11-ый маршрут

Маруся училась в техникуме Легкой промышленности и в будущем должна была стать модельером или хотя бы закройщицей. Так решила бабушка, а Маруся не стала спорить. Всё равно её лучшие подруги переводились из их обычной школы в специализированные: Наташка - в физико-математическую, а Лариска – с уклоном в химию. У Маруси к точным наукам призвания не было, а в техникуме учили рисовать, кроить, шить – это у неё получалось хорошо. Сразу после войны бабушка так же направила Марусину маму на курсы кройки и шитья, чтобы получить «хлебную» профессию. Она постоянно вспоминала, что тем, кто умел шить и перешивать, в блокаду удалось выжить, и стремилась обеспечить безбедное будущее своей дочери, а потом, по инерции,  и внучке. И хотя мама портнихой не стала, но «для дома, для семьи» частенько шила.

Поступив в техникум, Маруся  получила известную свободу передвижения. Каждый будний день она ездила с Васильевского острова на проспект Майорова, и это было большим событием в её жизни. Пока она училась в школе, за пределами острова бывала очень редко, и то всегда в сопровождении взрослых. Теперь же трамвайный 11-ый маршрут вёз Марусю точно по расписанию в мир, где существовала совершенно другая жизнь, где ее воспринимали как личность, говорили ей «вы», где она считалась лучшей в группе по рисунку.

Ходит одиноко под небом
Одиннадцатый мой маршрут,
Путь его конечный неведом,
И на кольце не ждут…

Возможно, эта популярная в те годы песня сыграла какую-то роль в этой маленькой истории. Потому что на припеве Марусю охватывало томительное предчувствие. Ей казалось, что трамвай когда-нибудь сойдёт с рельс и, перестукивая металлическими колёсами, завезёт её на край света, где нет ни рельс, ни асфальта.

А ты не знаешь, а ты не слышишь
Мою печаль, мою печаль,
А я такой, что за тобою
Могу пойти в любую даль.

Ровно в 8.15 подходил её одиннадцатый номер. Трамваи курсировали четко по расписанию, и  на одних и тех же местах, как правило, находились одни и те же люди. Рядом с Марусей вот уже месяц сидел дядя Володя, вернее, это Маруся подсаживалась к нему, потому что он заходил остановкой раньше, на кольце. Они проводили совместные полчаса, потом Маруся выходила, а дядя Володя ехал дальше. Как и по какому поводу они в первый раз заговорили, уже не вспомнить, но впоследствии стали и сидеть вместе, и разговаривать. Маруся уже привыкла к тому, что пять дней в неделю она общается с очень хорошим человеком, она привыкла к его табачному запаху, к ёжику седеющих волос, к негромкому и очень тёплому голосу. Они обсуждали вчерашний день, у кого что случилось на работе и на учёбе, говорили о прочитанных книгах, вспоминали забавные случаи из жизни.

Наверное, ему было лет сорок или даже больше. Для Маруси он был пожилой, хотя она выглядела старше своих пятнадцати лет и знала это. Он, видимо, и думал, что ей больше, потому что обсуждал с ней вполне взрослые и свободные темы. Эти ежедневные полчаса настолько вплелись в канву Марусиной жизни, что как-то раз, войдя в трамвай и не обнаружив его на привычном месте, она хотела тут же выйти, решив, что перепутала номер трамвая.

Однажды его не было целую неделю. Каждое утро Маруся всматривалась в окно приближающегося трамвая, где обычно за стеклом угадывался профиль дяди Володи, но там или было пусто, или торчала чужая голова. В тот счастливый день, когда он, наконец, появился, лил сильный дождь. С Марусиного пальто стекала вода, а дядя Володя, предусмотрительный, с большим мужским зонтом, был абсолютно сухой и улыбался Марусе, освобождая место рядом, на котором, опять же предусмотрительно, лежал его портфель. Они принялись болтать, не умолкая, и Маруся проехала свою остановку, а потом опоздала на занятия. Оказалось, что он всю неделю болел, подхватил грипп и очень томился дома.

– Я скучал без вас, – сказал он просто, без улыбки.

Маруся хотела ответить, что всё это время места себе не находила и думала о нём каждый день, и ждала трамвай сначала с надеждой, а последние дни – с отчаянием. Такой банальной причины, как грипп, она представить себе не могла, ей мерещилось что-то трагическое: уехал, умер, пропал без вести. Пожалуй, последнее ее бы расстроило больше всего: не любила Маруся неизвестности, всегда старалась узнать правду, пусть даже что-то ужасное, лишь бы наверняка.

Так продолжалось с полгода: срок достаточный, чтобы привыкнуть и принимать как данность это трамвайное знакомство. Оно прочно вросло в расписание её молодой и энергичной жизни, и она отгоняла от себя мысль, что приближаются каникулы, и ей придётся уехать на дачу. Где бы Маруся ни находилась, чем бы ни была занята, она постоянно удерживала в самом уголке своего сознания эти короткие утренние встречи. Они, как и трамваи, приходили по расписанию. Друзья и подруги, учёба и домашние дела, походы в театр, вечернее пение под аккордеон со старшей сестрой, - всё это происходило и вращалось, и накатывало. Но каждое утро, пять дней в неделю из-за поворота появлялся сдвоенный трамвай и на целых полчаса становился местом действия совсем другой жизни. Пусть очень короткой, пусть довольно однообразной, но зато очень, очень личной.

Однажды, вбежав в вагон и по обыкновению усевшись рядом с дядей Володей, Маруся принялась рассказывать про вчерашний драмкружок, про их режиссёра Олега, про новую роль. По его вялым ответам она поняла, что дядя Володя почти не слушает, что он занят на сей раз какими-то своими, не очень весёлыми мыслями. Где-то на полпути он, наконец, сказал:

– Мы с вами, Маруся, в последний раз сегодня вместе… едем. Меня переводят в Красноярск, мы новый завод строим, года три придётся там пожить. Если пришлёте ваш адрес, письмо напишу. А вот мой, – с этими словами он протянул Марусе заранее приготовленный сложенный листок.

Маруся почему-то совсем ничего не ответила, она молча взяла протянутый листок и теребила его, не смея раскрыть и прочесть. Ей казалось, что там не только адрес, что там есть что-то ещё, о чём она и подумать боится. Последние минуты прошли в абсолютном молчании. Маруся встала, чтобы идти к выходу, а он вдруг взял ее руку и поцеловал в ладошку, как маленькую. Его постаревшее, совсем грустное лицо промелькнуло в окне заворачивающего за угол трамвая, вот оно пропало, - и больше Маруся никогда дядю Володю не видела.

Писем ему не писала, всё откладывала. Ей казалось, что письмо надо писать, если твердо решишь, что это навсегда. А Маруся ничего твердо не решила. Во-первых, у неё есть Толик, а во-вторых, дядя Володя наверняка женат, да и возраст… И чем больше проходило времени, тем дальше, куда-то за грань сознания отодвигался этот полугодовой «трамвайный роман». Другие, трепещущие полнокровной жизнью события накатывали, как волны, и уносили, уносили… У них было будущее.

Только иногда, услышав слова знакомой песни, вспоминала Маруся жёлтый и зелёный огоньки на лбу трамвая, дядю Володю, всегда такого предупредительного, внимательного, чуть насмешливый взгляд его серых в крапинку глаз, постаревшее, отрешённое лицо в ту последнюю поездку. И сердце делало короткий, как сама жизнь, перебой.

До мечты не ходят трамваи,
Не в силах мне помочь метро,
Между звёзд проходит кривая
Маршрута моего…
А ты не знаешь, а ты не слышишь
Мою печаль, мою печаль,
А я такой, что за тобою
Могу пойти в любую даль.