Один в океане

                Рассказ                               

                Один в океане
 
   И вот я снова механик танкера «Бриз». Почти новое судно. Прекрасный капитан, команда, кок, каюта, фантастический оклад и пятнадцатая ночь в океане на курсе "Кейптаун - Рио-де-Жанейро". 
   Ах, эта ночь! Не знать бы. Не вспоминать бы. Не теребить бы душу. Так ведь до сих пор снится, проклятая. Вот и в прошлом году, в эту самую ту ночь плохение  началось ещё во сне. Затем - перебой с дыханием, резь в глазах, странный дым, лезущий в нос, рот, горло. Я рукой хвать, а это вовсе не дым, а густейший смог, который даже рукой ощущается. И это в каюте! А что там... Пожар! Пожар! Сто тонн мазута! А если я ещё раз сделаю вдох, второго уже не будет! В воду! В воду скорей! Только там, нахлебавшись, можно хоть как-то промыть гортань и всё прочее.  До борта, два шага. На палубе тот же смог, разве что реже. Нащупал леер. Перевалился. Но шлёпнулся вовсе не в воду, а всё на тот же мазут, уже как бы остывший, лежащий плотным настилом, который и принял меня, как червя, пропустив до самой воды, полагая, видимо, что я уже не жилец.
   Сам до сих пор не могу понять, как это я принял морскую, должно быть, чистейшую воду, как воздух. Уж я её, родную, всё ещё держась на плаву, под слоем  мазута, пил и отрыгивал, пил и отрыгивал, раз пять, наверное.
   Но ведь и дышать же надо. Разогнав верхний слой ногами, руками, я всё же вынырнул на поверхность и уж вздохнул во всю мощь, но уже через как бы «респиратор», сложенный из кистей рук так плотно, что большая часть взвесей, летящих в меня из тьмы, так и оставалась на другой стороне ладоней. Ой, да что я такое сказал? Где та поверхность? Куда я выскочил? Кто я? Где я? Простите, читатель, но кроме как крабом в бочке с мазутом, я пока там себя не осознавал, ибо перспективы-то никакой.
   А вот «респиратор», представьте себе, родил блестящую мысль о моих семейных трусах, о коих я и думать забыл, как говорят в Одессе. Вздохнул, кувыркнулся и уже под водой снял  трусы, вынырнул снова ногами вверх, выплюнул, вытер лицо, отжал, сложил, закрутил да и напялил на рожу такую конструкцию, какую дома вряд ли бы сочинил. Четырёхслойный «бинт» под двойной резинкой закрывал всё вместе с ушами, при том его можно было скоблить и передвигать, если уж много чего налипнет.
   Наконец-то я задышал, и поплыл вольно, спокойно, работая руками, ногами и всем телом, как в детстве, но только по мазуту, по мазуту, еле доставая воду руками, имея сверху тот же мазут, но в виде смога, который, как вы помните, ощущался даже ладонями. И только теперь, к моему стыду, на меня обрушился весь ужас гибели огромного судна с сорока семью членами только технического экипажа.
   Я всё мог понять - ну пожар, ну ошибка, небрежность и даже диверсия. Но почему судно стояло, как залитое в бетон на плацу музея.  Куда делась команда? Ведь ни сирены, ни крика, ни стука! И все машины стояли, как «убиенные». А штиль? Вот откуда такой штиль? Средина Атлантики! Что это за океан такой? Так не бывает! Бинт мой забился минут через пять. Но и за это спасибо Господу. А плыл я куда? Ведь судно-то рядам, мог саданутся башкой в металл да там и остаться.
   И тут меня осенило: а ведь занавес этой хмари не может быть монолитным. Надо искать хоть какие-то блики и плыть на них, на них, и тогда, может быть, удастся напасть на верное направление и, наконец, выбраться как-то из этой дьявольской, гадкой грязи. К тому же, и плыть стало легче.
   Через некоторое время я уже налепил под себя такой толстенный слой мазута, что лежал на нём, как на матрасе, гребя только руками, раздвигая настил, соскребая мазут со рта, с глаз, выбирая самые светлые пятна со своего, как мне казалось, спасительного маршрута. Но всё оказалось совсем не так. Пятна-то были, и самые разные, однако, при более пристальном их осмотре, я в ужасе понял, все они были плодом моего больного воображения. Всё! Приплыл! Отравился! Сколько же я наглотался всего, и всё, поди - в кровь, в мозг... Чёрт возьми! И всё таки, пока был живой и как бы в силе, я решил грести непрестанно, куда угодно, лишь бы не стоять, не сдыхать на месте. Помню, и грёб-то я минут пять, и вдруг башкой упёрся прямо как в камень. И что бы вы думали? Ощупав преграду, я вдруг обнаружил ряд старинных тупых заклёпок, своего же родного танкера. Вот это была жуть! Уж куда страшнее. Я был в истерике.
   Всё! Конец! Сдохну я здесь. Дурацкая, дурацкая смерть! Я всегда мечтал в случае неизлечимости умереть на песке у моря или на траве в лесу и непременно от пули. И вот - поди ж ты.  О Господи! Да была бы опора, я бы и тогда - головой  в сталь. Стыдно сказать, но на самом краю, я тогда «перелопатил» всё своё никчёмное существование...
   Ну да ладно, чего уж теперь. И грести уж не стоит. Представьте, едва я так отмахнулся от своей треклятой жизни, как засвербило в носу, давно уж забитом. Вытерся. И вдруг - холодок! Холодок в нос и в лицо. И что-то на меня вроде как дунуло. Но глаза-то залеплены! Выскоблил, плюнул, смочил слюной и не поверил, пока не пришёл в себя - светало. Светало! Но как бы и не везде, а более слева, сквозь всё еще тяжёлый мрак пробивалось пока тусклое, рваное пятно света. И вообще мне показалось что вся эта странная гора смога в которой я погибал, вдруг колыхнулась, как от порыва пока что слабого ветерка. Всё! Всё! Наконец-то! И я, заорав всей душой некий невообразимый боевой клич, погрёб во весь дух туда, где воздух, надежда, свет, море, люди, жизнь, чёрт бы её побрал. И вот оно, солнце!
   О Господи, Боже мой!.. Какое же оно огромное! А небо... А небо... А море... А море... Уже рыдая, я осатанело грёб непонятно куда, лишь бы подальше, подальше от этого гиблого мракобесия... А мрак же тем временем и отстал-то всего метров на триста; однако округлился, да, похоже так и замлел над кораблём, не желая терять «добычу».
   Ко всему я вдруг вспомнил о том, что такой продукт, как мазут, вообще почти масло, а если как-то там возгорается, то от него больше копоти, чем огня. Да и не взрывается он совсем. И представьте, всё это меня так успокоило, что я расслабился, как, бывало, у мамы в постели на своей детской подушке. Очнулся от того, что плот мой разваливался. Но я не испугался. Нет-нет, оно и понятно: солнце пригрело, вода потеплела. А поскольку плот мой меня давно уж тяготил, грозя перевернуться, то я и решил налепить его весь на себя, на себя и никак иначе. Вот это находка! Сказано - сделано.
   Надо сказать, работал я вдохновенно: вначале спину облепил, потом каждую ногу отдельно, затем весь перед, начал было и левую руку, но вовремя крикнул себе: «Стоп!» - а как же мне грести -то, если придётся? И вот уже часа через полтора, судя по солнцу, на ослепительно чистой поверхности моря, раскинув конечности, лежал колоссальных размеров «негр», которому, казалось бы, и опасаться-то больше нечего. Кто его тронет? Кому он нужен?
   И всё бы ничего, и даже в радость, пожалуй, если бы я, лёжа вот так  и, глядя   в бездонную синь небес, не приметил прямо над собой весьма странную  птичку. Сразу как-то и не узнал. И не подумал. И только погодя я пришёл в такой ужас, что не сразу и собрался, что бы хоть как-то осмыслить невероятность. Это был африканский глазодёр.
   Серьёзная птичка, размером с голубя, только у неё орлиные когти, клюв и умнейшая голова. Местные всяко много про них болтали, будто птицы эти всех капитанов знают в лицо, корабли по запаху различают, а глаза вырывают даже у коров и у алкашей, лежащих  в городе где попало. Однако народ давно привык к главному проявлению их интеллекта: птички катались только на местных судах, охотясь за крысам. Но ещё никто не видел, чтобы эти твари садились на мощные, «дальнобойные» корабли, ходящие через Атлантику. 
   А что тогда с этим "голубцом"? Как он сюда попал? С нами, с нами, значит, приехал! Ну поздравляю! Пропал ты, дорогой. Берег далёко, корабль горит, с воды не взлететь, до утра не дожить. Ты ведь не захочешь сесть ко мне вот сюда и отдохнуть мирно, по человечески, а там, глядишь, и встречный появится. Так нет же, ты готовишь бросок, нападение, смертельный и неравный бой. Да-да, неравный, сам, поди, уже знаешь.
   Человек он ведь что? Медуза! Червяк, и как слон - недотёпа. Чтобы реализовать даже готовую мысль, он ещё вздохнёт, приноровится, а то и покряхтит. А у тебя скорость пули. Так что ты непременно найдёшь в моей обороне кучу всяких дурацких щелей и вырвешь мои глаза. Только зря, дорогой, всё это. Отдохнуть на мне тебе всё одно не придётся. Кровь капнет в воду, а там акулы. От меня и останется разве что мазут на поверхности. А ты полетаешь с часок, да и шлёпнешься в воду на забаву всё тех же акул, которых к тому моменту соберётся несчётное множество.
   Я молол это всё как в бреду, а сам в страхе, дрожал вместе с мазутом и конечно, искал решение. И вот она, его тактика: коль он описывал очень уж правильные круги, держа меня в центре, то и кинется он не с орбиты а именно с  центра, как камень, выбрав миг моей неподвижности. Отсюда вывод: от центра я его уже не возьму, глазом не успею моргнуть. Стало быть, хватательный жест надо начинать именно тогда, когда он только трепыхнётся, на той орбите, иначе смерть и никак иначе. Имея и дальше в виду этот вывод, я усиленно двигался, готовясь к смертельному совокуплению. В правую пятерню я влепил почти полужидкий ком мазута, левую промыл и оставил чистой, в виде приманки. Обе кисти тыльной стороной аккуратно сложил на нос и на лоб, оставив щелку для глаз, да так и замер, изображая неподвижность.
   Честно говоря, птичку было видно плохо, и я уже, было, растерялся, но едва мне показался усиленный её взмах еще на орбите, я махнул мазутной рукой, и всё таки, сбил его в океан, но, уже с моих губ,  с кляксой мазута на клюве и, похоже, на перьях тоже, ибо взлететь он уже никак не смог.
   Так-то вот, миленький. Как на войне - точнейший выстрел! И всё бы ничего, только ведь рок, черт побери! Кровь в океане! И даже не капля, а многовато, пожалуй. Видал, как губу раздуло? Вот не везёт. Не везёт. Ну ты подумай... Всю жизнь не везёт: не одиночество, так этот танкер, не танкер, так пожар, не огонь, так мазут, не мазут, так эта тварь, не тварь, так акулы, не акулы, так океан, не океан, так суд на берегу. И, всё таки, я полагаю, что героическая смерть в бою более благородно.
   Да и вот она милая! Одна. Почему одна? Чёрный клин верхнего плавника акулы шёл прямо на меня, как бы шутя разрезая первую яркую ткань заката, что меня даже вдохновило на бой при такой прямо таки праздничной декорации. И странное дело: когда рыбке до меня оставалось метров десять, она всплыла, сбросила скорость и медленно так потянулась ко мне своим тупым носом, как будто желая сказать мне что-то, или хотя бы понюхать меня, как кусок мазута. Но меня уже нет! Нет! Я - в бою! Я в бою не на жизнь, но на достойную смерть, в мировом океане, в пожаре последней своей зари.
   Собрав все  силы, подработав ногами, я так саданул в этот мерзкий нос, что кровь так и брызнула, тварь даже пикнула, то ли от боли, то ли от удивления такой прыти от «земноводного», уже почти, дохлого существа. Честно говоря, я и сам испугался...  И уж, было, рванулся в ещё более зверский трюк, но рыбина крутнулась, вильнула, да и ушла в свой первозданный мир, как потом оказалось, просто струсив слегка, как это ни странно.
   Но это я уж погодя, погодя  уточнил, при разборке, так сказать, своих хулиганских действий. Теперь же я вдруг испугался, всерьёз в ожидании уже «не боя на ринге», где можно было хотя бы на миг ощутить себя равным сопернику, но стихии,  лавины из сотни акул, и всё по мою душу, по мою жизнь, теперь уж никому и нигде не нужную...
   Но подошла, представьте себе, та же рыбка с разбитым носом. Стала в сторонке, да так и замерла, уставившись в меня, как будто ожидая внимания к ней. А у меня душа так и слегла. О Господи! Неужели пронесло? Это как же так? Они что? Сыты сегодня? Да и обидел-то я кого? Должно быть, больную. Больных-то они, небось, сами жрут, вот она и пришла в надежде на то, что при людях-то не посмеют. А что? А может и не посмели? Ведь, не подошли же.
   Ну, что, милая, смотришь? Прости, пожалуйста. Думаешь, мне легче? Я так же, как ты, один в этом мире. Да, меня ещё и суд там ждёт... Тебя вот в один миг разорвут, а меня могут мучить годами и всё равно посадить...  Да что ж ты на меня пялишься-то так? Голодная, небось? Рыбку бы тебе. Чай, сама уж не можешь? 
   Стоп! А может ты ручная, из аквариума? Там, я слышал, стареньких-то отпускают. А ну колись! Слышь, я вот что? Коль ты своя, может поохраняешь меня, пока я вздремну чуток? Сил моих нет. Уж лучше пусть сожрут меня, но я, пожалуй, посплю часик.  Ан как бы не так! Не удалось мне тогда поспать. И тут не повезло. Хотя это, как сказать.
   Гром вдруг обрушил весь горизонт. Молнии кинулись казнить всё живое и мёртвое. Кто-то выключил свет. И началось, упаси Бог... Кого не убили громы и молнии, того добивали ледяной дождь и разновеликий град. Мне, вроде бы, и ни чего, пока  крупный град не оголил моё тело спереди. А вот, что бы он не сбил последний пласт мазута с моей спины, и тем самым не утопил меня, я связал из трусов две сумки, заполнил их  градом: одну зажал в зубах, прикрывая глаза, а второй заблокировал всю промежность, и уж терпел каменюги града, рыдая, кусая губы, руки, держась знаете за что?.. За верхний плавник акулы, чтоб, стало быть, не перевернуться.
   А если уж короче, то утречком, при полном сиянии моря, меня нашла моя команда, избитого в синь, с запасом мазута на спине, в обнимку с акулой, и при этом, как оказалось, даже без воспаления лёгких. А вот что до слёз обидно, так это то, что  за бортом оказался только я. Вся же остальная команда,оценив момент, не кинулась сигналить SOS и тушить «жаркое» в последнем «чане», а отдала якоря и пила ром, пока не грянул циклон, который за одну ночь погасил «чан», «вылизав» весь корабль. Да и меня помог спасти, как ни странно тогда это звучало.