Майкл Герр. Репортажи. Глава II - Ад - отстой

В первые недели Тетского наступления комендантский час начинался вскоре после полудня и соблюдался строго. Каждый день к 14:30 Сайгон выглядел, как на последних кадрах фильма На берегу(65) - пустынный город, длинные проспекты которого завалены отбросами, переносимыми ветром обрывками газет, отчетливыми кучками человеческих экскрементов, увядшими цветами и использованными хлопушками, оставшимися здесь после Нового года по лунному календарю. Даже в пору оживления атмосфера в Сайгоне была довольно депрессивной, но во время наступления она стала такой гнетущей, что это непостижимым образом будоражило. Деревья на центральных улицах выглядели так, словно в них попала молния, и стало непривычно, неприятно холодно – еще одна прихоть фортуны там, где и так все случалось невпопад. Из-за растущего количества грязи на улицах и в подворотнях люди стали опасаться эпидемии чумы, и если когда-либо существовало место, которое так просило ее, и было настолько для нее подходящим, то это был Сайгон во время Чрезвычайного положения. Американские служащие, инженеры и строители, которые устроились здесь так хорошо, как никогда не могли позволить себе дома, начали сбиваться в крупные вооруженные отряды; они носили с собой Кольты 45, М3 и шведские К, и любой сброд из самой истеричной народной дружины не сравнился бы с ними по уровню исходящей от них угрозы. Их можно было видеть в десять утра на террасе “Континенталя” – они ждали, когда откроется бар, и едва были способны до этого хотя бы закурить. Толпы на улице Тю До походили на процессию кающихся грешников с картины Энсора(66), и в воздухе витал запах разложения, не имеющий ничего общего с правительственными взяточниками. После семи вечера, когда комендантский час распространялся на американцев и становился всеобщим, по улицам перемещались только патрули Белых мышей и джипы военной полиции, да еще стайки ребятишек, которые гоняли наперегонки по отбросам и запускали воздушные змеи из газет на леденящем ветру.
Нас всех сразил коллосальный нервный срыв, причиной которому стали компрессия и ярость напряженного контакта, выплескиваемые наружу до тех пор, пока каждый американец во Вьетнаме не попробовал их на вкус. Вьетнам был темной комнатой, наполненной смертоносными предметами – вьетконговцы проникали повсюду и одновременно, словно метастазы раковой опухоли, и, вместо того чтобы проиграть войну постепенно и по частям, мы проиграли ее мгновенно – меньше, чем за неделю. После этого мы стали похожи на героя расхожей солдатской байки, который убит, но слишком туп, чтобы упасть на землю. Наши наихудшие опасения желтой угрозы оправдались; и теперь мы наблюдали, как противник тысячами гибнет по всей стране, но, казалось, его число не убывает, и он отнюдь не так измотан, как заявила Миссия на четвертый день. Мы быстро отвоевали территорию – дорогой ценой, в запредельной панике и почти с крайней жестокостью. Наша машина была опустошающей. И многоликой. Она была на все способна, и не могла остановиться. Как сказал один американский майор(67), успешно войдя в историю, “нам пришлось уничтожить Бенче, чтобы спасти его”. Именно так преимущественная часть страны была возвращена под мнимый контроль, и, по сути, оставалась оккупированной Вьетконгом и Севером до того дня, когда, годами позже, никого из нас уже там не осталось.
Сотрудники Совета Миссии слились в едином порыве и ушли в Зазеркалье. Колесница нашего генерала была в огне, и он сквозь дым рассказывал нам такие невероятные истории триумфа и побед, что нескольким высокопоставленным американцам пришлось попросить его остыть и уступить им право комментировать ситуацию. Британский корреспондент сравнил позицию, которую заняла Миссия, с той, в которой оказался капитан Титаника: “Причин для беспокойства нет, мы лишь ненадолго остановимся, чтобы набрать немного льда”.
К тому времени, как я на четвертый день вернулся в Сайгон, город был уже полон новостями со всей страны, и эти новости были плохими, даже если отсеять явные слухи, например, о том, что “белые”, очевидно американцы, сражаются на стороне Вьетконга или о тысячах людей, казненных СВА в Хюэ, и “неглубоких могилах” в низинах за городом – и то, и другое позже подтвердилось. Тет толкал корреспондентов гораздо ближе к оборонительным укреплениям, чем они когда-либо хотели подобраться, почти так же близко, как бойцов и вьетнамцев. Позже я понял, что, несмотря на мое внешнее ребячество, молодость, по сути, была исторгнута из меня за каких-то три дня, которые ушли на то, чтобы преодолеть шестьдесят миль между Кан То и Сайгоном. В Сайгоне я видел друзей, которые почти полностью помешались; некоторые уехали, другие днями валялись в постели, измотанные глубокой депрессией. Со мной случилось противоположное – я был на взводе и так перевозбужден, что забывался сном только на три часа по ночам. Мой друг из Таймс рассказывал, что ночные кошмары беспокоят его меньше, чем желание сделать из них статью по утрам. Один бывалый журналист, который освещал войну с тридцатых годов, услышал, как мы плачемся и ноем из-за того, как все это чудовищно, и фыркнул: “Ха, ребята, как же я вас люблю. Вы такие интересные, ребята. А как вы на хрен себе это представляли?” Мы думали, что точка невозврата, после которой любая война становится похожа на все остальные, уже пройдена; если бы мы знали тогда, какой суровой она станет, возможно, это нас бы приободрило. Через несколько дней воздушное пространство снова открылось, и мы вылетели в Хюэ.
Мы ехали в зону боевых действий – шестьдесят человек, тесно набитых в “два-с-полтиной” – один из восьми грузовиков в конвое, который вез из Пху Баи триста солдат на замену раненым и убитым в самой первой битве южнее Ароматной реки. Много дней здесь бушевал неистовый, мрачный ураган, который превратил дорогу, по которой шел конвой, в сущее болото. В грузовиках было неимоверно холодно; дорогу устилали листья, сорванные с деревьев ураганным ветром или снесенные нашей тяжелой артиллерией у дороги. Многие дома были полностью разрушены, и на всех стенах виднелись отметины от осколков снарядов. Когда мы проезжали мимо, сотни беженцев жались к обочине, и многие из них были ранены. Дети смеялись и кричали, а старики провожали нас взглядами с той молчаливой покорностью страданию, которая приводила в замешательство многих американцев, принимающих ее за безразличие. Но мужчины и женщины помоложе часто бросали на нас взгляды, исполненные неприкрытого презрения, и оттаскивали от грузовиков своих забавляющихся детей.
Мы сидели в грузовике, стараясь друг друга подбадривать, ухмыляясь в ответ на плохую погоду и неудобства, вместе испытывая первый страх и радуясь тому, что едем не во главе и не в хвосте колонны. Наши грузовики регулярно обстреливали, и многие конвои были вынуждены поворачивать назад. Дома, которые мы так неторопливо проезжали, были хорошим укрытием для снайперов, и одна ракета В-40 могла угробить весь наш грузовик. Все бойцы что-то насвистывали, и все эти мелодии звучали вразнобой – это напоминало раздевалку перед игрой, в которую никто не хотел играть. Или почти никто. Один черный морпех по прозвищу Филли Дог(68), который раньше был королем банды в Филадельфии и после шести месяцев в джунглях мечтал об уличной потасовке, собирался показать этим засранцам, на что способен выходец из городских трущоб. (В Хюэ он оказался незаменим. Я видел, как он, смеясь, высадил около ста патронов калибра 0.50 в расщелину в стене: “Здесь нужно попотеть, чтобы кого-нибудь замочить”; казалось, он был единственным солдатом из роты Дельта, которого еще не ранили). У корреспондента морской пехоты, сержанта Дэйла Дая, из-под чехла на каске торчал длинный желтый цветок – действительно выдающаяся цель. Он вращал глазами и говорил: “О да, о да, Чарли здесь неплохо обосновался, нам здесь будет тяжко”, и счастливо улыбался. Такую же улыбку я видел у него неделю спустя, когда снайперская пуля раздробила стену в двух дюймах над его головой – причина для увеселения весьма странная для любого, кроме разве что бойца.
Все остальные в грузовике имели этот дикий загнанный вид покорителей Запада(69), который говорил о том, что находиться здесь – где ожидается наихудшее за все время сражение, где предстоят большие лишения, где было так холодно, как никогда раньше во Вьетнаме – единственно верно. На касках и бронежилетах у них были написаны названия предыдущих операций, имена девушек, их клички на войне (НИЧУТЬ НЕ ХРАБРЕЦ, МАКАКА МИККИ, МСТИТЕЛЬ V, СКОРО-ДЕМБЕЛЬ-Я-ЧУДИЛА), их фантазии (РОЖДЕННЫЙ ПРОИГРЫВАТЬ, РОЖДЕННЫЙ ТВОРИТЬ АД, РОЖДЕННЫЙ УБИВАТЬ, РОЖДЕННЫЙ ПОГИБНУТЬ), их текущий статус (АД – ОТСТОЙ, ВРЕМЯ НА МОЕЙ СТОРОНЕ, ОДИН НА ОДИН С БОГОМ – ПРАВДА, БОГ?). Один парнишка окликнул меня: “Эй, приятель! Тебе нужна история, приятель? Слышь, запиши это: я – на высоте 881, на дворе май, я только взобрался туда, иду по хребту как кинозвезда, а этот Зип(70) выпрыгивает прямо на меня, наставляет свой долбаный АК-47 мне прямо в лицо, и тут он так одурел от моего пофигизма, что я саданул по нему всю свою обойму, прежде чем он успел сказать мне спасибо. Замочил его”. Через двадцать километров таких разговоров, сквозь черные вздымающиеся небеса впереди, на дальнем берегу реки мы увидели дым, который поднимался от Цитадели Хюэ.    
Мост через канал, разделяющий деревню Ан Куу и южный сектор Хюэ, был разрушен – взорван Вьетконгом накануне ночью, и расстилающийся перед нами район выше на противоположном берегу считался небезопасным, поэтому было решено остаться ночевать в деревне. Она была полностью заброшена, и мы расположились на полу в пустых хижинах, накинув подкладки плащей-палаток поверх осколков стекла и кирпичных обломков. В сумерках, когда мы растянулись по берегу канала и ужинали, внезапно подлетели два тяжеловооруженных вертолета морской пехоты и открыли по нам огонь, метая вдоль канала горящие трассирующие снаряды; мы бросились в укрытие – скорее удивленные, чем испуганные. “Продолжай в том же духе, ублюдок, нашел гребаный способ прижать врага”, - процедил один из бойцов и, между делом, установил свой пулемет М-60 на случай, если они вдруг вернутся. “Не думаю, что нам стоит мириться с таким дерьмом”, - сказал он. Патрули вышли на разведку, караул был установлен, и мы разошлись на ночлег по хижинам. В ту ночь нас даже не обстреливали из минометов.
Утром мы переправились через канал на лодках и двинулись вглубь по пересеченной местности, пока не наткнулись на первых из сотен убитых мирных жителей, которых нам предстояло увидеть за следующие недели: старика, подмявшего под себя соломенную шляпу, и маленькую девочку, убитую снарядом прямо на велосипеде, с выброшенной вверх рукой, словно в виде упрека. Они лежали там уже целую неделю, и мы в первый раз обрадовались тому, что было холодно.
Вдоль южного берега Ароматной реки тянется длинный, изящный парк, который отделяет Ле Луа – самый красивый проспект в Хюэ – от побережья. Люди будут говорить о том, как раньше сидели здесь, греясь на солнышке, и наблюдали за тем, как по реке скользят сампаны, или за девушками, едущими на велосипедах по Ле Луа, мимо вилл государственных служащих и спланированных французскими архитекторами университетских корпусов. Многие из этих вилл были разрушены, а университетским строениям нанесен непоправимый ущерб. Посреди улицы взорвалось несколько машин скорой помощи Германской Миссии, а Серкль Спортиф был испещрен дырами от пуль и разрывных снарядов. После дождя буяла зелень, она тянулась вверх, окутанная непроглядным белым туманом. В самом парке, у высокой клетки с затейливой решеткой, внутри которой сидела маленькая дрожащая обезьянка, лежали в неуклюжих позах четыре набухших позеленевших трупа. Один из моих спутников-корреспондентов переступил через тела, чтобы протянуть обезьянке какой-то фрукт. (Через несколько дней я туда вернулся. Трупы исчезли, а с ними и обезьянка. В то время там было столько беженцев и так мало еды, что, должно быть, ее кто-то съел). Морпехи из 5-го полка 2-го батальона заняли почти всю центральную часть южного берега и сейчас продвигались западнее, ведя бои и очищая от противника один из основных каналов. Мы ждали решения по поводу того, будет ли морская пехота США брать Цитадель, но никто не сомневался в том, каким будет это решение. Так мы и сидели, напитываясь ужасом, наблюдая за столбами дыма по ту сторону реки, иногда становясь мишенью для снайперских пуль и редких разрывов снарядов 0.50 калибра, и смотрели, как со стены обстреливают десантные катера ВМС. Морпех, который сидел рядом, говорил о том, как всех их чертовски жаль, этих бедняг, эти милые дома – у них здесь даже была автозаправка “Шелл”. Он смотрел на черные следы от напалма и развалины стены. “Похоже, императорский город превратился в шницель”, - сказал он.
Во дворе американской военной базы в Хюэ стояли дождевые лужи, и брезентовые навесы на джипах и грузовиках провисли под тяжестью воды. Шел пятый день боев, и все до сих пор поражались тому, что СВА или Конг не разбомбили базу в первую же ночь. В ту ночь на базу пришел огромный белый гусь, и теперь его крылья лоснились от масла, которое пленкой легло на лужи. Каждый раз, когда на территорию базы заезжал транспорт, гусь начинал гоготать и яростно бить крыльями, но при этом ни разу не вышел за ограду, и, насколько я знаю, его так никто и не съел.
Нас было около двухсот, и мы спали в двух небольших комнатах, в которых раньше располагалась столовая. Армейские чиновники не очень-то обрадовалась тому, что нужно разместить так много морпехов, следующих в зону боевых действий, а особенно их бесили все корреспонденты, которые слонялись туда-сюда, в ожидании того, когда бои переместятся севернее за реку, ближе к Цитадели. Считалось что повезло, если удавалось найти на полу место, чтобы прилечь. При большем везении, можно было обнаружить пустые носилки и использовать их вместо постели. А если эти носилки оказывались новыми – это было верхом удачи. Всю ночь стекла в считанных уцелевших окнах дрожали от авиаударов за рекой, а из минометного окопа прямо за окном непрерывно палили. В два или три часа утра морпехи возвращались из патрулей. Они проходили через комнату, не слишком беспокоясь о том, если вдруг на кого-то наступят, врубали радио и перекрикивались друг с другом из разных концов комнаты. “Ребята, серьезно, нельзя ли немного потише?” – сказал один британский корреспондент, и в ответ они так заржали, что перебудили всех, кто каким-то чудом еще спал.
Как-то утром в тюремном лагере через дорогу от базы что-то горело. Мы увидели черный дым, поднимающийся над колючей проволокой, натянутой поверх лагерной стены, и услышали огонь из автоматического оружия. Тюрьма была забита взятыми в плен бойцами СВА и вьетконговцами или подозреваемыми вьетконговцами – охрана сказала, что они устроили пожар, чтобы скрыть свой побег. Бойцы АРВ и несколько американцев стали беспорядочно стрелять в сторону огня, и тела застреленных ими людей сгорали на месте. Убитый мирный житель лежал на тротуаре в одном квартале от базы, и весь парк у реки был усыпан мертвецами. Было холодно, и ни разу не выглянуло солнце, но дождь вытворял с трупами что-то невероятное – во сто крат ужаснее того, что стало бы с ними на солнце. В один из этих дней я понял, что единственный в мире труп, на который я бы не осмелился взглянуть – это тот, который разложился настолько, что я бы его и не заметил.
Следующие десять дней оставалось так же холодно и мрачно, и это сырое уныние стало фоном для всего материала, который мы отсняли о Цитадели. Редкие солнечные лучи вбирали в себя тяжелую взвесь оседающей пыли, сдуваемой с развалин восточной стены, и удерживали ее до тех пор, пока вам не начинало казаться, что все, что вы видите, процеживается сквозь эту пыль. И вы видели все под непривычным углом – быстрые взгляды на бегу, припадая к земле, или – на равнине – взгляд, устремленный в небо, когда слух улавливает сухой треск шрапнели, отскакивающей от разбросанных вокруг обломков. Вместе со всей этой вздымаемой вверх пылью, после перестрелки в воздухе надолго зависал едкий запах кордита, кроме того, слезоточивый газ, который мы распыляли на бойцов СВА, относился ветром обратно на наши позиции. Учитывая все происходящее, невозможно было глотнуть чистого воздуха, плюс к этому примешивался еще один запах – от груд дробленого камня после каждого воздушного удара. Этот запах словно прилипал к ноздрям изнутри и проникал в текстуру камуфляжа, и спустя много недель, на расстоянии многих миль, вы могли проснуться ночью и почувствовать, как он витает в комнате. Бойцы СВА засели в стене так глубоко, что штурмовой авиации приходилось вскрывать ее метр за метром, бросая напалм в каких-то ста метрах от наших позиций. Взобравшись на самую высокую точку стены – туда, где раньше была башня – я всматривался в пыльную завесу Цитадели и заметил бойцов СВА, быстро движущихся по кладке стены напротив. Они были достаточно близко, чтобы я мог различить их черты. В нескольких футах правее меня раздался выстрел из винтовки, и одна из бегущих фигур откинулась назад и упала. Из укрытия выглянул снайпер морской пехоты и ухмыльнулся.
Сквозь дым, туман и оседающую внутри Цитадели пыль, этот час между светом и темнотой мало походил на настоящие сумерки, но именно в это время мы обычно вскрывали наши сухие пайки. Мы были всего в нескольких метрах от самого ужасного сражения, не более чем на расстоянии одного квартала вьетнамского города, и все равно постоянно видели мирных жителей, которые опасливо улыбались и жались друг к другу, пытаясь вернуться в свои дома. В попытках отпугнуть их и вывести из-под прицела винтовки, морпехи кричали: “Ди, ди(71), ди, несчастные вы мудаки, шевелитесь, валите на хрен оттуда!” и беженцы улыбались, слегка кланяясь, и исчезали в руинах разрушенных улиц. Маленький мальчик лет десяти приблизился к группе морпехов из роты Чарли. Он смеялся и как-то странно мотал головой из стороны в сторону. Безумное выражение, застывшее в его глазах, должно было говорить само за себя, но большинству бойцов было невдомек, что вьетнамский ребенок может тоже сойти с ума, и к тому моменту, когда они это поняли, мальчик уже пытался выцарапать им глаза и цеплялся за камуфляж, вводя их всех в ступор и не на шутку нервируя, пока один черный боец не обхватил его сзади, крепко прижимая его руку к телу. “Ну же, несчастная ты кроха, давай-ка мотай отсюда, пока один из этих ворчунов тебя не пристрелил”, – сказал он и отнес мальчика к санитарам.
В худшие дни никто не рассчитывал выбраться оттуда живым. Бойцов батальона подкосило такое отчаяние, с каким никогда не сталкивались даже старики, ветераны двух предыдущих войн. Раз или два, когда сотрудники регистрационной службы Грейвз извлекали личные вещи из ранцев и карманов убитых морпехов, они обнаруживали письма из дому, которые были доставлены несколько дней назад и так и не вскрыты.
Мы перевозили раненых в кузове полутонного грузовика, и какой-то юный морпех на носилках все время плакал. Сержант держал его за руку, а морпех без конца повторял: “Вот черт, сержант – кажется, я попал. Че-ерт, я умру, правда”? “Ради Бога, никто здесь не умрет”, – говорил сержант. “Нет, сержант, я знаю, что мне крышка”. “Кроули, – сказал сержант. – Не такая уж у тебя серьезная рана. Заткнись хоть на минуту, а? Ты и так ныл без перерыва, пока мы были в этом чертовом Хюэ”. Но сержант вряд ли мог знать наверняка. Парню попали в горло, а такие раны непредсказуемы. Ранения в горло считались тяжелыми, и все их опасались.
Нам повезло с пересадками. В медсанчасти батальона мы сели на вертушку, которая отвезла нас и дюжину убитых морпехов на базу в Пху Баи, а через три минуты после посадки, мы пересели на С-130 до Дананга. В поисках транспорта на аэродроме мы столкнулись с офицером из подразделения психологических операций, который пожалел нас и отвез прямо в пресс-центр. Въехав в ворота, мы увидели, что на площадке натянута сетка и морпехи из пресс-центра, как ни в чем небывало, играют в волейбол.   
“Где вас к черту носило, ребята”? – спросил один из них. У нас был довольно жалкий вид.
Воздух в столовой был ледяной от непрерывно работающих кондиционеров. Я сел за столик и заказал у крестьянской девушки-официантки гамбургер и бренди. Я просидел там пару часов, заказал еще четыре гамбургера и как минимум дюжину стаканов бренди. Это было не возможно, просто не реально – в один и тот же день быть там, где мы были раньше, а теперь находиться здесь. Один из корреспондентов, который вернулся со мной, сидел за другим столиком, тоже в одиночестве, и, время от времени, мы поглядывали друг на друга, трясли головами и смеялись. Я пошел в номер, скинул ботинки и камуфляж, и залез в душ. Вода была невыносимо горячей – на секунду мне показалось, я сойду от этого с ума, – я сел на бетонный пол и долго так сидел, бреясь и намыливаясь снова и снова. Потом я оделся и вернулся в столовую. Сетку уже смотали, один из морпехов поздоровался со мной и спросил, не знаю ли я, какое кино будут показывать вечером. Я заказал стейк и – один за другим – несколько стаканов бренди. Когда я уходил, тот корреспондент по-прежнему сидел в одиночестве. Я лег в постель и закурил косяк. Я собирался вернуться туда на следующее утро, это было ясно, но почему это было так ясно? Все мои манатки были собраны, и я был готов к подъему в пять утра. Я выкурил косяк и, подрагивая, провалился в сон.   
К концу недели стена обошлась морпехам примерно в одну человеческую жизнь на каждый взятый метр, и четверть из этих бойцов пали в бою. 5-й полк 1-го батальона морской пехоты, который стали называть Цитадельным батальоном, побывал во всех напряженных боях, в которых участвовали морпехи последние полгода; несколько недель назад бойцы батальона даже сражались с теми же самыми подразделениями СВА между перевалом Хай Ван и Пху Локом, а сейчас три роты батальона едва дотягивали по численному составу до взвода. Все понимали, в какую ужасную ситуацию попали, новизна сражения в городе стала скверной шуткой, и все до единого мечтали, чтобы их ранили.
По ночам майор, командующий батальоном, сидел в командном пункте, склонившись над картами и бессмысленно всматриваясь в трапецоид Цитадели. Это могло бы быть сценой на норманнской ферме лет двадцать пять назад – на столах бы горели свечи, выщербленные полки были бы уставлены бутылками красного вина, и в комнате со сводчатыми потолками и массивным, богато украшенным крестом на стене царила бы прохлада. Майор не спал уже пять ночей, и пятую ночь подряд он уверял нас, что завтра возьмет ее наверняка – остался лишь один, последний участок стены, и в его распоряжении достаточно морпехов, чтобы это осуществить. Его адъютант, дебелый мустанг-первый лейтенант, дополнял пристальный взгляд майора своей тяжелой, ироничной улыбкой, которая не предвещала ничего хорошего, и мы словно слышали, как он произносит: “Майор несет полную чушь, и всем нам это известно”.
Иногда рота была полностью отрезана от внешнего мира, и морпехам не удавалось вывезти раненых много часов подряд. Я помню одного раненого в голову морпеха, которого, наконец, довезли до командного пункта батальона, как вдруг джип, на котором он ехал, заглох. В конце концов, ему пришлось выбраться наружу и начать его толкать – это был единственный способ, как оттуда выбраться. Танки и грузовики, которые перевозили раненых, были вынуждены без прикрытия двигаться по длинной прямой дороге, которую прозвали Ракетным проездом. Все танки морской пехоты были, как минимум, один раз подбиты. Апофеоз Хюэ нашел отображение в потрясающей фотографии Джона Олсона для журнала Лайф – раненых из роты Дельта в спешке наваливают сверху на танк. Иногда по дороге в медсанчасть тяжелораненые бойцы приобретали этот скверный цвет – синевато-серый, словно рыбье брюхо, – как обещание смерти, которое расползалось от груди и заливало их лица. Одному морпеху прострелили шею, и всю дорогу санитары массировали ему грудную клетку. Несмотря на все их усилия, когда они добрались до медсанчасти, раненый был так плох, что доктор оставил его без внимания в сортировочной палате, чтобы оказать помощь тем, кого еще можно было спасти, и когда его упаковывали в зеленый прорезиненный мешок для трупов, оставалась небольшая вероятность, что он все еще жив с клинической точки зрения. Доктору никогда раньше не приходилось делать такой выбор, и он никак не мог с ним освоиться. Во время коротких передышек он выходил наружу, чтобы подышать, но на улице было немногим лучше. Тела были навалены в кучу, и поблизости всегда слонялась толпа солдат АРВ, которые таращились на них, завороженные смертью, как и все вьетнамцы. Так как им было нечем заняться, и, не подозревая, как это выглядит в глазах морпехов, они глазели на тела и улыбались, из-за чего вспыхнуло несколько неприятных инцидентов. Морпехи, которые разбирали личные вещи, были перегружены и торопились, со злостью сдирая с тел ранцы, штыками срезая амуницию, швыряя тела в зеленые мешки. Один из мертвецов окоченел, и не помещался в мешок. “Проклятье, какие же у этого кретина огромные ноги. Ты подумай, ну что за кретин”, – процедил морпех, в конце концов, с силой запихивая ноги в мешок. В медсанчасти я увидел совсем юного морпеха. В колене у него застрял большой осколок шрапнели, и он не представлял, что с ним теперь будет, после этого ранения. Он лежал на носилках, пока доктор объяснял ему, что его перевезут на вертушке в госпиталь Пху Баи, дальше – на самолете в Дананг, а затем отправят в Штаты, на чем его служба, без сомнения, закончится. Сначала юноша был уверен, что доктор шутит, затем он начал в это верить, еще позже понял, что это правда – он действительно уберется отсюда – на губах его застыла улыбка и огромные слезы стекали по лицу прямо в уши.
С этого момента я стал узнавать почти всех раненых, вспоминать разговоры, которые у нас были несколько дней или даже часов назад, и именно в это время я улетел, на санитарном вертолете, вместе с лейтенантом, обмотанном с ног до головы бинтами, сквозь которые сочилась кровь. Он был ранен в обе ноги, обе руки, в грудь и в голову, в глазах и ушах у него запеклась кровь, и попросил фотографа на вертушке, чтоб он снял его в таком состоянии, чтобы отправить снимок жене.
Но к тому времени битва за Хюэ практически подошла к концу. Пехотинцы из кавалерийской дивизии пробивались в северо-западный угол Цитадели и части 101-й дивизии зашли в нее через лаз, по которому раньше доставлялся провиант для СВА. (За пять дней эти подразделения потеряли столько же бойцов, сколько морпехи за все три недели). Вьетнамские морпехи и части 1-й дивизии АРВ оттесняли остатки СВА дальше к стене. Флаг СВА, который так долго развевался над южной стеной, был сорван, и на его месте водрузили американский флаг. Через два дня вьетнамские рейнджеры Хок Бао прорвались сквозь укрепления Императорского дворца, но не обнаружили внутри ни одного бойца СВА. Кроме нескольких трупов во рву, большинство их убитых было похоронено. Когда бойцы СВА только вступили в Хюэ, люди устраивали в их честь пиршества. Накануне отступления они вырвали из рва всю пригодную в пищу растительность. Семьдесят процентов когда-то прекрасного вьетнамского города было разрушено, и если окружающий пейзаж казался жалким, то представьте себе, как выглядели на фоне этого пейзажа люди.
В честь выдворения СВА состоялись две официальные церемонии – обе прошли с поднятием флагов. На южном берегу Ароматной реки выстроили двести беженцев из одного из лагерей – они стояли под дождем, хмурые и молчаливые, и наблюдали за тем, как поднимается флаг правительства республики Вьетнам. Но трос лопнул, и толпа, думая, что ее прострелил вьетконговский снайпер, в панике бросилась врассыпную. (В репортажах, которые опубликовали сайгонские газеты, не было дождя, проблемы с тросом не упоминались, а ликующая толпа исчислялась тысячами людей). Что касается второй церемонии, то большинство людей полагало, что в Цитадели до сих пор небезопасно, и когда там наконец-то подняли флаг, не было никого, кто бы за этим наблюдал, кроме горстки вьетнамских солдат. 
Майора Тронга трясло на сиденье джипа, который вез нас по разрушенным улицам Хюэ. Когда мы проезжали мимо толп вьетнамцев, пробирающихся сквозь рухнувшие балки и битый кирпич своих домов, его лицо казалось полностью отрешенным, но глаза были скрыты за черными очками, поэтому понять, что он на самом деле чувствует, было невозможно. Он не был похож на победителя, и казался таким маленьким и безвольным на своем сиденье, что я боялся, как бы он вовсе не вылетел из джипа. Его водитель, сержант по имени Данг – один из самых крупных вьетнамцев, которых я когда-либо встречал – говорил по-английски лучше, чем сам майор. Джип время от времени застревал в грудах обломков, и Данг оборачивался к нам с извиняющейся улыбкой. Мы направлялись к Императорскому дворцу.
Месяц назад на территории дворца валялись дюжины убитых бойцов СВА и обугленные следы трехнедельной осады и обороны. Сам дворец бомбить не хотели, но множество бомбежек поблизости нанесли зданию серьезный урон, и дворец все-таки попал под артобстрел. В огромных бронзовых урнах зияли пробоины, которые не подлежали восстановлению, сквозь дыру в крыше над тронным залом лился дождь, затапливая два небольших трона, на которых когда-то восседала старинная аннамская королевская династия. В большом зале (“большом” по вьетнамским меркам) красная политура на верхней части стен серьезно потрескалась и осыпалась, и все было покрыто толстым слоем пыли. Корона в главных воротах была разбита, и в саду валялись сломанные ветки старинных деревьев кай-даи, словно гигантские насекомые, обожженные огнем, тонкие, хрупкие, мертвые. В те дни ходил слух, что дворец удерживался группой студентов-добровольцев, которые приняли вторжение в Хюэ за знак свыше и поспешили присоединиться к северо-вьетнамцам. (Другой слух тех дней – о пяти тысячах “неглубоких могил” за городом с трупами казненных СВА людей – подтвердился накануне).
Тем не менее, сразу после взятия стены и вступления на территорию дворца, внутри не обнаружили ни одной живой души, только трупы. Они валялись во рву и были разбросаны поблизости. Затем сюда въехали морпехи, и к мусору прибавились пустые консервные банки и перепачканные обрывки Старз энд Страйпс. Одного жирного морпеха сфотографировали за тем, как он мочится в разинутый рот разлагающегося трупа северо-вьетнамского солдата.
“Не хорошо, – сказал майор Тронг. – Не хорошо. Биться здесь сильно, очень плохо”.
Я беседовал с сержантом Дангом о дворце и об императорской династии. Когда мы в последний раз заглохли при въезде на мост через ров, я спросил его, как звали последнего императора, который взошел на трон. Он улыбнулся и пожал плечами – не то чтобы он не знал, а, скорее, в знак того, что это не имеет никакого значения.
“Майор Тронг – теперь император”, – сказал он и рванул на джипе сквозь ограду дворца.

Примечания

(65) Постапокалиптический фильм 1959 г. о последствиях всемирной ядерной войны, по роману Невила Шюта.
(66) Джеймс Энсор (1860-1949) – фламандский художник, оказавший важное влияние на экспрессионизм и сюрреализм; имеется в виду его картина “Шествие кающихся грешников” (1913).
(67) Слова неназванного американского офицера были процитированы журналистом Ассошиэйтед Пресс Питером Арнеттом; город Бенче – столица провинции Бенче, расположенной в дельте Меконга в Южном Вьетнаме.
(68) Philly (1917-1932) - бродячая собака, завезенная американскими солдатами во Францию и служившая на передовой Первой мировой войны в составе 79-й пехотной дивизии. Героически проявила себя как сторожевая собака. Немцы объявили за ее голову вознаграждение в 50 марок.
(69) В оригинале возможна отсылка к цитате Хораса Грили “Иди на Запад, юноша”.
(70) Презрительное прозвище для вьетнамцев, Zip, полное - Zipperhead.
(71) С вьетн. – уходите, убирайтесь.