Проводы брата

    Мать сунула в руку Тимохе старый холщовый мешок. Легонько толкнула ладошкой в спину, чуть выпихнув из переднего ряда деревенских детишек, напряженно вибрирующего точно настраиваемая струна.
             – Беги, сынок! Передай Прохору, что мы будем его ждать. Видишь, где он? Прошкой не назови! Только Прохор!Слышишь - Прохор!
    Тимоха снова нашёл глазами брата. Это было легко. Он уже несколько раз встречался с ним взглядом, но каждый раз опускал голову. Смотрел на свои грязные босые ноги и коротковатые штаны с протёртыми коленями. Глаз поднять не мог.
    Брат был хмур и сосредоточен. Точно продолжал сердиться за то, что Тимофей плохо закончил учебный год и перешёл в пятый класс с одними тройками, да ещё замечанием по поведению. Что скажет отцу, когда тот вернётся домой?
    Отец был родом из Прибалтики. Белокурый великан. Сыновья пошли не в него. Три года назад арестовали, но, раз семью не выселили, ожидалось, что вернётся. Брат с тех пор оставался старшим в семье. Ему только исполнилось восемнадцать.
    В тот же момент Тимоха почувствовал, как первая шеренга дрогнула. Словно не выдержала напряжения и рассыпалась, точно лопнувшее стекло, выбрасывая вперёд живые осколочки. Ребятишки молча устремились к развёрнутому строю солдат – стариков и молодых парней, одетых в гимнастёрки защитного цвета.
    И Тимофей помчался что было мочи, сперев дыхание, опережая друзей и незнакомую детвору, краем глаза видя, как рядом пыхтит Колька Зарубин с караваем хлеба в руке. Их семья была совсем бедная. Жили без отца на окраине деревни. Неделю назад получили похоронку на старшего брата, и теперь на фронт уходил средний.
А позади семенила первоклашка Даша. Её привезли к старикам на лето из Белоруссии, где родители, вернувшись, сразу попали в оккупацию. Выехать не могли. В строю напротив стоял её дед, невысокий седой старик по имени Демьян – единственный в деревне ветеринар. И она надеялась, что он, освобождая страну от немцев, первым увидит её маму и папу, передаст привет и скажет, что у них всё хорошо. В руке девочки мотался белый конверт с домашними рисунками…
             – Не приближаться! Не приближаться! – раздались крики конвоиров.   
Стали поводить ружьями. Но, видя их бесполезность, закинули винтовки за спины и раскинули в стороны руки, пытаясь остановить детишек – горох, высыпавшийся из бабьего подола. Всё больше делали вид, поглядывая на своих командиров. Ребятня проскакивала подмышками, проползала на карачках между ног.
    Заражённый всеобщим стремлением, Тимоха приближался к брату, лицо которого оставалось неприступным. И пилотка со звёздочкой сдвинутая к бровям казалась надутым петушиным гребнем, предупреждающим о суровом нраве его хозяина. Да и сам он был какой-то нахохлившийся, с приподнятыми плечами и узкой впалой грудью. Костлявые кулаки прижатые к бёдрам, утихомиривая дрожь, защипывали большими пальцами боковые швы галифе.
    В матерчатом мешке Тимохи брякали две банки консервов припасённых с ранней весны для рыбалки, связка завяленной рыбы, что оставалась с прошлого лета, кусок сала и буханка хлеба. Мать собрала это на скорую руку как только сообщили, что отправка на фронт будет сегодня утром.
    Сформировали ополчение ещё месяц назад. Увели в лес, приказали копать землянки. Учили ходить строем, петь песни, ползать под проволокой, кидать в цель деревяшки, имитирующие гранаты. Родственникам приближаться запретили. Поставили охрану с ружьями.
    Но Тимоха с друзьями забирался на ближайший холм, откуда хорошо было видать всё то, что происходило в лагере. О чём вечером рассказывал матери и трём младшим сестрёнкам.
    До брата было всего шагов тридцать наискосок. Поскольку стоял он с правой стороны, и путь Тимохи невольно пересекался с другими детьми. Приходилось уклоняться или ненароком сталкиваться, отчего он боялся оговориться. И в голове всё крутилось имя, которое он повторял про себя: Прохор, Прохор…
    Мать никогда не называла так старшего брата. И никто не называл. А только ласково:  Проша, Прошенька… Даже после того, как увели отца. Но Тимофей сразу понял, что для матери очень важно именно так его назвать. Ведь он теперь солдат, защита и опора всей страны. Имя должно звучать по-настоящему, звенеть металлом – так, чтобы фрицы разбивались о его звучание, как о бетонную преграду.
    И тогда Тимоха, пересиливая стыд, сосредоточился на лице брата, таком значительно серьёзном. Приклеился взглядом, чтобы не быть сбитым с толку. И брат будто тоже догадался об ответственной миссии Тимохи, стал смотреть в упор, не мигая. Но неожиданно заморгал часто-часто. А затем задёргались его брови, между ними появилась складка, которой раньше никогда не было. Скулы пустились в пляс. Губы некрасиво искривились, стали совсем тонкими, чужими. В глазах промелькнуло отчаяние. Они налились чем-то жгучим, блестящим. И совсем не строгим, а беспомощным, детским. Лицо сморщилось, как несколько лет назад, когда Тимоха упал с обрыва и сломал ногу, а брат нёс его на руках до самого Демьяна и всё отворачивался, отворачивался, сопел и встряхивал головой, точно сбрасывая попавшую в глаз соринку. И ветеринар вправил кость, предварительно заставив детей выпить стакан самогонки на двоих.
    И от этих воспоминаний что-то помутилось у Тимофея в глазах. Словно снова хлебнул он той горючей жидкости. Внутри зажгло. Лицо брата расплылось и заслонило всё вокруг. Мешок выпал. Он протянул руки, обхватил худое родное тело, упёрся лицом в грубую ткань на животе. Заплакал, не стыдясь и не сдерживая себя, забыв про завет матери:
              – Пппрро-о-о-о-ошенька…  мммы тебя…
Хотел поднять голову, но брат прижал её к себе. Смотрел сверху вниз и гладил, и гладил по волосам, отчего они становились мокрыми, словно накрапывал летний грибной дождик.