропочки в этих лесах знали, а немец только чуть отошел в сторону, так и заблудился. Стали тут и люди головы подымать: оказывается, не так страшен черт, как его малюють, можно и немца победить.
А вскорости пришла к нашей соседке Шуре Собакиной связная от партизан, и стали мы через нее кой-какие сведения передавать: сколько немцев, как себя ведуть, сколько машин, какие… им же все интересно было! Да и соли, бывало, соберем, табачку переправим. Господи, а как же при этом режиме и помогать-то? Вот и объявила Шура себя портнихой, чтоб с людьми связываться. Как пошли к ней!.. Дорогу прямо протолкли. А разве ж можно так ходить-то под самым носом у немцев? Комендатура ж их рядом была.  Вот я и говорю Виктору с Динкой:
- Не ходите вы туда, не обойдется там без провокатора, обязательно какой-нибудь вотрётся!
Но куда там! Витя-то мой: надо с немцем сражаться, надо, мол, его одолеть! А раз приходить ко мне эта Шура и говорить:
- На-ка, возьми себе…
И подаёть мне штамп «Смерть немецким оккупантам!», а ишшо список какой-то: распишись, мол, что получила.
- Да иди ты к свиньям! -  вскинулася. - Что мы, для этих бумажек работаем? Для себя и работаем. Каждый по крошечке сделаить, а немцам - во вред.
И начал мой Витька: как вечер, нарядится в батькин пиджак, в валенки его большие и по-ошёл. Повесють немцы листовку, какие они хорошие да милосердные, какое счастье нам нясуть, а Витька хлоп сверху: «Смерть немецким оккупантам!» Вот руки у него и в чернилах. Что если поймають, доказательства ж сразу видны! И вот, как пойдёть, бывало, штамповать, а я стану возле окна и задеревенею вся, гляжу в конец улицы и не могу с места сдвинуться: никогда больше не увижу моего Витю!  А уж как покажется да ровным шагом идёть!.. и начнёть мое сердце отходить, отходить. Уж очень волновалася за него, он же такой безоглядный был! Когда наши бомбить-то начали, так что он устраивал с Володькой Дальским: начнуть самолеты заходить на бомбежку, а они залезуть на крышу дома, где немцы живуть да лампу в трубу и опустють, самолеты потом и лупють по этим хатам. В то время наши уж крепко часто бомбить стали, и днем ишшо не так, а как ночь, и-и по-олетели. Один бомбардировшик улетаить, другой прилетаить, один уходить, другой заходить. Ну, прямо лихо стало! Так немцы что удумали: как только самолеты загудять, попрыгають на машины и разъедутся по деревням. Лови их!.. И получалося, что наши своих же и бомбили. И что мы раз удумали: подхватилися и-и на ПодсосОнки! Прибежали, а там ещё больше бомб рвется, да снег, метель разыгралася! Да выскочили из этих Подсосоноки-и назад! Я-то с Динкой и детьми – по дороге наладилася, а Витька левее взял, через луг, вот и схватилася через сколько-то: а где ж мой Витька-то?.. Да кричать, да звать его! Ну, после этого и сказала себе: никуда больше не побегу, не знаешь, где убьёть. Там-то, на Подсосонках, бомба тогда прямо в хату попала и всех побило.
 
Были у немцев и убежища, прямо рядом с нами дот выкопали, да и пряталися в нём…
Нет, нас туда не пускали, так что ж мы?.. Взяли да передали партизанам про это дот, а через какое-то время наши самолёты как начали этот дот луданить, как начали! Ну, немцы в нем ночь пересидели да разъехались по деревням, а к вечеру опять бомбежка началася. Ну, раз немцев в доте нетути, мы - туда. А бомбы как посыпалися, как начали рваться! Сидим, молимся: Господи, спаси нас, дураков!.. сами на свою голову беду накликали! И все-то поджилочки наши перетряслися, и губы-то попересмякли! Но все ж ни одна бомба тогда в него не попала... а, можить, и попала, но не пробила. Вылезли оттудова утром на свет божий и аж чёрные все! Земля-то в этом доте во время бомбежки сыпалася из-под брёвен, вот мы и... Села возле, и глаза мои не смотрють, и руки не подымаются, а тут как раз Энс...
Да был такой немец добрый в комендатуре. И как глянул!..
- Мария! Ты как... – и на землю показываить. – Не гут война.
- Ох, - головой качаю, - не гут!
А он на небо показываить: это, мол, ваши бомбять, русские.
- Ну, что ж, - глаза чуть протерла, -  надо и нашим.
С тех пор не прошло ни дня, ни ночи без бомбежек, уж так наши налетать стали, так лупить! А немцы по самолетам - из зениток, вот и сбили как-то бомбардировшик наш, и упал тот возле базара, и сгорел, а лёчика, видать, как-то отбросило, жив остался. Схватили его немцы, пытали, потом раздели и выбросили во двор. А мороз как раз был!.. Градусов тридцать должно, и ребяты наши как раз пробегали возле того дома, так успел этот лётчик через забор передать им, что из Сибири, мол, он... И замерз, бедный.
 
В начале зимы немцы еще весё-ёлые были, всё пели-распевали. Бывало, приду в хату убирать, а они свистять, как соловьи! И что за манера такая... свистеть? Оглушуть прямо. А как-то объяснять стали: скоро, мол, помешшыки в Россию приедуть и управлять вами будуть. Ну, я возьми да скажи:
- Еще курочка яичко не снесла, а вы уже яишницу жарите?
Рассмеялися даже. «Мария-политик» меня звали. Скажуть так-то: вот, мол, скоро Волгу перейдем, выкупаемся в ней…  да еще и покажуть: спинки, мол, полотенчиком утрём, и дальше, на Баку. А я погляжу-погляжу на них так-то, а сама и подумаю: «Ишь, разбрехалися! Подождите-ка, бываить так наши спинки ваши потруть, что и до дому не добягите!»  А вслух и пробурчу:
- Россия мно-ого войн пережила и еще неизвестно, будете ли купаться в Волге?
- Ну, что ты, Мария! – засмеются опять. -  Русским капут!
Но, видать, рано смеялися. Через какое-то время ка-ак начали спинки им тереть, как начали! Тут-то они сразу и смеяться перестали, и свистеть.  Одно утро подхожу к своей хате… и что-то тихо, не слышно говору ихнего. Что это с моими немцами, ай, померли? Открываю так-то дверь... не-ет, живые сидять, но никто не свистить, никто не поёть. Господи, да что ж такое?  А тут выходить один... хорошо-о к вам относился, всё, бывало, так-то по конфетке какой сунить… конфетки такие у них были цЫбиками, так вот как раз он-то выходить и говорить:
- Матка, капут нашей армии. Аллес немцев окружили русские, - объясняить, - и капут*.
- Ах, - качаю головой, - жалко-то как…
А сама думаю: пралич вас всех побей, так вам и надо!  Как же, господа новые наехали! Да подхватилася, и к бабам: радость-то какая! Так Шура, что рядом жила, на что старая была, ноги у нее болели, вот теперя и она как начала танцевать! Кто петь, кто - на коленки, и Богу молиться! Вот и началося тут у немцев: раненых сразу понавезли, злые они стали, как собаки и спорить с ними бросила, а то, думаю, ишшо как-нибудь и пристрелють, останетеся вы одни. Ну, а к весне… Помню, выйдешь зарею, приложишь к земле ухо-то… Гу-удить земля наша от орудийных выстрелов!.. Ну, можить, снаряды эти и где-то за сто километров рвалися, но нам всё ж думалося: слава Богу!.. пошли наши в наступление!.. А что немцы… Немцы хоть и перестали свистеть и на гармошках губных играть, но обнаглели! Стали тянуть из домов всё, что ещё не успели, а людей вон выгонять.  Выгнали опять и нас. Где жить? И приладилися: подхватимся, да и уйдем в ров... А такой ров… Как раз перед войною всё-ё гоняли нас его рыть... а немец потом на него и плюнул. Ну что ему этот ров? Он сейчас, где ему надо, и соорудить себе мост, да еще так быстро, что ты и папиросу не успеешь выкурить... Ну да, видать не зря мы его вырыли, как раз в нём-то теперя и пряталися. Он же вавилонами разными был, куда ни пойдешь, везде спрячешься. Выроешь так-то ямку, ляжешь, укроешься травой, сеном, жневником и не видать тебя. Лето-то жа-аркое выдалося, ров этот весь цветами порос, травою, да и картошка вокруг него была посажена, и зерно, горох, вика… война, ни война, а мужики-то сеяли. Ну, а когда паника началася, тут уж... ишшы хозяев! Кого в Германию угнали, кто уехал, кто спрятался и вот, бывало, выскочим из этого рва да по полям, как мыши, и шастаем. Насбираем кой-чего, потом скатимся в него, натрём колосков, напарим на костре, вот и сыты. Ели! Ничем не гнушалися.

К августу наши совсем близко подошли и начали немцы город наш жечь, взрывать. Заложуть мину под кирпичный дом да как рвануть! Грохот стоял!.. А деревянные хаты жгли. С неделю, должно, Карачев горел-пылал. Да и во рву покою не стало, оцепили его как-то немцы, у кого какая живность оставалася, поотбирали, а народ повыташшыли из шшелей и стали в Германию гнать. Так что ж мы приладилися делать: как выгонють нас на дорогу... а дорога через коноплю как раз проходила и стёжек разных протоптано в ней было!.. И вот, значить, как погонють нас колонной, а мы пройдем сколько-то да ша-асть в коноплю эту и сидим, как зайцы какие. Пройдёть колонна, мы и вернемся. Но сами-то бегали, а корову свою во рву держали.
Как уцелела, спрашиваешь?.. Да к дому закуточка была прилеплена и я никуда её оттудова не выпускала, немцы не заметили сначала мою корову, а потом, когда Гитлер запретил грабежи и на коров списки составили, молоко носить приказали, то я и носила. А тогда в ров её с собою увели, вырыли в стене углубление такое, поставили туда, завесили кой-чем, и вот что? Когда свободно-то корова гуляить, ну-ка, закрой её в ямке? А тут… хоть бы раз мыкнула! Скотина, а видать чувствовала. И уже наши стали подходить, перестрелка слышна, бой… И наскочил тут змей-немец и обнаружил нашу корову! Схватил и-и на машину. И повез! Я, было, погналася следом, а он ка-ак швырнёть в меня буханкой хлеба, прямо по голове попал. Как же плакала по коровке по своей, как убивалася! Ведь миг какой-то не уберегла! Плакали и вы… Ну как же, всю-то войну нас кормила, всю-то войну вместе страдали, а тут… Так и распрошшалися мы с коровкой нашей. А к вечеру побежала Динка в Карачев за чем-то да прибегаить назад и кричить:
- Мария, твой дом горить!
- Ну что ж, - только и сказала. - Как всем, так и мне. Зато уйдуть теперь немцы.
И, правда, сожгли весь Карачев дотла и ушли. А вскорости глядим: вроде наши солдатики по краю оврага идуть?.. Господи, не верим глазам своим!* А потом и слышим: по-русски говорять! Бросилися к ним, обнимаем, целуем, плачем, детей к ним тянем! Да какие ж они все молоденькие, да какие ж замученные! В гимнастерочках выцветших, в плащ-палатках пыльных, и губочки-то ихние попересмякли! Ох, замерло сердце: а ведь и Колька мой такой же...
Ну, пересидели ночь во рву, а наутро подхватилися да к дому своему сгоревшему.  Только вышли в поле, а вы и запросили есть. Смотрим, фургон солдатский стоить и кухня при нём. Я - к бойцам: детям, мол, поесть... А тут ка-ак лупанёть снаряд! Лошади с кухней как понесли! И мы-то все попадали на землю, прижалися, а ты и стоишь... Ну, если б снаряд осколочным оказался! Потом подхватилися да скорей домой бежать. Прибежали, а вместо дома – одна печка стоить да грушня обгорелая рядом, и груши на ней печёные качаются. Но грушами сыт не будешь, надо есть соображать, картошку варить... Да мы её нарыли, когда по полю домой бежали. А на чём варить? Дом же сгорел, печка только одна стоить, как скала какая и даже труба на ней не завалилася и вы-ысокая стала! Доски-то вокруг неё сгорели, вот теперя до загнетки и не достать. Ну, пошел Витька, набрал кой-каких чурок, чтоб помост сгородить, нагромоздили, теперь и варить можно, но в чем? Да насбирали банок консервных, что от солдат осталися, поотбивал им Витька краешки, отчистил... вот и посуда. Наварили картошки, наелися, а дальше что? Куда теперя деваться, где прятаться? Немец-то всё еще стреляить! По дороге-то ж бойцы идуть, вот он по ним и лупить.
- Пойдем-ка на Орел! - Динка говорить. – Его раньше нас осводили, может там пристроимся.
Выбежали из Карачева, а немец и там стреляить. Да и ночь уже, куда ж итить-то? Сошли с обочины, остановилися, смотрим, дом разваленный стоить и ворота от него рядом лежать. Улеглися мы на эти ворота, обосновалися… а тут и подходить военный, да как начал кричать:
- Что ж вы, дуры, привели детей сюда? Не соображаете, что ль? Здесь же армия идет, машины едут, вот по ним-то немцы и стреляют. Идите-ка лучше в поле.
А куда ж в поле-то?.. Да подхватилися и опять - домой, к своей хате сгоревшей. Прибежали, а тут рядом бомбоубежище немецкое ишшо целым оставалося, накатники в нем были в три бревна и столбы то-олстые стояли! Ну надо ж, от такой благодати и бежать чёрт знаить куда? Совсем, видать, от горя очумели!  Да забралися в этот дот, устроилися, уложили детей и хорошо-то как! Взрывы почти не слышны, вот вы и заснули. А наутро побежала я в те домики, что целыми осталися… сказали-то, что там милиция поместилася. И правда, Захаров как раз сидить. Кинулася к нему:
- Моих-то не видел? Можить, знаешь что?
А он:
- Живы твои, живы. И муж, и сын.
Я как стояла!.. так и ушам своим не верю: муж - в пожарных войсках, Коля тоже живой! И ты поверишь? Когда услышала это, то большей радости в моей жизни никогда уже и не было…
Ну нет, была, конечно, была, но что б такая!..  Колька живой, Сенька!.. А что всё погорело - на-пле-вать! Ещё наживем, если домой мои вернутся.

*GUT (нем.)- хорошо.
*Война – Великая отечественная 1941-1945 годов.
*Комиссар – Член Партии КПСС. Работал в Райкоме.
*Сталинградская битва — Крупное сражение Второй мировой войны, важнейший эпизод Великой Отечественной войны между Красной армией, Вермахтом и армией стран «оси с 17 июля 1942 г. по 2 февраля 1943 г.
*Карачев был первым районным центром на Брянщине, освобожденный от немецких карателей 15 августа 1943 года.