Крест тяжел!

Дети, а их было много, бежали от старой полуразрушенной церкви что есть духа. Солнце скрылось за горизонтом, и сумерки только-только начали сгущаться, обволакивая окрестные поля и наползая на усталое село, где, казалось, все вечерние дела во дворах переделаны, и можно расправить плечи и, ни о чем не думая, сидеть возле хаты, прислушиваясь к тихому вечеру, к звездам на темнеющем небосводе и все сильнее разгоравшемуся месяцу. В садах шелестела листва под напором мягкого ветра, сдувавшего с нее тепло жаркого дня, да слышно было, как в сарайчиках устраивалась на ночь домашняя птица и тяжело вздыхала корова на соседском подворье, хотя под крышами хат уже спали голуби, а ласточки и стрижи проделывали последние пируэты в синеющей темноте. Подкрадывалась густая южная ночь со вспыхивающими звездами, с разгоравшимся Млечным путем да до звона прозрачным воздухом над головой.

Поток детишек растекался ручейками по улицам, дробился у хат, наполняя дворы возбуждением, в котором детские голоса, переплетаясь, перекатывались волнами по селу от одного двора к другому.

– Чего они так встревожились? – первое, что пришло на ум сидевшему у забора на скамейке Алексею Петровичу Воронову, сутулому мужику среднего возраста.

Дети галдели, словно стая сорок, сдунутая с дерева окриком ленивого прохожего, от безделья не знающего, куда себя девать.

Воронов повернул лицо со сжатыми губами в сторону топота детских ног и, словно сетью, поймал распахнутыми руками одного из бежавших, соседского мальчика Ванечку. Он даже не ловил его, так как продолжал сидеть на скамейке. Вероятно, руки Воронова предлагали ребенку поддержку, и тот, не раздумывая, бросился в их объятия. Тут губы Алексея Петровича растянулись в улыбку, и будто ласковая женская ладонь прошлась по его широкому лбу, стирая вместе с морщинами и боль, и тревогу.

Сумерки густели, переходя в темноту, скрывавшую от взора деревья и строения. Светилось только окно кухни, да из ее распахнутых дверей вырывалась полоса света и ложилась на землю во дворе, а затем, перепрыгивая через забор, бежала дальше дорогой, где  и пропадала. Внизу было все знакомо и привычно, а вверху неведомый мир с шатром из искрящихся звезд виделся далеким и тревожным, заставляя Воронова пристально всматриваться в эту необозримую бесконечность. И он чутко прислушивался к высоте, раскинувшейся над ним, в который раз пытаясь отыскать звено, связавшее воедино и привычную кухню с полосой света из нее, и забор, и дорогу, убегавшую в темноту, и прижавшегося к нему ребенка с тем, таинственно-темным и в тоже время светящимся, небом над головой.

На кухне зазвенела посуда, и мальчик поднял голову.

–  Да, Ванечка, пошли ужинать.

– Хлопчики, идите вечерять! – в подтверждение сказанному услышали они зов бабы Саши.

Баба Саша – вот кто был неотделим от всего, что здесь окружало Воронова. Неизменной, как и много лет назад, осталась полоса света, которая привела его дорогой до подворья и ввела в кухню, где он и уткнулся уже тогда пожилой родственнице в грудь своей белобрысой головой, оглушенный внезапно наступившим сиротством.

Воронов с мальчиком шел на кухню по этой полосе света. С того самого дня, как он впервые сюда попал, здесь ничего не изменилось. Плита, растрескавшийся стол с двумя стульями по бокам, скамейка перед ним и гора посуды в шкафчике напротив – все оставалось по-прежнему. Стол все так же был придвинут к окну, а за ним бежала ночь, и будто незримая черта проходила по стеклу, деля мир на две половины, так что хотелось скорее покинуть темный двор и очутиться в светлой кухне. 

Ему так живо вспомнилось благодатное тепло от огня в печи, гревшее в лютые холода его детские пальцы, что он не удержался и дотронулся рукой до ее стенки.

– Плита не топилась, – лето ведь, – улыбнулась баба Саша, старуха с выцветшими васильковыми глазами.

– Сварила молодой картошки. Первый раз в этом сезоне выкопала куст, а там ее с полведра. Копала, а у самой руки дрожали, – уродила ли? Но Бог миловал…  А что шумели дети? – поинтересовалась она, накладывая в миски картошку и по куску вареной курицы сверху.

– Да я и сам бы хотел это знать, – поглядывая на мальчика, произнес Воронов. Но тот молчал.  

Когда они доедали яблочный пирог, запивая парным молоком, из печи зазвенела песня сверчка. Всякий раз, заслышав в детстве сверчащие звуки, Воронов пытался найти певца, заглядывая в печку и ее поддувало. Но отыскать того ни разу не удавалось, он лишь умолкал, чтобы через какое-то время запеть с новой силой. И в этой песне Воронову чудилась жалоба на унылое одиночество и страстное желание вырваться на простор и добраться туда, где в степи гуляет ветер, где стелется ковыль и дышится свободой.

– А сверчка можно увидеть? –  спросил мальчик.

– Я пробовал, но у меня не вышло. Теперь твоя очередь.

– Бабушка, а как выглядит Богородица? – вдруг спросил мальчик, от чего у той вскинулись брови.

– А вот пойдем в хату, там и увидишь икону Божьей Матери.

Покидать кухню не хотелось. Воронов знал, что, когда попадаешь из света в темноту, то  окунаешься в огромное пространство, охватывающее и село, и степь, и поля с хлебами, и все, что тянется дальше и дальше. И тогда приходит страх и потерянность, и начинаешь чувствовать себя песчинкой в океане.

Накрытые сверху звездным куполом, все трое стояли в темном дворе с запрокинутыми головами.

Потом Воронов и баба Саша долго топтались в сенях, не решаясь идти дальше, и через открытую дверь спальни они видели мальчика. Икона Божьей Матери с распростертым покровом и горящей лампадкой мерцала перед ним, а Ваня пристально всматривался в изображение.

– Я видел Ее сегодня вечером возле церкви, – произнес он.

Пришла глубокая ночь. Воронов все смотрел на светившийся в окне серебристый месяц, а еще он видел, как в спальне перед иконой с лампадкой молится баба Саша.

Проснулся на следующий день он рано, до восхода солнца. Спал тревожно, и когда сознание прорывалось сквозь дрему, ему чудилась белая церковь, сияние над ней и Женский Образ.

Стараясь не разбудить старуху, Воронов оделся, ополоснул лицо холодной водой из ведра возле колодца и направился к церкви. Он хотел узнать – не привиделось ли все это детям вчера?

Утро выдалось погожим. Косые лучи показавшегося из-за горизонта солнца еще не несли изнуряющей жары, а бежали по земле, натыкаясь на деревья и строения и порождая длинные тени. Луга у реки за селом были покрыты влагой. Изумрудами вспыхивала утренняя роса, когда ветерок шевелил травяной покров и пробегал по его листочкам. Над рекой стелился туман, в этот час еще густой, но с разгоравшимся днем уже была заметна его ненадежность и зыбкость.

В стороне от села, по ту сторону дороги, виднелась полуразрушенная церковь. Крыло церкви с частично отреставрированными стенами, где располагался алтарь, сохранилось. Стены поддерживали единственный купол с крестом над ним. Когда из-за горизонта выглядывало солнце, то первым от его лучей вспыхивал золотой крест. Тут же начинал оживать и светиться сам купол, а затем и вся она озарялась белым светом.  Церковь была выстроена в XVII веке из белого камня, и еще с детства Воронов любил посидеть здесь на скамейке у ворот.

Он добрался до церкви, пройдя прохладную от влаги лужайку с двумя сандалиями в руке и с закатанными штанинами, и ступни его ног стали мокрыми от росы. Когда, сидя  у церкви, Воронов жмурился на солнце и сушил ноги, то ощутил, что рядом с ним еще кто-то есть. Скосив глаза в сторону, увидел высокого старика, сидевшего на краешке скамьи с горестным видом. Откуда появился длинноволосый старик с лохмотьями на плечах, ниспадавшими к его босым ногам и перевязанными в талии веревкой, Воронов не заметил. Тот молчал и сосредоточенно смотрел перед собой. Сидели они долго до прихода отца Федора, совсем седого священника. У Воронова даже дыхание перехватило, когда тот, окинув их пронзительным взглядом, перекрестил широким взмахом правой руки.

Священник зашел в церковь, и стало слышно его стариковское покашливание. Вслед за ним направился туда и странный пришелец. А Воронов все сидел у храма, не решаясь войти. Хотя на языке у него вертелся вопрос к отцу Федору: «Что могли видеть вчера вечером дети?» Но, так и не потревожив священника, вернулся домой.
   
День тянулся незаметно. Когда вечером солнце опустилось к горизонту, то от строений и деревьев потянулись длинные тени, удлиняясь с каждой минутой. Небо заиграло вечерними красками. Воронов вновь уселся на скамейку возле церкви. Босоногий старик в лохмотьях был уже тут. Он то и дело вскакивал на ноги, что-то бормотал, бил себя кулаками в грудь, при этом полы его одежды разлетались в стороны, обнажая еще крепкое тело. Его горестный взгляд был направлен то на купол с крестом, то еще дальше ввысь.

– Царица Небесная! –  вскидывал он руки к небу. – Две тысячи лет я ношу из страны в страну и из селения в селение свой крест, а смерть не находит меня, и нет для меня нигде могилы. Но почему Он так суров со мной? Конечно, Пилат не посчитал Его виновным. Но разве не Пилат смалодушничал, испугавшись доноса первосвященников римскому кесарю, что есть у него в Империи человек, называвший себя Сыном Божьим и Царем Иудейским? И разве не его рука, пусть и дрожащая, отправила Иисуса на Голгофу, подписав несправедливый приговор? И разве это я возложил на Него терновый венец и тяжелый Крест, доставивших Ему столько страданий? А когда Он спотыкался и падал, и глаза Ему заливали пот и кровь? Разве я, а не римские воины кололи Его тело копьями, заставляя в очередной раз подниматься и продолжать Свой тернистый путь к месту распятия под гиканье и беснование обезумевшей толпы? Пресвятая Богородица! Каждый раз я  спешу к Тебе, узнав, что Ты явилась детям, где бы это ни происходило, но ни разу не видел Тебя?! Но, что это? Неужели, Царица Небесная, я слышу Твой голос? И слышу сердцем, а не ушами! Да, это так, Матерь Божья! И Ты говоришь мне: «Исаак Лакадем, прозванный вечным евреем, ты не верил в Его учение и не верил Его словам. Ты не верил, что Он любит бродяг и нищих, прокаженных и рабов, что Он любит обездоленных, что Он любит всех и всегда готов прийти к ним с божественной помощью. Эту любовь ты посчитал постыдной, не понимая, что только такая любовь и ведет грешников к чистосердечному покаянию. Вспомни, с какой  радостью ты вышел на порог своего дома, чтобы лучше видеть шествие на Голгофу и страдания Невиновного. С еще большей радостью ты кричал Ему в лицо: «Если Ты – Сын Божий, то, почему Бог, Отец Твой, не освободит Тебя, не прекратит Твои мучения и тем самым не докажет Твою божественную суть?» Ты кричал Ему: «Видишь, обманщик, ничего не происходит. Тебя ждет такая же смерть, как и двух грабителей, которые будут умирать, распятые рядом с тобой». Но, если воины подчинялись приказу, а другие, хоть и бесновались, но с сомнением в душе, то ты, Исаак Лакадем, искренне радовался и бесчеловечному приговору для Него, и Его мучениям. Ты оказался тем единственным, к кому Мой Сын в тот страшный час обратился за помощью, взывая к милосердию. И что же? Ты отказал Ему поддержать Его Крест и облегчить непосильную ношу. Ты не дал Ему испить глотка воды из своего источника и не вынес скамьи из своего дома, чтобы Он мог передохнуть. Ты глумился над Ним, называя лжепророком, и смеялся, спрашивая, где Его ученики и почему они не помогут Ему нести Крест Его? А когда Сын Мой, Иисус, попросил тебя: «Исаак, Исаак! Пожалей меня!», ты оттолкнул Его со словами: « Не прикасайся ко мне! Прочь из тени моего дома! Иди, иди на Голгофу!» Свой Крест Он нес без ропота, и Его Божественная душа сияла. А глаза Его были полны печали, любви и сострадания к своим гонителям. И эти же глаза засверкали, когда ты Его оттолкнул. Так чего же ты хочешь теперь? Разве ты пожалел в Нем человека тогда?»

Затаив дыхание и не шевелясь, вслушивался Воронов в слова старика, а перед его глазами проплывала собственная жизнь. Часто серые, наполненные бездушием и виной перед людьми, дни. Он чувствовал, как тяжесть ложится на его плечи и давит тем сильнее, чем больше он всматривался в прожитое время. И вовсе краска залила его лицо, когда он вспомнил, как вчера вечером баба Саша позвала его в свою спаленку. Дрожащей рукой достала она из комода деньги, завернутые в белый платок и перевязанные алой ленточкой, – деньги, собранные себе на похороны, и теперь показывала ему, где они хранятся. И никакой его доли в тех деньгах не было, – ни одной копейки он туда не положил. Подняв взгляд, он увидел ее лицо с паутинкой морщин, глаза, смотревшие на него с тревогой и надеждой, опущенные уголки рта и теперь уже поблекшие губы, не раз целовавшие его. И, видя ее натруженные руки, так много работавшие, чтобы вывести его в люди, он уже тогда стал ощущать эту тяжесть на своих плечах. И его охватил стыд: почему он так жил? Отчего не жил хорошо, когда так много доброго можно было сделать?

– Что привело тебя сюда? И чего ты ждешь? – неожиданно спросил загадочный старик у Воронова, и было видно, как он не доволен. – А, впрочем, раз ты тут, то я знаю – почему. Ты хочешь увидеть Ее? Но с какой целью? – вскинул он черные глаза на Воронова, оторвав взгляд от угасавшего неба.

– Я болен. Очень болен. И я хочу жить!

– Ха, он хочет жить! А как ты хочешь жить? Ты спросил себя? Я, Исаак Лакадем, кого в миру знают как вечного еврея, живу уже больше двух тысяч лет, и посчитал бы за счастье для себя – умереть! А он хочет жить?!

Старик вновь воздел руки к небу, уже не обращая внимания на Воронова, не видя ни села, ни полей, ни церкви.

– Царица Небесная! – вновь обратился он к Матери Божией. –  Исполнилось все в точности то, что беззвучно сказали мне Его сверкавшие глаза тогда, когда шел Он Своим страшным путем мимо моего дома, Он обратился ко мне за помощью, а я Ему в ней отказал. Около двух тысяч лет хожу я, неприкаянный, по земле. Угрызения совести и стыд – теперь вечные мои спутники. Тяжелая ноша раскаяния и нескончаемая дорога сделали мое существование невыносимым. Спроси, Матерь Божья, Сына Своего, когда закончатся мои скитания и радость смерти посетит меня, и я найду свою могилу? Теперь я знаю, что тогда на Лобное место Он нес Крест нашего спасения, всю вину нашу приняв на себя. А мы, пославшие Его на Голгофу, теперь во веки веков вынуждены будем нести крест позора и неизгладимой  вины  перед ним. Когда, испуская дух, Он сказал: «Свершилось!», когда мрак окутал землю и она содрогнулась, и треснули скалы Голгофы, а молнии пронзили небо, я увидел чудный свет, исходивший от Его  Креста. И понял я, что мы послали на смерть Спасителя, а я был одним из самых безжалостных и злых Его гонителей. Когда люди, пораженные громом и сиянием небес, бежали с Лобного места, а воины в страхе прикрывались своими щитами, в раскаянии хотел я броситься к подножию его Креста, но услышал только Его голос: «Иди! Иди!». Теперь влачусь я по дорогам всего света, несчастный, в ужасе и отчаянии. И что же я вижу?! Как и в тот страшный день многие из нас так и не познали Его учения о любви и милосердии друг к другу. Сжигаемые корыстью и гордыней, злобой и ненавистью, завидуя всем и всему, мы не видим человека в человеке. Мы развязываем кровопролитные войны, сжигаем города и села и разрушаем церкви. Мы грабим, насилуем и убиваем, и нет у нас жалости и сострадания. Так почему вся тяжесть вины нашей перед Ним легла на мои плечи? – старик замолчал, и было видно, что слова свыше снова звучат в его душе.

– Я слышу Тебя, Царица Небесная! Слышу Твой голос! Он опять отдается в моем сердце, – с радостью воскликнул старик, но тут же сник, опустив голову.– Пресвятая Богородица обращается ко мне!

– Ты очень ошибаешься, Исаак Лакадем, думая, что все остальные люди избавлены от крестной ноши. Как только Всемилостивый Бог забрал Сына Своего на Небо, в тот же час тяжесть Креста Иисуса легла на плечи всего человечества. И каждый несет свой крест. Порой он становится легче, а порой тяжелее. Не всегда вы понимаете, что, чем больше душа ваша запуталась в неблаговидных помыслах и поступках, тем сильнее на ваши плечи давит его тяжесть. И никто! Никто не сумеет освободиться от этой ноши до самой смерти. Лишь тем из вас, кто прозрел, кто стремится стать лучше, она будет облегчаться. И если бы все грехи человечества легли на твои плечи, Исаак Лакадем, ты тут же провалился бы под землю от такой тяжести. А нести свой крест ты будешь, как и предрек тебе Сын Божий, до самого Страшного Суда. Всегда и везде ты будешь для людей немым укором, напоминая им об их неизгладимой вине. И будешь ты людям вечным напоминанием о страшном преступлении, совершенном ими, и горе тем из них, кто, глядя на тебя, не захочет измениться.

– Так что же ты сидишь?– вдруг опять обратился старик к Воронову, –  если даже тому, кто видел Его последний час, кто раскаялся и молит о прощении, даже тому Она ни разу не явилась и не показала Свой Светлый Лик. Лишь дети с их непорочными душами были счастливы видеть Ее. Вставай и иди! Иди! У тебя еще есть время изменить свою жизнь и сделать ее справедливой. Ибо только справедливость и приближает нас к той истине, которую мы должны были познать от Него. Иди! И помни, что только любовь и праведные поступки облегчат твою ношу! И не забывай, что она может становиться только легче, но никогда не исчезнет, как не исчезнет и огромная вина перед Ним. Не забывай, что ноша эта –  предостережение нашим душам! И не пугайся болезни своей и смерти. Болезнь твоя  –  напоминание твоей душе, что пора меняться, а смерть – всего лишь конец твоим земным испытаниям. А что будет дальше, – зависит только от тебя, от того, как достойно пройдешь ты эти испытания! 

– Все! Я больше не слышу ее, – произнес старик.  – Пора снова в путь!


Использованная литература

1. Лилии полевые. Сост. Елена Кибирева. – Свято-Успенская Почаевская Лавра, 2011.