Холод и Жара Часть первая

Утро ледяное.
Даже белки заледенели( может белки - тоже, и попадали с елей. Про них - не знаю) когда я открыла глаза, а потом зажмурилась от режущей белизны из окна,  ощутила под веками  холод.
 Значит печка к утру совсем выстудилась, вчера поленились как следует щепы наколоть. Приехали в Репино поздно, в ночь...
Шли безлюдными заснеженными участками, мимо пустующих дач с черными слепыми окнами, кое-где в перекрест заколоченными шпоном; с черного  неба тек холод, холодные белые звезды ровно, не мигая, стояли в вышине.
 Наскоро закидали угля, пару сухих острых по краю березовых полешек,  проверили заслонку - а то угоришь, чего доброго, и спать...
Налаживать хозяйство отложили на утро.
Надо вставать.
Выдула из-под одеяла ртом воздух - дыхание подвисло туманной трубочкой, потом распушилось понемногу. Значит «в минусе» лежу. (Вообще-то верно, во всех смыслах).
Интересно, а сколько минуса за пределами одеяла -5, или -10. А вода в ведре? Ее надо колом прорубать, чтобы чай заварить? Про «умыться» даже думать было морозно.
Тело напряглось  и сжалось, - не хочет выбираться из-под тяжелого теплого вороха - обнаружила на себе поверх заботливо подоткнутых под матрас одеял, еще какие-то тулупчики.
Не хотелось разрушать эту ослепительно белую тишину. Тишину?!
И тут я сообразила, что лежу одна, что Вовки рядом нет, и в доме нет.  Удрал. Спозаранку. На первой электричке. Вот он весь в этом: подоткнул одеялками, забросал тулупчиками - позаботился и смылся...  На что было надеяться, дура, дура... опять все сначала.
Но как бы в ответ на мой испуг, за окном приглушенно затенькал топорик, звук его показался мне счастьем. Вон оно - счастье, оказывается какое. Теньканье топорика о промерзший березовый ствол.
Я расслабилась под одеялом, вставать расхотелось - блаженно улыбаясь лежала и слушала звук топора.
Можно немножко подумать, пока одна, осмыслить события последних дней.
Вовку я обрела, на  геологической базе ВСЕГЕИ в Казахстане, станция Агадырь. Этот Агадырь , нас, казалось, намертво, навсегда,   припаял друг к другу.
Стоило произнести заветное слово, и все вокруг делалось незначительным, кроме того азиатского пекла  - за 50.
И в нос сразу ударяло запахом угля.
 Агадырь пах углем, угольная пыль порошила чахлые деревца, редкие дувалы, мешалась со степным песком и остро скрипела ( вжик-вжик) под нашими подошвами, куда бы  не шли, раздвигая плотную сухую жару.
А сейчас и от печки нашей репинской едва уловимо тянет прогоревшим угольком, приятно соединяя во мне Репино и Агадырь...
Значит, все будет хорошо. Мирно. Продержимся две недели.
 Надо продержаться.
Топорик замолк и тут же сменился скрипучими шагами, тоже -  "вжик-вжик". Но уже по снежному насту, потом возле двери  обтопали снег,  и вошел Вовка, придерживая подбородком   поленья. 
Спокойный, деловитый,  с пятнами румянца  на узких скулах, с посвежевшим ртом...
Как он быстро умеет хорошеть, вчера только лицо было землистым, щеки провалились внутрь, под глазами тени, рот высох и обметан серой паутиной, а с утра уже почти здоровый вид, даже приличный. Глаза только, с огромными зрачками,  пока подводят.
Ночью у нас не было... ничего не было. Как это еще назвать, секса -  слово, животное, как «случка», интима - это что-то этикеточно-пошлое, в общем человечество не придумало достойного слова, то ли из ханжеского стеснения, то ли, наоборот, от пресыщенности...
Впрочем не было-то все равно, именно этого, секса, интима, физиологической близости. Но было другое - мы спали обнявшись, как выброшенные на песок после бури - отдыхали. И мешали дыхание.
 В  носу у меня пощипывало  от жалостливой нежности к его измотанному заколотому иглами  телу, -  надо же себя так замучить, запытать  неспособностью жить, или надеждой на смерть...
И мы целомудренно спали( как зиготные близнецы), сберегая в нем те остатки энергии и воли, если она была вообще, эта воля, -  чтобы Ему хватило продолжать жить, чтобы он на меня не потратил ни капли своих робких ненадежных сил.
 Понятно, почему он мне позвонил. Больше-то, некому было.
Никто бы не согласился с ним пожить две недели. Об этом лучше не думать.
Потому что мне нужно бояться не только за него. Но и за себя. Я-то тоже могу не выдержать, главное, потому что я, та - которую вначале бросили, а потом позвали «спасать». Тоже могла не выдержать... Не столь уж я благородная и добрая. Вообще - не добрая.  Просто я мучилась им, так же, как он  - героином: сильнее гордости и самосохранения.
 Так что никакого благородства. Сплошной недуг с двух сторон. Два недужных собрались в Репино жить в заснеженном доме с дровяной печью... Смешно вообще- то, так, аж плакать хочется.
 А все равно счастье! Вот вошел, и  - счастье.
Я молчу  и гляжу на него, натянув одеяло до глаз.
  - Проснулась?
Я мигнула.
  - А я вот тут работаю, дровишек поколол, - сказал важно по-стариковски, но не удержался - хмыкнул,- мол, тот еще работничек, но стараюсь, не подумай ничего плохого, с самого утра занят делом -  обустройством «гнезда».  Проявляю заботу, чтобы тебе было тепло.
Это я все про него знаю. Про заботу, доброту, доходящую до малодушия, ватную какую-то  незлобивость,  порой до жестокости...
Первое, что про Вовку услышала, от рецедивиста Николаича, который после последних десяти лет за убийство, третий год  крутил баранку на старом трухлявом «Газоне» при геологах ВСЕГЕИ.
   - Вовка, -  мужик! За  пятнадать километров носил мне, значит, обед!Не гнушался!
Как Вовка носил обед за пятнадцать километров по пескам в сорокоградусное пекло, когда у Николаича полетел стартер - все знали.
 У Николаича это была любимая история жизни. О нем никто так никогда не заботился. И он полюбил Вовку.
Как только собирались на базе камералить, и садились сначала за водку, Николаич первый тост поднимал за «дружбана» и его пятнадцать километров.
 Когда история наела оскомину, народ стал развлекаться:
Николаич разевал беззубый с черным прочифиренным небом - рот,  все дружно гаркали: "Когда Вовка шел по пустыне пятнадцать километров».
Николаич сгибался от смеха, озаряя окрестности младенчески девственными деснами.
Вставную металлическую челюсть Николич уважал, носил как фрачную пару - по праздникам, и  вынимал, как только высаживался на агадырском перроне, заворачивал в тряпицу, убирал на дно деревянного чемодана, с которым  «гулял» еще  по Колыме.
А возвращалась челюсть с громким выстрелом в Николаичеву пасть, так же ритуально на перроне, когда до отхода поезда на Ленинград оставалось минут пять.
  - Значит баста, сезон закончен! Сидим на жопе ровно!
 Выстрел челюстью, как прощальный салют ушедшим бесшабашным дням, последнее прости -  пустыне, горам на  Тургайскому плато, и -  «пошли все на хер!»
А пока: «пятнадцать километров по пустыне»...
В этом уже было что-то библейское: задорная, назло смертям, геологическая молитва.
А между прочим, пятнадцать, это только туда, а еще  и обратно - это в день - тридцать, и получаются все 90 за три дня. Можно сказать, не стесняясь громкого слова — подвиг. За просто так, без необходимости, чтобы человек не чувствовал себя брошенным людьми.

  - Пятнадцать километров по пустыне, - сказала я вслух.
Вовка хмыкнул, - Да уж.
Но я поняла, что  ему неприятно сейчас это вспоминание, он не расположен...
Вылезла дура, не к месту. К чему вот это  - сейчас!
  - Отвернись, я встану... - сказала сухо, так сказать давая понять, что мы вообще-то здесь друзья, и жизнь нам предстоит просто дружеская... я его в беде не бросаю, как он тогда Николаича. Ничего больше. Спали вместе. Так и что, кровать-то одна!
  - Да,да. Конечно.., -  Вовка понял, неловко и быстро вывалил с громким стуком поленья возле печки и ушел за занавеску на кухню. Кухня у нас тоже была, мы ее вчера даже не осмотрели. Чем-то там загремел на полках - осваивает хозяйство.
Хорошего настроения как не бывало. Опять стало подступать вот это: бесконечная злая обида...
Ничего себе начало!
Так не то что две недели не выдержать - на второй день рассоримся «навсегда» в очередной раз и разбежимся... Столько было трудов... когда спустя пять месяцев молчания, когда уже отвыкла от ожидания его звонка, позвонил.
С первых двух хриплых пиликов, я сразу поняла — он. Как будто, когда -  он, меняется зуммер телефона.
Кинулась, сшибая по пути стулья, рванула трубку, и только потом, сделав над собой жесткое усилие, сказала спокойно-отстраненно:
   - Слушаю.
Тут же из комнаты показалась сестра Лидия. И эта туда же! Чувствует, как собака.
Но у  меня хоть страдание, бывшая любовь. А у нее то - что?!!
  - Не смей! - прошипела мне.
Но я кинула бешеный предостерегающий  взгляд:  - Не смей - ты, когда Он звонит.
С той стороны настороженное и чуть смущенное:
  - Света? - боится тоже, на Лидку нарваться.
  - Да, - вот так правильно: сухо, односложно.
  - Это Володя.
 Так всегда: «Это Володя», конечно Володя, уже целую длинную минуту - знаю. Подержала паузу, чуть-чуть.
  - Понятно.
  - Здравствуй.
  - Здравствуй, - ничего лишнего, сейчас спросит, как я поживаю.
 - Как поживаешь? - ( Как Я поживаю?!! Да никак я не поживаю, как я выжила, вот бы спросил: ну как ты без меня выжила?..)
  - Нормально...
  - Я бы поехал с тобой за город пожить. Не знаешь, где сейчас ( среди зимы,  то есть) можно домик снять?
Вот так просто. Будто  вчера провожал до подъезда, а сегодня, как намечено раньше, поедем пожить на природе... Это у всех так наркоманов, или только у него, реальность сужена до одного дня в году? Точнее, один день растянут на год, или натянут на целый год, как презерватив... (Какое-то гадкое сравнение получилось.) У меня-то их, дней в году, как и полагается -  365, и все — разные...
Но я слишком еще от него завишу, каждой клеткой тела, поэтому надо приспособиться к его «одному дню».
  - Не думала об этом,  - надо все-же приблизить его к реальному, хоть чуть-чуть...
  - Да-да,  - смешочек, оценил сарказм. -  Я понял... я бы с тобой уехал из города ... До лета - не дотянуть.., - вот так, из любимых, в сестры милосердия, сестринский уход.  Да, я злая, но все же, когда припекло до самого темечка, мне позвонил... Знал, все знал...
И все же: «я бы с тобой», то есть все равно Со Мной, значит, я — с ним. И "мы вместе", -  правильно спел Цой, хоть и не про нас.  А все остальное - тут же стало отваливаться, как старая штукартурка, целыми кусками - какие-то спорные безденежные работы, обещания кому-то чего-то, что? огород вскопать или платье связать? ( И огород — не сезон, и платье свяжу так, что только на покойницу) - какие еще важные дела - никаких! какие обязательства, перед кем? никаких, ни- пе-ред- ни-кем. Хроническая безработица, как воспаление надкостницы, уже только ноет - отболела, и отсутствие нормальной семьи - вот та свобода, что дает в экстренной ситуации принять свое собственное  решение, для  себя. Хорошо! Свободна, как...  мусор в урне...  - уже никому не нужен.
 Кроме одного, вот ему нужна, хоть на две всего недели...
Ошиблась: как только бережно положила трубку на рычаг, словно боялась нечаянно прищемить остатки его голоса, начался скандал с Лидкой.
  - Мало я эту сволочь колотила! Жаль, что только одну скамейку сломала об его хребет!
Это правда, сломала, даже не скамейку, лавку, и не здесь -  в Агадыре...

В эту знаменитые, последние,  в канун развала страны, летние,1991 года, «всегеи»-шные экспедиции, казалось набилось пол-Лениграда (город донашивал последние дни свое блокадное имя, потом имя сорвут, как шевроны с разжалованного в солдаты генерала).
 Будто в предчувствие окончательной беды,-  все стремились пристроить своих обезработившихся сестер-братьев- зятьев - на прокорорм...  - вскочило нас на подножку уходящего поезда - гроздьями, прибило кого -  на Байкал, кого  - в Азию... А потом уже ни-ни... геологи пошли собирать бутылки под осенне-зимними  скамейками, как  все прочие жители... не выделяясь...
А нас с Лидкой облагодетельствовал, нет, не хорошо, дружески пристроил, Лидкин одноклассник, Юрик-нейрохирург. В Александровской больнице, как раз в канун своего отъеза в Израиль( где потом стал успешно торговать лесом), он  починял черпушку какого-то важного геологоразведочного чина  и в качестве платы попросил пристроить меня, Лидку и еще одного оголодавшего физика-ядерщика, на «подножный харч». Хотя правильнее наверное подгорный или нагорный... Нам достался Агадырь. (Физику- полуостров Ямал).
   «От Анадыря до Агадыря
    Чифиря, чифиря, чифиря...»,  - мырлыкал под нос Николаич... - он-то как раз  побывал и там и тут.

Я вначале  молчала, -  проорется, потом сама же начнет помогать.
Высунулся Чарлик. Лидкин черный заматерелый клокастый терьер, почесал ногой бок. Процокал когтями вкруговую по квартире: так у нас располагались комнаты ,что можно наматывать круги из Лидиной через прихожую- в мою, из моей - в Лидину - в прихожую и тд.
Потом второй круг, третий... нервничает - не любит, когда мы «лаемся».
   - Псу лучше бы ногти подстригла - а то, как лошадь по мостовой цокает! - наконец, не выдержала я
  - Чарли, брысь под лавку! Что ты как тать в ночи! Пошел вон, чудовище! - это она мне уступает, чтобы я уступила ей Вовку. В смысле отступилась от Вовки. Неравный, даже дикий  размен. Но для нее - как раз. Для нее Чарли давно заменил всех, даже теоретических, мужиков. Не говоря о реальных. Даже Николаич не смог ее переломить, к моему сожалению. Но об этом позже.
Чарли тоже был членом экспедиции. Ездил с нами в Агадырь. Это было Лидкино условие, которое она нагло выставила своему начальнику отряда, когда ходила на Средний, в иниститут, подписывать сезонный договор, подписала, потом сообщила:
  - Я - с собачкой Чарликом!
  - Давайте всех погрузим: дедушек, бабушек, канареек, крокодилов! Экспедиция не резиновая, в конец-концов! - заорал начальник отряда, Колбин ( может он имел в виду из конца в конец, или  в конце-концов, но получилось, что получилось). Лида не из тех, на кого можно просто так орать. Она взяла малорослого начальника за талию и подняла над столом, потом поставила обратно. Помолчав, уже совершенно спокойно, Колбин сказал:
   - За свой счет. Собаки сметой не предусмотрены. Смирная?
  - О да! Мухи не обидит. - (они их не обижала, а просто ловила влет и глотала, как лягушка -голиаф).
  - Ну, ну, поглядим..
 Поглядел «собачку» воочию, перед посадкой в самолет, застонал. - Это чудище - собачка?!!
Чарли рыкнул. Колбина смело внутрь лайнера, и больше он уже не показывался.
Когда  через две недели после Лидии, я  добралась до Агадыря - они уже были знамениты - оба.
 Главным образом Чарли. Его обожали. Он сумел унизить самого главного начальника экспедиции, известного на весь Центральный Казахстан, хама. Тот прикатил в «поле» - «разносить» отряд.
Чарли охранял помеченную собственной мочой территорию и начальника-чужака за «мочевые флажки» не  пустил.
 Тому пришлось орать с расстояния в сто  метров, не ближе.
Ему кричали в ответ, что  - "не слышно".
Посрамленный начальник уехал. Чарли получил двойной паек. А Колбин вынул из  собственного плова сайгачью кость и сам вложил Чарли в пасть.
На местных, и их псов, азиатских борзых-тазы, Чарли с Лидой, тоже произвели сильное, даже катастрофическое  впечатление.
 В страшном пекле, которое уже с июня стояло намертво днем и ночью, Чарли с его буйной кучерявой шубой, получил тепловой удар и чуть не сдох. Два дня он лежал вывалив малиновый язык и закатив глаза, даже не пил. Раз в полчаса  его окатывали ведром холодной воды…  - спасло.
Лидка попросила Николаича побрить собаку. Николаич, уже крепко и безнадежно влюбленный - «никогда не встречал такой женщины! а повидал я их немало - от Анадыря до Агадыря, бля!» - перестарался и обрил пса наголо, кроме ушей и  челки над глазами. «Челку брить нельзя, иначе у Чарлика повредится зрение», - наказала Лидия.
И когда потом Лидка пошла в Агадырский продмаг, ведя на поводке лысое костистое чудовище, - жертву любовной лихорадки, то местные абаи перебегали на другую сторону улицы, а тонконогие изящные тазы поджав хвосты и потявкивая с подвывом, мчались прочь..
Тазы видимо впечатлились кобелиными, чудовищной величины причиндалами, которые обнажились во всей своей первозданной могучести...  даже мужики, смущенно хмыкнув, отводили глаза от голого Чарликового зада: - ну Николаич, удружил... Сшей ему гульфик! А то от этой ходячей порнографии импотентом станешь! Ты когда эти места выбривал... -  дальше шло совсем непечатное...
Николаич в пароксизме позора прятался под капот «газона» и яростно там шуровал, в ржавых его внутренностях...
 

  - Опять лысеть начал, наш геолог,- авитаминоз! - хотела я переключить ее внимание, может отстанет.
  - Вот, самим на прокорм не хватает. Пес от огорчения лысеет, а ты что?!!
  - Ну я-то пока не лысею!
  - Ты мне рот Чарликом не затыкай! Он уже три недели шерсть теряет - только увидала?!!
  - Я решила.
  - А о нас  ты подумала?!!  Когда Вовка опять сбежит на хрен в свой героиновый рай, что с тобой буду делать? Нет, ты не отмахивайся! Кто таблеток от давления обожрался,  Офелия, блин, Висельная ( мы жили в Гавани, на Вёсельной,  о ней шутили — Висельная или ВесЕльная, в зависимости от настроения) кому я пальцы в глотку совала, кого рвало прямо на пол! Весь пол заблевала! (Не пол, а жизнь,  которая не получалась).  Кто в Джанелидзе две недели валялся?!!..
  - Не...  ты морду не вороти, ты вспомни, вспомни, как у тебя по пианино моцарты скакали в паричках.., -  перейдя на вкрадчивы тон, безжалостно  окунула меня в прошлый кошмар…
Да, тогда на тонометре было 40 на 0. Бога я не увидела, и тоннеля, и ослепительный свет - тоже, а вот сквозь зеленую плавающую тонкими нитями муть видела свое пианино со старинными вензелями и вычурной розеткой на деке, и по этим вензелям носились  вприпрыжку, съезжали по деревянным золоченым деталям,  крошечные моцарты, в темно-зеленых камзольчиках и пудренных букольками паричках с косицей, похожие на кузнечиков...
Еще долгое время после этого, прежде чем открыть крышку пианино, я преодолевала внутренний барьер и подступающую к горлу муть. И избегала играть сонаты Моцарта.
В желании сохранить свое, или доказать свое — мы доходим до жестокости..
Переступив запретную черту, Лидия достигла обратного эффекта, если у меня и были какие-то колебания, какой-то слабый голос здравого смысла, что-то там пытался мне нашептать, то после напоминания о моцартах, я уже знала, поеду...  мне тоже невыносимо быть здесь, здесь есть своя невыносимость, от которой меня тошнит хронически...
   - Каждый человек имеет право на свою мечту и свою надежду, - наконец, сказала я.
Лидка будто налетела лбом на эту фразу, мгновенно замолчала.
Ушла на кухню - перекурить. Потом я еще слышала, как хлопнула дверь шкафчика - матюгнулась, видимо хотела открыть неслышно, а дверца вырвалась и захлопнулась, выдав тем самым тайное движение души, по направлению к заветному бутыльку. Что это было? Жикость для обезжиривания поверхностей? Настойка пустырника?..
Когда вернулась, глаза уже блестели, а на меня пахнуло горелой резиной - значит, «жидкость»...
Повод, конечно, унять волнение...
Но... подобрела. Она добрЕла в прямой пропорции к выпитому, главное было не пересечь шлагбаум, который отделял Лидку «навеселе» от Лидки в «дупель пьяной» - тогда она становилась агрессивной и непредсказуемой. Господи, есть же люди, которые напившись  отрубаются в сон!  Не такова была моя троюродная сестра Лидочка, у нее начинался кураж! Однажды я проснулась от запаха гари.
Запахом несло из-под смежной двери, которая разделяла наши комнаты. Да что там запах - уже явный дымок потек снизу! Я пнула дверь и застыла на пороге.
Посреди комнаты, в тазу, сыпал искрами и чадил «костер», из кассетника известный бард  и по совместительству гидрограф, Городницкий, повествовал о кожаных куртках, перекатах, и  ноге жены французского посла.
Лидка подпевала, сидя на полу, перед ней на газетке стояла бутылка водки и  Три!!! стопаря...
 Довольное Лидкино лицо с идиотской улыбкой было перепачкано сажей, - пекла картошку.
  - Давай к нам! -обрадовалась Лидка.
 Не став выяснять к кому « к ним», я  молча развернулась, прошла на кухню, взяла с плиты чайник - он был тяжелый, распахнула настежь окна и  залила из чайника костер. Клубы бело-черного дыма затопили всю комнату - слезились глаза, в горле першило - но, к счастью,  дым рванул в распахнутые окна, в осеннюю ночь, придав ей еще больше загадочности.
Лидка заплакала.
  - Я работу потеряла. Уволили.
  - Что?!!  Ты и на работе надралась! Или подралась?!!
  - Не-а.  - По детски, с обидой, протянула Лидка,  - из-за жопы!
  - ?!!
Лидка торговала мороженым  возле Маяковской. Мимо проезжал Собчак. В этот момент Лидка перегнулась внутрь лотка, доставая покупателю порцию пломбира.
 - Что это у вас за жопа посреди Невского торчит, - недовольно высказался демократический градоначальник.
Лидку тут же рассчитали. ( Нельзя, оказывается, задом к демократии поворачиваться).
  - Суки! Ладно, утри сопли, прорвемся!  Но...  если такое повторится, с «костром», а не с жопой - съеду.
Это была тяжелая артиллерия и выдвигала я ее в самых крайних случаях. Намечашийся Запой был остановлен.
  Страшно пугаясь высказанной мной угрозы, Лидка «шухерилась»  прятала свои  «бутылечки»  - только прикладывалась, чтобы быть слегка навеселе,  «на  весле» как мы шутили  - «на весле весельной»,  на весле веселья - чтобы жизнь не казалась совсем мрачной и безнадежной.  В чем-то я ее понимала. Главное, чтобы не было «костров» и «моцартов», остальное - терпимо. Не больнее боли, так сказать...
 
  - Можете в Кузьмолово, если отец разрешит, - широкий жест подобревшей Лидки.
В Кузьмолово, дача Марковых, но я не хотела так одалживаться. Она будет «шить» туда-обратно, и контролировать нас. Проходили.
Я отрицательно мотнула  головой. И стала накручивать диск телефона. Звонила Ваське.
Старому члену группы «Спасения». Когда-то мы «спасали» памятники истории и культуры, может, для разнообразия, поучаствуем в спасении гибнущей человеческой души..
Сережка Васильев был уникальным человеком. Он был почти гением, одаренным вообще, и ни в чем конкретно, работал репортером, писал культурологические заметки, подвизался в "Комиссии по сохранению Исторического Центра Петербурга", митинговал, выступал на телевидении, дружил со всеми: правыми-левыми, анархистами, социалистами, играл на аккордеоне, пел (с вибрато в голосе) «Фудзияма не я яма - гора, над широкой и быстрой рекой, Ямамота такой генерал, харакири - обычай такой», философствовал, устраивал городские мистерии - выброс старух из окон дома в день рождение Хармса,  шествия с бубнами, клоунами и ходульными фигурами театра Беляка, и пр...  в Ленинграде ( Петербурге)  его знал всякий уважающий себя  интеллигент. Достоевский создал «Братьев Карамазовых» и «Бесов», Толстой - «Севастопольские рассказы» и «Войну и мир», Сергей Васильев создал «Васю» -  городского чудака-философа, загадочную непостижимую личность...
  - Васька?
  - Привет, Забарик!
  - Мне нужно в Солнечном или Репино снять дом, на пару недель, для двоих.
  -  Записывай номер,  Борис  Слуцкий...
  - Поэт?!! - обмерла я, — он же умер!
  - Архитектор,  - захихикал Васька,  -  он  - Натанович, а поэт - Абрамович...  не перепутай!
Вот что мне нравится в моих спасенческих приятелях (Не всех конечно, это было бы слишком) -  никакой обывательщины, никаких лишних вопросов,  -  «зачем да почему»? И неважно, это от эгоизма, равнодушия, нежелания вникать в чужие проблемы, или от деликатности души. Главное, не лезли, если сильно не попросишь!
 
Вечером я уже отряхивалась от снега на порожке репинской зимней дачи Бориса Натановича Слуцкого.
Есть определенная категория  петербургско-ленинградской интеллигенции ( или наоборот) - «молодой»,  даже каста. Закрытая от посторонних глаз, как английский клуб, впуск туда по  признакам неуловимым, но если ты, -  не из «них», тебя сразу вычислят. Я-то не была из них... Нет, тебя не прогонят, не сразят насмешкой, но общаются с такой вымороженной учтивостью, что чувствуешь себя обгаженным.
Эти люди и зимой предпочитают загородную жизнь. В ней видится особый шик — зимние дачи в Репино, Солнечном, и Комарово - только для избранных.  Причем, не факт, что им эти дачи сдает внаем государство, как деятелям культуры и искусства, нет, летом дачи заселяются действительными членами творческих союзов и их домочадцами. А вот зимой, за скромную плату в карман смотрителя ( или как он там называется), некоторые дачи сдают вот этим молодым еще, но уже очень творческим: поэтам-прозаикам, архитекторам- художникам ... они как бы заранее осваиваются в  своем будущем, присматривают местечко для мемориальной доски...
 Борис Натанович был мило вежлив: еврейское воспитание, помноженное на Архитектурный институт.
Впрочем, какой он еще Натанович, чуть за тридцать, гладкое смуглое лицо, аккуратно расчесанная  щеточка усов, широкоформатная вязанная кофта, с  фасонными замшевыми заплатками на локтях. Какая-то юная старость...
 Предложил чаю.
Его пряничный домик, облитый сверху сливочным шпоном, изнутри был напоен уютом и милостью. Такой вот «милостью» от слова мило, почти до -  умилило, когда понимаешь, что человек живущий во всем этом  с душой обустроенном пространстве, среди полочек с книгами, абажуром с кистями над круглым столом, ладит сам с собой и окружающим миром. Сюда не долетают житейские невзгоды... городские с — ума - сшедшие страсти...
Мне, только что вынырнувшей с улицы Весельной,  из захламленного дома, где по углам прятались как диверсанты - бутыльки и пробирочки, где шастал угрюмый полысевший Чарлик замученный блохами, где грызла аорту безработица, а на другом конце Гавани, любимый наркоман, скрежетал зубами от начиниющейся ломки, было дико и страшно, вступить во все это благолепие.
Мне казалось, что на моем лице написаны все мои несчастья. Я почему-то вдруг подумала о своих ногтях - достаточно ли они чисты... О котиковой шубке ( память о лучших временах) — полысевшей не хуже Чарлика, и еще пропитанной псово-табачной вонью, хоть и убирала ее в свою комнату, но, мне кажется, что этот едкий запах, все же тлел во швах и подкладке...
 Нет, не пасовать, если несчастна, могут же и отказать, так же мило и вежливо, как предложили чаю. Мой бог, становлюсь подозрительной не в меру...
Держаться просто и достойно, я же не преступница! Просто неудачница, хотя...  это может быть еще хуже. Нет уж, лучше выглядеть  нахалкой, чем жалкой!
 И я смело уселась за стол, так же смело намазала  маслом кусок булки, сверху  положила из вазочки пару-тройку сморщенных в сиропе вишен, задымила чаем из кружки.
  - Жамержла, - прошамкала я набитым ртом, -   и проголодалась...
Борис улыбался. Кажется, мы друг друга поняли.
Потом сходили к смотрителю. Это оказалась крепкая сбитая женщина с моложавым обветренным лицом, какие бывают только у живущих на свежем возудухе. Она только что закончила расчищать деревянной лопатой дорожку к своей конторе,  - из оконца лился мягкий золотой свет. Оказывается, еще не было восьми...
Волосы ее распушило из-под вязаной шапочки, и слегка подморозило инеем,  как будто рождественский веночек обрамлял приветливое лицо.
  - А, Боренька, ну как с генератором теперь, не подтекает?
 Узнав о цели нашего визита,  задумалась на минуту, забрякала ключами в кармане ватника:
   - Есть домишко, далековато только, от основных путей... Не спужается, девочка-то?
  - Нас будет двое, - с некоторой запинкой сказала я.
 До этого момента я никак не могла это из себя исторгнуть.
Что я буду жить  на даче вдвоем с мужчиной, и даже сейчас, сказав про «вдвоем» не уточнила, по «второму». Но меня не спросили.
  - Ну двое, так двое. Наше дело, лишь бы тихо и порядочно.
  - Очень порядочно, не волнуйтесь...
  - Да я не волнуюсь, случайных-то, без рекомендации - не берем! А  предупредить обязана. Постель-посуду свою повезете?
  - Свою, свою,  -  заторопилась я , понимая, что их сервис увеличит расходы,  я вот за все это время ни разу не поинтересовалась ценой, сейчас назовет что-то баснословное и все рухнет.
 И все же возникла неловкость.  Я понимала, что у людей могут быть закономерные вопросы, а почему не сам мужчина здесь, почему за него девочка хлопочет,  что за фон-барон такой... Да и как потом Вовку предъявить? Придется приехать совсем в ночь, чтобы никто не видел...
  - 25.
  - Подходит.  - Не очень-то подходило, надо будет жилы понапрячь. Вовка конечно сразу сказал, что все оплатит. Но я, ученая уже, знала цену его обещаниям, и мне нужны были собственные гарантированные средства, чтобы никак не обмануть, не подвести этих людей:смотрительницу с рождственским веночком на голове, Бориса Натановича   и Ваську.


Иногда, по необъяснимым законам судьбы, вдруг все  начинает срастаться...
Пятерку я взяла за месяц вперед, у турецких родителей своей единственной ученицы.
 Только они  откликнулись на объявление в газете: даю уроки музыки. Русские интеллигенты еще не обросли деньгами, а нувориши пока тратили наворованное по кабакам и проституткам - вкус к культуре появится несколько позже.
 Эти турки приехали строить на Пионерской какой-то элитный бизнес -центр, капитализм прочно входил в нашу жизнь. А дочку главного инженера я учила русской музыкальной классике... Входила в гостиницу, с консъержем, поднималась на сверкающем бесшумно скользящем ввысь лифте, потом в такую же бесшумную, устланную толстым ворсистым ковролином прихожую, меня встречала  носатенькая, щекастая черноглазая девочка, с тугой толстой косичкой и пухлыми  короткими, совсем не приспособленными к музицированию пальцами. Ни слова по-русски. Рядом мама, вся в дутом золоте,- и та - ни слова. И я, ни слова ни по-турецки, ни по- английски.  Общались мелодиями  в чистом виде и жестами...
Эти уроки, в буквальном смысле, спасали  от голода, но не могли выдернуть из нищеты...
Турецкая мама, возможно, удивилась,  - я никогда не просила вперед,  - но, видимо, уже попривыкла к русской эктравагантности, и потому безропотно протянула  мне деньги.
Тут, кстати, (ну в общем-то некстати) , заболела моя подруга и попросила отыграть за нее концермейстерские какому-то маралоподобному вокалисту.
Ей, с её красным с двух сторон( кого это уже теперь интересует) консерваторским дипломом удалось пристроиться в какую-то шараш-контору «Лорелея»: по детским садам проводить лекции-концерты. Администратор( антрепренер, по-новому), обдирала музыкантов нещадно, но при этом брала за горло заведующих садами, те подписывали какие-то левые, дурно пахнущие контракты и исправно платили деньги, выбитые суровыми рыночными отношениями -  с родителей. Услуга -деньги -  услуга. Все становилось товаром.
«Лорелея», антрепренер Ольга, похожая на Джуну, марал, с драными подмышками пиджака, из которых сыпалась ватная труха, сонные вынутые из-за полдника дети: «Веселится  и ликует весь народ» - саркастически отстучала я по клавишам,  и три рубля  в кармане...
Еще пять, просто дал друг Лешка: физик-ядерщик. В ядерном институте вдруг выплатили какие-то удивительные деньги, он зашел,- поделился.
  - Купи себе ботинки, - вначале отказывалась я, последний год он даже в морозы, ходил на работу в отцовских кирзачах.
  - Хватит!-  с недоверием разглядывая деньги ( забыл что ли, как выглядят) улыбался Лешка.
  - Вы что там, реактор погрозились взорвать?
  - Сам не пойму, откуда надуло...
  - Космическим ветром...
«Веселится  и ликует весь народ»...  вот уж точно...


 Продолжение следует