Лермонтов pro et contra

             М.Г.КАЗОВСКОМУ – ПО ПРОЧТЕНИИ КНИГИ «ЛЕРМОНТОВ И ЕГО
             ЖЕНЩИНЫ: УКРАИНКА, ЧЕРКЕШЕНКА, ШВЕДКА    
             (Серия История Великой Любви)   

       Михаил Григорьевич,  докладываю: наконец-то,  собравшись с мыслями и духом, готов огласить вердикт «беспристрастного суда», роль которого исполняю по предназначению,  предписанному мне в дарственной надписи книги.  Если кратко,  безоговорочно принял образ Лермонтова, как близкий моему  внутреннему ощущению, созданный к тому же очень хорошим, если не сказать больше, языком. А сцена посещения Л. и Нины Чавчавадзе пантеона Грибоедова  (признаюсь уж) заставила  беспрестанно промокать глаза сразу двумя носовыми платками.  Признаюсь также, что разбросанная по страницам матерщинка поначалу вызывала протест, но постепенно смирился и с нею,  понимая ту реалию, что если сам Лермонтов создал себе славу второго Баркова, то без этого  антуража образ его вряд ли многое выиграет.

      Что касается главной темы повествования – отношения поэта с женщинами, -тут я не все могу воспринимать исключительно в авторском изложении. Прежде всего, потому, что приходится помнить: герой повествования не просто литературный персонаж, а реальная, историческая личность и по логике вещей должна даже в беллетристических  своих действиях и поступках находиться если не строго в рамках известных о нем исторических  реалий, то по крайней мере, не слишком от них удаляться. Так вот, если все касаемое  Марии Щербатовой,  как говорится, вопросов не вызывает, ибо есть свидетельства  (хотя бы известная запись А.И.Тургенева в дневнике: «Был у кн. Щербатовой. Смеется сквозь слезы. Любит Лермонтова»), то ничего подобного применительно к другой героине – Мусиной-Пушкиной (кстати, почему она у Вас княгиня, а не графиня, каковой была?) – по-моему, в природе не существует. Не знаю, может ошибаюсь, но, полагаю, поэтесса графиня Ростопчина имеет гораздо больше оснований на роль беллетристической героини любовного романа с Л., нежели Эмилия. Между ними (Л. и Додо) реально было нечто большее, чем родство душ. Ведь сама Ростопчина признавалась: всего «двух дней было достаточно, чтобы нас сдружить». А разве не объяснилась она в любви Лермонтову, взяв эпиграфом к стихотворению «На дорогу! Михаилу Юрьевичу Лермонтову» фразу из «Божественной комедии» Данте: «Ты бросишь все, столь нежно любимое». И разве сам Лермонтов не принял эти слова именно как объяснения в любви, когда, гонимый предчувствием близкой смерти, в обратном послании к Ростопчиной изящно ответил на них с грустной прямотой: «Предвидя вечную разлуку, боюсь я сердцу волю дать». Так что надо, надо бы Вам было найти место и для этой умницы и красавицы, а не делать ее  почтальоном и отдавать  роль поверенной в делах Л. с другими женщинами.  Обидно, пАнимАшь, за русских барышень!..  Ну да, как автору, Вам видней. Я же просто высказываю мнения стороннего читателя, вполне возможно совершенно безосновательные, ибо не отношу себя к знатокам амурной жизни поэта. Именно по этой причины прохожу мимо истории прекрасной черкешенки (или чеченки?), ставшей Екатериной Нечволодовой – не знаю, не слышал, не читал и даже (до Вашей книги) не интересовался. Теперь, спасибо, она (история) меня очень и очень заинтересовала…

     На правах временно исполняющего роль судьи должен также констатировать:  при всем своем брюзжании по поводу Эмилии и других (это - впереди), не могу не отметить с удовлетворением того, что при написании книги Вы поступили по-джентельменски, проигнорировав характеристику  Лермонтову  в его отношении к женщинам,  данную Белинским в известном письме к Боткину (не предназначенному для любопытных, особенно женских, ушей).  Ведь в книге,  главной темой которой есть любовь, какое открывается поле для буйства фантазии! Хорошо, что Вы избежали этого искуса.

      При всем том должен сказать:  не могу согласиться с образом Алексея Столыпина (Монго). Убежден: этот родственничек если и был другом Л., то из числа друзей  заклятых, ибо часть вины за смерть поэта и на его совести. Не буду развивать эту тему, она весьма сложна, к тому же требует много времени… Впрочем, один документ,  касающийся его (Монго) характеристики, приведу. Возможно, Вам будет он любопытен (если, конечно, раньше не доводилось читать).

            Документ принадлежит перу М.Б. Лобанову-Ростовскому.  Он князь, на пять лет моложе Лермонтова и на три года младше Столыпина. Окончив Московский университет, приехал в Петербург. Аристократ по происхождению и духу, приятельствовал со многими, кто принадлежал к сливкам общества, был вхож в высший свет и хорошо знал его изнутри. О столичных годах своей юности позже написал воспоминания (на французском языке),  где, кстати, содержится сочувственные заметки о Лермонтове, а вслед за ними  следует характеристика Монго. Наслаждайтесь…

           «Он только что вернулся тогда из кавказской экспедиции и щеголял в восточном архалуке и в огромных красных шелковых шароварах, лежа на персидских коврах и куря турецкий табак из длинных, пятифутовых черешневых чубуков с константинопольскими янтарями. Он еще не сделался тогда блестящим фатом, прославившимся своей долгой связью с моей очаровательной, но слишком легкомысленной кузиной (имеется в виду  известная Вам графиня А. К. Воронцова-Дашкова), которая, впрочем, обращалась с ним с величайшим пренебрежением и позволяла себе самые невероятные вольности у него под носом, насмехаясь над ним. Он тогда еще не предался культу собственной особы, не принимал по утрам и вечерам ванны из различных духов, не имел особого наряда для каждого случая и каждого часа дня, не превратил еще себя в бальзаковского героя прилежным изучением творений этого писателя и всех романов того времени, которые так верно рисуют женщин и большой свет; он был еще только скромной куколкой, завернутой в кокон своего полка, и говорил довольно плохо по-французски; он хотел прослыть умным, для чего шумел и пьянствовал, а на смотрах и парадах ездил верхом по-черкесски на коротких стременах, чем навлекал на себя выговоры начальства. В сущности, это был красивый манекен мужчины с безжизненным лицом и глупым выражением глаз и уст, которые к тому же были косноязычны и нередко заикались. Он был глуп, сознавал это и скрывал свою глупость под маской пустоты и хвастовства».
         И этого человека мог считать своим другом автор «Демона», «Бородино», «Думы», «Родины», «Пророка»! Хоть убейте, не верю. Быть такого не могло!

         Несколько слов о мелких «блохах», которые бросились в глаза. Их вряд ли заметит современный среднестатистический читатель, особенно молодой,  уровень интеллекта которого не слишком отягощен знанием классики и современной литературы, кроме Дарьи Донцовой.  Все же перечислю некоторых из этих «блох», исключительно по причине вредности своей натуры.

          1. Момент:  командир полка выражает Лермонтову свое фи (когда тот попался на глаза великому князю Михаилу Павловичу на смотре с детской саблей) в таком духе, что, мол,  уже взрослый человек,  известен… И далее говорит буквально следующее: «Печатаете стихи в столичных журналах… я люблю    «Бородино» и «Кавказского пленника»...  (стр. 160)         
       «Бородино» - да, есть за что любить. Но «Кавказский пленник»?  Поэма – перепев Пушкина, Козлова, Капниста и других старших поэтов, ученическая вещица, написанная в 14 лет. Но дело даже не в этом. Отрывки из нее будут опубликованы только спустя 19 лет после гибели  М.Л., а полностью поэма  – через 50, в 1891 году. Как ее мог читать и полюбить генерал?

           2. Очень смело перечислены члены «Кружка шестнадцати». Откуда такая уверенность, если известны имена линь двенадцати, а двоих – Васильчикова и Трубецкого – лишь предположительно?

           3. Письма Лермонтова и к Лермонтову. Не знаю, настолько допустимо применительно к исторической личности использовать реальные документы (письма) вперемешку с придуманными автором повествования. Как литературный прием, возможно, и не зазорно это, но лично у меня подобное не вызывает положительных эмоций, даже несмотря на то, что по стилю придуманные письма не уступают(на мой взгляд!)  лермонтовским и его корреспондентов. Подобное же неприятие вызывает и мистическая история с роковым кинжалом, несущим «страшное проклятие». Сама по себе история великолепна, мастерски описана и, сдается мне, имела бы право на жизнь, свяжи Вы ее с какой-то придуманной гадалкой, а не с реально жившей - Александрой Филипповной Кирхгоф, которая при посещении Лермонтова нагадала ему будущее совсем в других ракурсах, азимутах и радианах, о чем, как известно, есть свидетельства.

          4. Приезд Лермонтова в последний отпуск. Бабушка никак не могла его встречать в Москве, потому как в это время сидела на вещах в Тарханах, не в состоянии покинуть имение: весна 1841-го была ранней, дороги превратились в месиво. Появилась Елизавета Алексеевна в Петербурге только в средине марта (ориентировочно 15-го). Именно из-за задержки бабушки, стараниями друзей и близких, удалось более чем на месяц продлить Лермонтову отпуск.

          5. Возвращение Лермонтова на Кавказ. «Он приехал в Москву и встретил там Монго… Оба  немедленно отправились в гости к Мартыновым и застали семейство на чемоданах: все собирались на воды в Пятигорск, чтобы подлечить отца…» (С. 320).  Встреча Л. с Мартыновыми в этот проезд через Москву (апрель, 1841) ничем не подтверждается, в равной мере как и сборы семейства на воды в Пятигорск. Дело в том, что отец Николая Мартынова умер более двух лет назад (если быть абсолютно точным - 21 марта 1839 г.) и семейство в 1841 году ни на какие воды не выезжало.

          На этом с мелочевкой заканчиваю. Остановлюсь на факте более существенном, хотя в книге он занимает всего полторы  странички. Факт принципиальный тем, что, хотите того или нет, бросает тень на Лермонтова как офицера. Оговорюсь сразу: вы используете его не первым и даже не сотым. Это делали и в прошлом и позапрошлом веке, в том числе, увы, и такой корифей в лермонтоведении как едва ли не самый известный биограф поэта П.А.Висковатый. Имеется в виду тот, как считается «скользкий» в биографии М.Ю. поступок, когда он на пару с Монго в мае 1841 г. вместо полей сражений оказался среди беззаботно отдыхающей публики Пятигорска. По сути, дезертировал.  Вы, конечно, хорошо помните все детали, связанные с самовольным изменением маршрута следования «на войну», и встречу с ремонтером Магденко (кстати, уточню: до этого ни Л., ни Монго с ним не были знакомы),  и кто стал инициатором, и как бросалась монета и т.д. Но давайте пройдемся по известным и не очень известным фактам, которые почему-то даже признанные лермонтоведы не хотят в упор  замечать или намеренно игнорируют, выставляя Лермонтова в позорной роли «уклониста от войны». Причем, факты эти что называется, железные, их не опровергнуть. Но они зачем-то «разбавляются»  сомнительного рода фактиками, совершенно изменяющими общую картину.

             Итак, факты и фактики.
             Факт 1. Лермонтов, отправляясь в последнюю поездку на Кавказ, задержался в своей любимой Москве (на своей родине) всего на 5 суток. В предыдущий раз он здесь прогостил 19 суток. Почему теперь не продлил  удовольствие, где много родни и друзей, хотя бы на пару недель, ведь ехал на Кавказ с предчувствием близкой смерти? Ответ находим в письме хозяйки московского литературного салона  Е.А.Свербеевой (между прочим, тоже большой умницы и красавицы). 10 мая 1841 года  она пишет А. И. Тургеневу: «...Лермонтов провел пять дней в Москве, он поспешно уехал на Кавказ, торопясь принять участие в штурме, который ему обещан». 

            Известно, что Л., находясь в Питере, с помощью бабушки, Жуковского, родных и близких, имеющих влияние в высоких кругах, стремился получить отставку, ибо понял, что его предназначение в жизни литература, а не военная стезя. И вроде бы была надежда… Но неожиданно в 48 часов его высылают из столицы. Что остается? Добиваться отставки единственным в его положении путем: отличиться в боях или, на худой случай, получить ранение. Таково было заведенное правило. Но откуда, спрашивается, он мог знать о штурме, кто ему мог обещать участие в нем?  Однозначно – командующий войсками Кавказской линии и Черномории генерал Граббе, который ценил Лермонтова и сочувствовал ему, и который годом раньше прикрепил его к военной экспедиции генерала Галафеева. Отправляясь в последний отпуск в столицу, Лермонтов 14 января встречался с Граббе, который попросил поэта выполнить конфиденциальное поручение -  доставить письмо бывшему своему начальнику опальному генералу Ермолову. Видимо, во время этой встречи Граббе проинформировал о предстоящей весной крупной военной операции и пообещал в ней участие. По крайней мере, при появлении Лермонтова после отпуска в штабе его ждало подписанное Граббе предписание  направляться в отряд, хотя сам генерал уже был на театре военных действий.

            Факт 2. 9 мая Л и Монго приезжают в Ставрополь. В этот же день или на следующий пишет бабушке «не знаю сам еще, куда поеду; кажется прежде отправлюсь в крепость Шуру». В другом письме (Софье Карамзиной) маршрут он несколько конкретизирует: «я буду штурмовать Черкей» и просит пожелать ему легкой раны. Черкей (Чиркей) – «резиденция» Шамиля, считавшийся неприступным  высокогорный аул, укрепленный к тому же по всем правилам военной науки.

            Факт 3. 10 мая Лермонтов получает то самое предписание, точнее подорожную за номером 709, имеющую служебный гриф «По казенной надобности» … от города Ставрополя до крепости Темир-Хан-Шура».

            Фактик 1. 12 мая Встречает в Георгиевске ремонтера Петр Магденко и решает с Монго изменить маршрут и отправиться в Пятигорск.
            Фактик 2. 13 мая все вместе появляются в Пятигорске.
             Вопрос:  как это вяжется с вышеизложенным? Получается, боевой офицер, стремившийся попасть в район военных действий и получивший такую возможность, вдруг  решил плюнуть на все и вместе с Монго гульнуть на всю катушку. Да это же форменное дезертирство! Возможно ли такое быть в принципе? Впрочем, это лишь эмоции. Продолжим  факты.

             Факт 4. 24 мая. Рапорт пятигорского коменданта полковника В.И. Ильяшенкова о болезни Лермонтова и ходатайство о разрешении ему задержаться в Пятигорске для лечения минеральными водами.

             Факт 5. В «Книге дирекции кавказских минеральных вод на записку прихода и расхода купленных билетов и вырученных с гг. посетителей денег за ванны на горяче-серных водах в Пятигорске на 1841 год» отмечена продажа Лермонтову билетов в Сабанеевские ванны 26 мая (6 билетов); в Варвациевские ванны 9 июня (10 билетов), 14 июня (4 билета), 18 июня (5 билетов); 3 июня в Калмыцкие ванны в Железноводске (4 билета) и 15 июля на ванны № 12 в Железноводске (5 билетов)».
             Если верить фактику 2, два «дезертира» не просто забили болт на предписания начальства, офицерский долг и элементарную порядочность, но нагло, на глазах пятигорского начальства почти две недели «барражировали» по улицам города, даже не попытавшись на всякий случай оградить себя какими-то оправдательными бумагами или ссылками на явные или мнимые хворобы. Видно, посчитали, глупые, все это несущественным, и схватились за ум только где-то  ближе к 24 мая.
            Вы в это верите, Михаил Григорьевич?

            А теперь обратимся к воспоминаниям Петра Магденко. В них нет сообщения, откуда именно едут офицеры (Л и Монго), зато дважды называется, куда держат путь. А держат они путь ЗА ЛАБУ. Лаба – река, левый приток Кубани. Что же это получается: офицеры из Ставрополя отправились в Темир-Хан-Шуру (нынешний Буйнакс), т.е., на юго-запад и одновременно движутся на северо-запад, за Лабу.  А в результате оказываются в Пятигорске. Прямо-таки мистика какая-то…  Естественно, никакой мистики нет. Есть обыкновенное нежелание (или лень) проанализировать и сопоставить факты.

             Боюсь, что этими скучными подробностями Вас совсем утомил, потому не буду останавливаться на истории, связанной с операцией штурма аула Чиркей и Хубарских высот. Офицеры из-за опоздания в ней не участвовали.

             Последний штрих к этой теме. Литератор и лермонтовед XIX в. П.К.Мартьянов в документальной книге «Дела и люди века» пишет: «В Пятигорск прибыл Михаил Юрьевич вместе со своим двоюродным дядей капитаном Нижегородского драгунского полка Алексеем Аркадьевичем Столыпиным 23-го мая.  На другой день они явились к пятигорскому коменданту полковнику Ильяшенкову, представили медицинские свидетельства о своих болезнях (№ 360 и № 361) и получили от него разрешение остаться в Пятигорске».
              Именно эта дата является истинной, а не 13 мая, которая продолжает гулять по тысячам публикаций.

            Завершу тем, с чего начал: при всем своем брюзжании Ваш образ Лермонтова близок моему восприятию как человек и поэт. Единственное, чем  книга не оправдала моего ожидания, точнее, любопытства, я не нашел ответа на вопрос: почему и за что Лермонтова, «маленького офицера»  с его «армейской внешностью», любили сплошь умницы и красавицы. Не меньше, чем Пушкина. Но с Пушкиным все ясно, он сам  на это дал ответ: «Я нравлюсь юной красоте бесстыдством бешеных желаний». А чем брал Лермонтов?..

            На этом заканчиваю оглашение вердикта Лермонтов: pro et  contra, снимаю с плеча мантию Белинского и вешаю ее на гвоздь в пыльном чулане до будущих времен.
            Благодарю за внимание.
            Н.К.