Мама, мамочка, мамуля

1. Мама

Так я называла тебя в детстве. Впрочем, как мне рассказывали, лет до трех я так называла не тебя, а бабушку, которая нянчилась со мной больше, пока ты училась в институте и проходила практику. «Я буду с мамой. – указывала я на бабулю. -- А ты, Лилька, уходи!». Может быть, именно тогда и пролегла между нами эта невидимая стена отчуждения. Ты же была очень ревнивой по молодости, мама. Сначала ревновала меня к бабушке, потом – к отцу…

Основания, конечно же, были. Ты – чувствовала, хотя я и не рассказывала тебе, как он постоянно стучался ко мне в ванную в твое отсутствие, как, подвыпивший, однажды залез ко мне и в постель. Засунул свою руку «туда»…, и я проснулась. Закричать побоялась – избил бы… И ты бы снова оказалась на его стороне. Как всегда, когда он «снимал с меня сидорову шкуру» -- и за дело, и без того. Просто прицепившись под плохое настроение. Тогда я ненавидела вас обоих.

Мама… Какой же смешной ты была в моем детстве! Помнишь, как мы поехали с тобой на рынок?

-- Почему на меня так странно смотрит весь троллейбус? – допытывалась ты у меня.

Мы сидели лицом к салону, и люди, действительно, перешептывались в нашу сторону.

-- Может, я губы размазала? – ты, конечно, могла, мама. Потому что всегда спешила, всегда на бегу. И размазать ты и впрямь, могла только губы – отец запрещал тебе краситься. Психовал, когда ты вертелась у зеркала.

-- Все нормально… мама… -- отвечала я, но люди не унимались. И вдруг… -- Боже мой, мама! Ты же шифоновое платье одела шиворот-навыворот! Ну, как было можно? В нем же оборки! – и мы как ошпаренные выскочили на ближайшей же остановке, чтобы в каком-то сером и пыльном подъезде ты смогла переодеться, мама…

Ты просто ужасно торопилась, собираясь -- чтобы отец не приколупался, чтобы не стал нервничать. Ты всегда боялась, что он будет нервничать. И эта боязнь родила в нем монстра. Монстра, который уничтожил мое детство…

-- Коля, смотри, какой лесочек! Останови машину, мы порыскаем. – помнишь, эту поездку в лес?

Вы тогда ушли с братишкой «рыскать», а вышли за пять километров от места, где мы вас ждали. Отец, буквально на г… изошел. Дал мне три подзатыльника ни за что – просто злость согнать. Он же, как истинный мужчина, никогда на тебя руку не поднимал. За все отдувалась моя бедная голова. Проезжающий мимо автомобилист подсказал нам, что видел в обратном направлении двух заблудившихся. У тебя всегда было очень плохо с ориентированием на местности, мама. И ты, когда мы подъехали, весело впрыгнула в машину, даже не заметив, что я заплакана, мама…

Ты никогда не дралась – воспитание не позволяло. Но так больно щипалась и дергала за волосы! И еще – предавала. Если я не слушалась, ты начинала делать мне замечания так, чтобы это слышал отец. И тогда в дело шел ремень. А ты только вскрикивала под каждый удар: «Коля, ну, не надо!».

Однажды он избил меня до потери сознания. И продолжал бить, пока сверху не позвонила соседка-учительница, пригрозив вызвать милицию. Ничего бы тогда милиция не сделала. В нашем доблестном Советском Союзе к воспитанию через побои относились со всей «гуманностью», мол «за одного битого десять небитых дают». Вам пришлось отдать только двоих, мама…

А мое детство снится мне до сих пор. Как концлагерь…

2. Мамочка

Только к семнадцати годам я поняла, что такое жить без страха. Вы с отцом и детьми – братом и сестрой – уехали на Север. Я осталась на попечении бабушки на год, а потом сбежала с любимым человеком – поступать в институт. Института не получилось – поступила в театральную Школу. А он – в военное училище.

-- Мамочка! Не волнуйся. Я буду учиться на режиссера! – кричала я тебе в трубку. А ты плакала. Расспрашивала о моем выборе. Даже с ним вы поговорили, и он не предал меня – мы поженились и этот брак оказался не браком, а вечной любовью – единственной в моей жизни.

-- У тебя таких могло быть еще тысяча. – как-то сказала ты мне при встрече, когда вы уже возвратились со своего БАМа.

-- Может быть, мамочка. Может быть. Но я вышла замуж, прежде всего для того, чтобы он меня защитил от отца.

-- Что ты такое говоришь?!

-- Ничего особенного, мамочка. Он сам мне твердил в детстве: «Я тебя луплю и замуж выдам так, чтобы мужик тебя лупил…».

-- Не выдумывай, он не такой. – корила ты меня, и доказывать тебе что-либо было бесполезно.

…Мы не прижились в родном гнезде по окончанию учеб. Родилась дочь, а отношения с вами, родителями, никак не складывались. Я раздражала отца, он был уже очень болен, а ты ревновала все больше. Поэтому, когда мы приняли решение уехать по вашим следам, напутствием от отца нам стало:

-- Езжайте, понюхайте, что такое жизнь. Ты через полгода запросишься обратно, когда задницу поморизишь на Севере.

Уехали. Навсегда. Перезванивались редко. Говорили только с тобой, мамочка. Через два года приехали в отпуск – единственный в нашей жизни и до сих пор.

-- Пап, вот, фотографии, посмотри.

Он лежал на диване. Наполовину парализованный, злой, отрешенный.

-- Я это уже видел. – произнес глухо. – Ты даже рожать не научилась.

-- Какой уродик! – взвизгнула, выхватывая снимки у меня из рук, сестра.

Конечно, была ссора. Конечно, грязная и обоюдообвинительная. И ты пришла с работы, мамочка, и, выслушав меня, тихо сказала:

-- Вам лучше уйти.

Куда, мамочка?! Наш дом был за девять тысяч километров от Украины! На чертовом БАМе, откуда мы приехали в этот вынужденный отпуск, чтобы хоть как-то отвлечься, пожаловаться, поплакать на родном плече! Чтобы не сойти с ума от горя! Ведь, мы только что похоронили нашу вторую дочь… Это ее фотографии, нашей крохи, нашей малышки, я пыталась в тот день всучить отцу… Это о ней сказала моя еще незамужняя сестра – «уродик»…

-- Я не вернусь сюда, пока ты жив. – вот, что я, прощаясь, сказала отцу, мамочка. В ответ мне в лицо полетела хрустальная пепельница…

3. Мамуля

…Мы не виделись очень долго. Мы обе взрослели. Ты – после Чернобыля и самоубийства отца. Я – после смерти дочери, переездов, безработицы и полной нищеты, каторжного труда, чтобы выкарабкаться из нее же, моих страшных операций и инвалидной безнадеги…

-- Приезжай ко мне. – сипло просила я в трубку – горло было травмировано во время наркоза.

-- Я приеду. Я и так никогда ничем тебе не помогала…

Вместе с мужем (тем самым, которых по ее словам «у меня могло бы быть тысячи») они научили меня ходить заново.

-- Я хочу, чтобы ты осталась жить со мной. Я хочу спасти тебя от них. – говорила я о брате и сестре.

-- Они – мои дети. Не будь такой. – отвечала она.

Мы стояли на берегу горной быстрой речки, разрезавшей ущелье надвое. По скалистому взгорку тянулась таежная гарь. Вода тараторила о чем-то своем и вечном, и нам приходилось кричать, чтобы услышать друг друга.

-- А помнишь, как мы ездили на Иссык-Куль? – обратила она ко мне свое красивое и нестареющее лицо. -- В 61-м, помнишь? – и она начала что-то быстро-быстро рассказывать, глядя на воду и совсем не услышав моего недоуменного:

-- Мама… Я тогда еще даже не родилась…

-- Ой! – спохватилась она и весело засмеялась. – Я почему-то подумала, что ты Лена – моя подружка.

Я горько усмехнулась, и мы пошли в пансионат.

Вечером был приступ. Боль выворачивала меня наизнанку, а мозг отказывался понимать происходящее. Она стояла надо мной, заломив руки, и причитала:

-- Это же нельзя вытерпеть! Это же какой-то концлагерь…

-- Как вы виноваты передо мной! – выкрикнула я сквозь нестерпимый  ужас. – Как бы мне сейчас потребовались силы, которые вы отобрали у меня в детстве своим битьем!..

-- Мы виноваты с отцом… Виноваты перед тобой…

-- У меня обнаружился детский перелом грудного отдела позвоночника – так показало МРТ. – впервые за время болезни зарыдала я. --  Если бы не он, не было бы и этого перелома. Все было бы по-другому, если бы он тогда не избил меня до потери сознания… 

…Еще несколько месяцев она пожила с нами. Каждый день звонила сыну и дочери. Звонила втайне – мы только после ее отъезда получили извещение за телефон на много тысяч. Перед отъездом она рассказала мне, как намучилась, таскаясь по клиникам и тюрьмам. Как плакал отец, твердя: «Надо было их лупить, как ту (это обо мне)». Как обрадовалась, когда сестра, наконец, взялась за ум, вступив в какую-то секту и, перестав колоться, начала рожать детей…

Она вспоминала, как снимала с петли брата, уже стоящего на самом краю своей зависимости от иглы. И как… таскала с собой в сумочке шприц – чтобы протянуть до вечера (так просил ее сын, чтобы не попасть в передозировку).

Она, моя Мать, носила наркоту в своей сумочке!..

…Через два года.

-- Мамуля, как ты?

-- Нормально… Хорошо… -- тяжело дышала она в трубку. – Я выкарабкаюсь…

Говорят, она отказалась от анаболиков. Терпела боль так, «на живую». Терпела и говорила брату: «Я же могу… Брось и ты… Прошу тебя…».

На похороны я не смогла поехать. Хоронила сестра. На ее имя мама переписала все наследство – там было уже пятеро детей. Брат оставался на иждивении сестры – доверять ему имущество мама не стала.

Спустя несколько месяцев я получила письмо от той самой маминой подруги:

«Лиля очень гордилась тобой. – сообщала она мне. – Говорила, что ты исполнила все ее мечты. Что у тебя хорошие книги. Что ты добилась очень многого без их помощи…».

P.S. Мамуля, дорогая моя… Любимая… Как же мне не хватает тебя! Как хочется твоего света, твоей улыбки, твоей замечательной готовки. Чтобы ты была рядом. Чтобы мы хохотали, вспоминая забавные случаи, вечно происходящие с тобой. Чтобы пили чай… Ездили в лес… Стояли на берегу с удочками, и ты бы таскала карасиков, радуясь улову, как ребенок… Мне не хватает твоих советов, а дочь растет таким же волчонком, как и я. Разница только в том, что ее никогда не били, любили и баловали. А она, все равно, -- волчонок. Будто в генах передалось мое это… Знаешь, я часто вспоминаю вас: тебя и отца. Наверное, даже чаще, чем следовало. Это, видимо, потому, что не могу побывать на ваших могилах. Вот и пишу вам письма… на Тот свет. Надеюсь, что вы их получаете. Я люблю вас! Очень-очень люблю, мама, мамочка, мамуля моя…