Заметки из жизни моей в г. Петербурге 17

Я отвечал, что у меня нет никаких оснований не доверять следствию.
 
Дионисий Петрович пристально посмотрел на меня и сказал с легкой усмешкой:

- Вы совершенно правы. Семен Иванович просто зверь, а не урядник, настоящая маркловская легавая, в самом хорошем смысле этого слова! Ноги толстые, росту среднего, с треугольною головою, лоб плоский, рыло длинное и тупое - это я о маркловской легавой. Наипервейщая ищейка, доложу я вам! Вот и Семен Иванович - дока в сыскном деле - ничто от него не сокроется, землю так и роет, так и роет! Сразу все вещественные доказательства обнаружил!.. Нюх превосходнейший!.. Просто что-то неописуемое, а не нюх! Любите ли вы собак, Евгений Федорович? Я - чрезвычайно!

Я почувствовал, что тупею. Зал медленно плыл передо мною, пальмы плавно раскачивались вместе с кадками.

Принесли десерт. 

- Выпейте кофею, - посоветовал Зюкин. - Его еще  государю нашему Алексею Михайловичу немецкий лекарь рекомендовал употреблять как вернейшее средство от главоболения. Занятное слово, неправда ли? И чего только эти немцы не придумают!  Павлу Георгиевичу все вредило - и кофий, и чай, а вам сразу поможет.

- Отчего же так? - спросил я, стараясь держаться прямо и не поворачивать голову, которая и без того кружилась изрядно.

- Вселенский закон,  - отвечал Зюкин. - То, что одному во вред, другому на пользу. Так точно и кофий: кому лекарство, а кому  наоборот. Особенно, если примешать к нему чего-нибудь этакого.
 
- Примешать? - переспросил я. - О чем вы? Чего примешать? Зачем?

- Рома, водки, ликеру - да мало ли чего! - пояснил Зюкин. - Корицы, например. Или еще каких-нибудь произведений природы. У одного желудок все сварит, а у другого - бац! - апоплексический удар.

- Да я уж и не знаю, пить ли мне ваш кофий?.. - отвечал я с сомнением в голосе.
 
Дионисий Петрович усмехнулся, но вид у него при этом был весьма добродушный и заботливый.
 
- Пейте, Евгений Федорович отчего же не пить? Хмель как рукой снимет - средство испытанное, - сказал он и тут же предложил мне отведать миндальных «птифорчиков» и пирожных крем-брюле, потому как точно такие же сладости подавали на поминках Павла Георгиевича «ко всеобщему удовольствию собравшихся».

 Я поинтересовался, много ли народу было на похоронах.

- Изрядно, - отвечал Зюкин. - Думаю, человек до шестидесяти. Все наше уездное общество в траурных одеждах, губернский предводитель с секретарем  и  от земского управления какие-то скорбные лица. Все, как один, с венками и лентами.

 - Неправда ли странно, что у Павла Георгиевича не оказалось никаких родственников? - заметил я.
 
Зюкин посмотрел на меня с нескрываемым интересом.

- Да разве вы не знаете, что каждый Иван Иванович женат на чьей-нибудь тетке или свояченнице? - спросил он. -  Копните поглубже и вы тоже окажетесь родственником Павла Георгиевича, каким-нибудь внучатым племянником его батюшки или внуком троюродного брата по материнской линии. 

Мысль о том, что я могу оказаться в родстве с господином Лихопекиным привела меня в некоторое замешательство.

- Так может, мы с вами тоже родственники?! - спросил я с излишней резкостью, и как мне показалось с некоторым вызовом, так, что и сам удивился собственной дерзости.

- Вполне возможно, - отвечал Зюкин, ничуть не обидевшись. - Ничего не имею против. А вы?

Я не знал, как ответить на такой вопрос. Дионисий Петрович производил на меня двойственное впечатление. Иногда я был готов поверить в его искренность, но стоило ему многозначительно усмехнуться или бросить на меня плутоватый взгляд, как я снова начинал чувствовать в нем врага и лихорадочно вспоминать, ни сказал ли я чего-нибудь лишнего или опрометчивого.

- Как долго вы собираетесь оставаться в Петербурге? - спросил я, чтобы переменить тему разговора.

- Пока не надоест, - ответил Дионисий Петрович. - Я ничем не связан.

Подошедший на его зов человек предоставил счет. Я хотел было достать свое портмонe, но Зюкин остановил меня:

- Бросьте вы эти глупости, Евгений Федорович. Я еще помню, что значит быть молодым: безденежье, сплошное безденежье!  Впрочем, в ваши годы я был в мундире щегольском меж удальцами в ратном строе… Должен сказать, что счастие сие оказалось весьма обманчиво, а доля незавидна.

- Чем же вам военная служба не понравилась? - поинтересовался я.

Признаюсь, что мне уже не раз приходило в голову, что его попросили из полка за какие-то неблаговидные поступки вроде нечестной игры или растраты казенных денег.

- Армейское поприще лишено всякого романтизма, -  с неохотою отвечал Зюкин. - Тоска, грязь, полковые смотры…

После кофе мне стало немного легче, но я по-прежнему ощущал странную неуверенность в движениях и решил, что больше пить никогда не буду, чего бы мне не предлагали, хоть даже самого лучшего и дорогого лафиту.

Надо сказать, что путь через обеденный зал показался мне намного длиннее, чем раньше. Картины, на которые я за все время проведенное в этой ресторации не удосужился посмотреть со вниманием, выглядели весьма фривольно, и я чуть было не врезался в кадку с папирусом, заглядевшись на одну из них. 

- Амур и Психея, - пояснил Дионисий Петрович, поддерживая меня за локоть, и тут же добавил совершенно другим тоном: - Не ввязывайтесь вы в это дело, Евгений Федорович.

- О чем вы, господин Зюкин? - спросил я, потому что его слова прозвучали довольно странно и как-то некстати.
 
- О живописи, -  отвечал он. - А вы разве что-то другое подумали? Картинки - дребедень. Ваше призвание - градостроительство. Не распыляйтесь по мелочам. Архитектура, еще раз архитектура и ничего более!


                ( Продолжение следует)