Китайские марки

 
1
Возвращаемся на сторожевой пост.
Я выпучился. Я вперился в бабкины зрачки, а она изучала мою радужку и рисунок черепного овала с чечевичными веками. Хе! Тут не путать чеченца с чечевицей!
– Юмор у Вас дюже дёшев, – заявило первое издательство в лице не самого главного редактора с отвратительной фамилией, споткнувшись об эту фразу .
– Сами Вы таковские, – заявил я.
Именно тут всё было осмысленным.
Я расширил заиндевелые оки (глаза ; зеницы ок ; оки глаз), как мог. Я не хотел походить ни на японца, ни даже на бурята, не говоря уж про хакасса – «разбойника степей», от которого – если присвоить цитату с разрешения незапомненного мною калмыцкого пропагандиста – до Китая и Монголии рукой подать. Я заповторялся попугаем, кристаллизуя слова, то садя их как мух на липучку, то выстреливая будто шпионскую легенду. Тем самым, то есть скорострельностью и излишней меткостью ответов, сочетаемую с ловкостью отмазок, что одно и тоже, я навлекал всё больше недоверия. Я совсем позабыл, что ТУТ (а где тут?) выражаться надо осторожно. Делать надо так, как делал Штирлиц, но не шутить с кукишем в кармане, ибо то, что для Штирлица просто, для меня – слишком сложно сочинённое предложение – в десять ходов до разгадки его смысла. Словом,  далёковато мне и до Штирлица, и до Флеминга. Не хватило б умения, и я бы попался. Проверено жизнью: человека прямее, квадратнее и проще меня – в мире нету людей. Я – сплошной штамп; но моё наивное поведение, равное по силе мировой глупости, предсказуемо с точностью до наоборот.
Тут запахло Маяковским и я решил свернуть на кривые рельсы прямого, курьерского, юмористического насквозь «Москва-Пекин» . Опять этот поезд. Он уже с катастрофически нечитабельным грохотом прокатился по Фуй-Шую.
Этот поезд продолжает сниться. Не реже, чем упомянутая вначале, любимая мною пустыня Наска.
Я застреваю где-то на перегоне «Абакан-Хабаровск», я поворачиваю поезд и развратничаю в тайге вместе с умоповёрнутым паровозом и очередной книжонкой в блокнотном варианте.
Только мой, и ничей другой сонный поезд может так блуждать по тайге и вынырнуть в районе Тунгусского метеорита. Там, где рельсами и шпалами не пахнет совсем. Не говоря уж о стОящей цивилизации. Исключая, разумеется, стратегические базы и радиолокационных упырей, которые как всегда, являя собой исключение, подтверждают законную правду и проверенною лично мной истину: в тайге хорошо только комарам и ракетам.
Так в тексте вольготно запятым и многоточиям... Вот как тут...  В подсознании и памяти, в запахе прошлого и в неподдельном страдании несвершившимся ещё будущим...
– Я же говорю, что заблудился, а не специально пришёл. Нахр…, – и я сообразил, что не надо уточнять смысл «нахра», хотя можно было бы выкрутиться ВОХРом . – Самый большой завод у нас «Азот». Остальные тоже большие, но поменьше «Азота». Теперь знаю ещё «Кокс». Его хозяин двенадцатый в подпольном списке Форбса касательно нелегалов России. А то было тридцать с лишним лет назад.
– Кекс ещё скажи, – сбивала с толку бабка, – или Квас.
– Это... тут что ли «Кокс»? Так бы и сказали сразу.
– Ага, скажи тебе. Сам догадывайся, – и с угрозой: «Пока жив. Хренов тебе «Кокс-Кекс». Съел?»
– Ни одного японского ироглифа не знаю, гиоглифы не учил, – входил я в доверие, ломая «под бабку» язык. – Знаю только по-китайски: «госпочта Китая» и один гиоглиф в Башкирии с лошадью... (Вместо лося я назвал лошадь, что по моему мнению было ближе к бабке сельского вида: ведь на ней ватник и шаль).
И тут же провал: 
– Как, гришь,  гиоглифь? – простонала она с недоверием, – неужто с лошадью? Лошадь? В диком лесу?
– Ой, то есть с лосем, – вспыхнув, напряжно исправился я.
Я недооценил познания бабки. Она ещё и натуралистка, ****ь, археологиня и читательница Интернета.

***

Стоп, откуда я знаю про интернет? Что такое вообще интернет в восьмидесятых годах? Одни задумки. Начало хаотического изучения полупроводников, на которых, – полуматериалах, ни то, ни сё, полувыродках, – оказывается, держится вся информационная и мыслительная механика. Перебор и сравнение циферок, а не интеллект как продукт высшей биологической деятельности клеток.  ДНК – чёрт побери! Какое совершенство и ловкость выживания! Как же такое смогла выдумать природа, вырвавшись из цепких лап минералов, кристаллизации, льда, пекла звёзд, темноты космоса, верчения и движения в тартарары и обратно! Вот и отпусти микроба на секунду без присмотра: тут такое начнётся!
Несомненно: Бог – это всего-навсего неплохо продуманная и простецкая формула выживаемости и повторяемости, которую не смогли вычислить даже умалишённые, пылкие, уверенные в себе и в своих интуитивных чувствах  философы.
Да и про лося-то знают только избранно любопытные, сующие нос не в своё дело и из всего выуживающие какое-то Знание. Все эпохи помешаны на этом секретном Знании, но из всей пользы этого Знания выделяют всего лишь одно: они хотят заглянуть в день своей смерти, чтобы успеть хоть что-то поменять. Второе: как бы надеть на мир надёжное ярмо, чтобы беззаботно править.
Знание своей судьбы...
Частично предсказуема твоя судьба. Для этого надо анализировать всё, что вокруг тебя и в мире.
Но не получится точно, ибо судьба – это всего-лишь комбинация плюсов и минусов, тонкая паутина событий, которую способны порвать элементарные частицы, называемые случайностями.
Случайностей кругом много – это всё, что кругом. А ты – уникальный и чувствующий боль – один на всём свете. Всё остальное, это среда, созданная не для тебя, а против тебя.  Ещё с тебя снимают энергию. Но ты этого не видишь и не чувствуешь. Когда с тебя становится нечего снимать, начинает работать специальный ген – и ты стареешь и умираешь. Дети – продолжение твоего опыта, заложенного в генетике. Как бы ты не пыжился, ты – всего лишь подопытная мышь, созданная только для этого. Ты маленькая, микроскопическая частичка мирового мозга, что есть Дух. Ты меньше нейтрино в мировом масштабе. А сегодня ты та часть Совершенства, которая является паразитом Совершенства. Тебя изучают, чтобы вывести из тебе подобных формулу зла и придумать к ней противоядие.
Случайности – это интеллектуальная игрушка для нас, считающих себя венцом творения.
Мы тратим время на разгадывание смысла случайностей.
Нас отвлекают специально на разгадывание случайностей.
Повторение случайностей это ключ к разгадке.
Современные и старые пророки, лжепророки и дешёвые гадалки строят свою работу на своём понимании повторений в среде якобы случайностей.
Случайности вообще чаще настроены на разрушение, нежели на созидание и подарки. Ибо: если не ирландская девушка, изогнувшаяся, чтобы поправить чулок, то какой-нибудь французский дворник с метлой повернёт события так, что Конкордия напорется не на коралловый риф, а попросту сядет на мель и все останутся живыми. А бедному итальянскому капитану не придётся краснеть и прятать лицо от того, что он первым покинет корабль. А после – уже в тюрьме – напишет книгу, а на основании книги какой-нибудь сумасшедший американский авантюрист, ас в бухгалтерии и баловень судьбы снимет фильм. 
Не было бы Титаника, то вместо него стала бы Конкордия, пусть и послабже мощью.
Да, поскольку существуют айсберги, огромные корабли, сверхпродажные капитаны и страховые компании, то рано или поздно этот вариант сочетания событий, этот смертельный сюжетный вакуум попробовал бы заполнить и попробовать на вкус другой корабль.
Смешайте несочетаемое, и создатся шанс!
Смешайте сочетаемое, и шанс увеличится тысячекратно. Это обыкновенная теория вероятности, против которой не попрёшь, ибо ко всему это ещё и моя аксиома.
Хотите соглашайтесь – хотите, нет.

***

– С лосем? Это другое дело. Меня не проведёшь! Лось – это   уже интересно. Это история – шутка или искусство, или знак Небу. А за ****ь можно запросто схлопотать.
– ???
– Да, да, не щурься! Ты так и думал.
Да, пожалуй, с помощью неандертальского вертолёта нарисован стометровый лось.
Пустыню Наску я вообще умолчал, потому, что это пока было только желанием, и, чтобы лишний раз не пудрить бабке мозги.
Лось подозрителен: он на десять процентов пророс столетними деревьями, что говорит о возможной фальсификации его нашими недавними предками-туристами или тех времён горными инженерами, или демидовскими лесными сторожами, веселящимися от безделья.
Хотя... кто его знает.
Может, наоборот: лосю тысяча лет, а его пощадили деревья, дожидаясь когда черви набросают на скальную поверхность землицы, но подобрались пока лишь к контуру. Гнева древних башкирских богов, разъяряя их ересью весельчаков, тем более мною – молодому, неопытному человеку ни туда ни сюда, – лучше не навлекать!
– Вот дайте карандаш, и я вам нарисую китайскую почту, – продолжал я. – А лошадь… то есть лося, Вы и без меня знаете. Почту запомнить просто. Похоже на «Ф», только с выкрутасами.
И «Ф» с выкрутасами и без оных я уже вставлял в свои романы. Теперь просто повторяюсь.
– И вам может пригодиться (Недобрая Вы старушка). – Вы собираете китайские марки? Можем обменяться. У меня есть с десяток-другой.


2
Попейте пока чаёк.
– Почему так мало почтового Китая? – можете спросить теперь вы, отхлёбывая сверху. – Вы тоже налили чаю? – Чокнемся чаем.
Отвечаю:
– Потому, что я с детства решил собрать марки всего мира, исключая один-единственный Китай.
И не потому, что я как-то по-особенному не любил Китай. Нет. Мне определённо нравился Китай. И я так же определённо боялся Китая.
(Инь и Янь. Чёрное и белое. Я придумал сам Инь и Янь ещё в детстве, балуясь с узорами, разбирая тайну их происхождения и практическую надобность. Человечество любой степени разумности баловалось декоративными будто бы узорами. На самом деле это заклинания).
Китай нравился мне величиной, сравнимой с нами, безумной изощрённости скалами, богатством флоры и парадоксальным для европейца искусством и особой философией.
Мне не нравился Китай революционными фильмами и фильмами о войне, вечными наводнениями и строительством плотин в немыслимых условиях с тысячами прекрасных в кадре утопленников, и с невероятным количеством фотогеничных жертв в любых мал-мало исторических восстаниях. И там и сям победа всегда была за великими кормчими. Цена побед – сотни тысяч  и миллионы уничтоженных и покалеченных жизней.
Мне не нравились по их, дак красивые, женские лица. Дело тут в таинственной узкоглазости, сквозь которую наравне с желанием жёсткого, извращённого, ежедневного, как принятие пищи, траха на ветках деревьев и в скользких корнях, среди жаб, на виду всего честного зверья и глупой домашней скотины сквозила неисправимая тысячелетняя хитрость.
Или я попутал с легендой о Нарайями?
Или на Нарайями было то же самое, что и под Тибетом, и на Памире, и в Альпах, и в Кордильерах? Других знаменитых гор я знать не хочу.

...Отверг китайские марки я потому, что рано догадывался: марок всех стран не собрать. Для этого не хватит сотни моих жизней и миллионов рублей.
Одна марка английской царевны Елизаветы стоимостью в один пенс стоит тыщу миллионов куцеватых коллекций типа моей размером в три гигантских кляссера. Это я знал с детства.
Деньги на марки я воровал в бабушкином чулке. Это первый источник. А также экономил на сдаче при походах в магазин.
Насильственные, поочередные круизы в магазин я обожал, ибо это был неиссякаемый кладезь для маркособирательства.
Сэкономленные копеечки, кладущиеся в мой карман, медленно, но неукоснительным образом, превращались сначала в рубли, а потом в почтовые марки для коллекций. Я был готов ходить в магазины вместо сестёр, невзирая на существование расписания касательно походов в оные.
Марок в мире развелось больше, чем видов морских жителей, больше, чем пород зверей и птиц, ибо на каждую породу выпущено десяток разновидностей марок. А теперь помножьте на тираж.
А ещё в ходу писатели, поэты, политики, жертвы политиков африканских национальностей, балерины, трубадуры, авиаторы, затейники-полководцы, корабли, самолёты, праздники, ботаника, пресмыкающиеся, затейливая архитектура и обаятельные пейзажи с непременными масенькими домиками философов, запрятанными в вязи обросших зеленью и окутанных облаками горных круч.
Для того, чтобы выполнить задачу хотя бы частично – для этого пожертвовать надо было именно Китаем. Китайская почта горазда на выдумки, ибо каждая марка – а это понимали идеологи – это маленький китайский лозунг.
Много марок, много почты – это крохотные идеологические диверсии, листовки, прокламации, запросто проникаемые за рубеж, которые камень долбят.
А Китай, хоть императорский, хоть кепочный,  умеет ждать подолгу, выбирая нужный момент для прыжка.
Китай – это лукавый и беспощадный тигр, сидящий тихо и до поры.
А СССР – это быстро бегущий и неунывающий во все времена кривоногий, мохнатый в струпьях огромный лось-одиночка, вечно спотыкающийся и собирающий на ходу шишки, зализывающий раны, падающий на колени и вновь поднимающийся в неутомимом беге за выдуманной и насквозь обманной идеальной жизнью.
Китай не в столь уж отдалённом времени нам был близок по духу. То есть настолько близок, что даже и марки их были один в один похожи на наши. Такие же – насквозь пропитанные неромантичным трудом.
А труд без романтики навевал мне тоску.
Тут надо вообще задержаться и отдельно поведать – как именно я чувствовал и как соотносил с собой поначалу Китай.

***

Китай – как страна – сначала был нам большим другом, другом и братом другой такой же великой страны, нашей страны. Чувствуете в тексте очередной подвиг разведчика? Они с большим удовольствием плющили яйца перебежчикам и шпионам. Применяли для этого простой пыточный инструмент. Звать инструмент Дверью.
Но, с появлением Хрущёва – изменщика жёсткого социализма и оттаивальщика твёрдого сталинского льда (а в башке всё равно крестьянской пробы надменность) – обстановка начала разворачиваться в обратную сторону.
Соответственно, количество раздавленных в волшебных Дверях яиц стало расти в геометрической прогрессии. Разговорчивость  плющенных яиц существенно выше яиц обыкновенных.
Появились так называемые дважды перевербованные китайцы. По плющенным яйцам легко было вычислять дважды перевербованных. Плющенные яйца и успешый шпион – понятия несовместимые.
Яйца перебежчиков – отличное национальное блюдо.
У нас лозунг: «Болтун – находка для шпиона».
У них: « Покажи яйца, и я скажу кто ты таков».
Пара слов о сексотах.
Сексоты – эта низменная, но верная информационная опора любой власти – схватились за головы: не дай бог, опубликуют списки. Какой чёрт дёрнул каждого из них поставить свю подпись под таковскими обязательствами? Видно, тогда это было индульгенцией долгой и счастливой жизни. Хренов всем!  Прошло время. Мир перекрутился. И несчастных народных осведомителей – теперь дедушек и бабушек – проклянут собственные дети – все, как один начинающие оппозиционеры.
Соотношение сексотов к молчунам в сталинские времена 1 к 10, а то и круче. Пусть опубликуют списки: пятьдесят лет засекречивания уже прошли; и винить вроде бы уже некого: все под одной гребёнкой страха. Страх удобно вздымал причёски для социалистической стрижки и брижки.
СССР частным башмаком из гардероба генсека-кукурузника наехала на ООН и Америку. Начищен, хоть, был? А какого цвета башмак? Никто не помнит, а фотографии в газетах были чёрно-белыми.
– Похороним всех несогласных! – кричал этот любитель паслёновых что ли? нет? початковых? Тоже нет? Значит, любитель просто кукурузы, которая сама себя не размножает – вот же космическое отродье!, пролетая над Америкой в одноимённой фанерной четырёхкрылке.
Через Хруща и XX-какой-то там не самый последний, но важный съезд партии (мы их все учили, но не запомнили), пожурив Сталина – личного друга Мао Цзе Дуна и вождя всего обдурённого коммлозунгами пролетариата, мы стали для Китая вероотступниками от марксовской, энгельсовской и ленинской идеи: грабь награбленное и становись главбухом общака. И предателями вождя, ратующего за жёсткое, карающее, единоличное политустройство.
И, вроде бы веря, а фактически прорежили и переиначили под себя ради сохранения своих жизней новую политэкономию.
Мы, ради единомыслия (которого не должно бы быть хотя бы ради прогресса) родили научный коммунизм, настолько же пахнувший наукой, сколько любая недоказанная гипотеза – идеологический суп, сваренный не без помощи рук, но больными, преждевременными умами.
И тем самым ставили бедных студентов с ограниченным запасом механической памяти в тупик.
Тем самым, не желая того поначалу, а на основании опыта превращения любых поначалу демократий в империи, на виду всего Китая мы усомнились (не сразу, правда) в плюсах социализма, сдали позиции, просветлели, и нагадили на общественный флаг коммунизма.
Тогда же – какая удача – вместо сросшепалого, сухорукого существа, главного урода всех времён и народов, чёрного гения Сталина самозванно, и подкрепляя ежедневными свершениями с подвигами, на вождя мирового коммунизма однозначно претендовал солнцеликий кормчий Мао.
И почта Китая стала наполняться его доброжелательными улыбками и приветствиями неактивно вздёрнутой, любвеобильной будто руки. Портретами, одним словом.
А марки Китая заполнялись картинками очередных трудовых побед, диаграммами будущих побед и флагами побед в комбинации и на фоне представителей профессий.
А их в Китае 35 тысяч против наших полутора. И ровно на столько же иероглифов соответственно увеличен пухлый, многокилограммовый китайский словарь.
Горделивый, словно портрет с валюты, словно любимчик в овале памятного брелка, один наш трусливый герой и кровавый вождь Ленин, сделавший революцию за деньги Парвуса – считай германские деньги, отделал зарвавшегося хитроумием старика Парвуса, запросившего за революционный подарок России всего лишь пожизненную пенсию. Могли бы и дать. Жить долго Парвус всё равно бы не смог, да и последователи революции не обеднели бы. И народ бы наш понял, как понимал всегда любую правительственную дурь.
Первый народный вождь канул в лету подшибленным пулей и ставший вмиг фотографически идеальным шизофреником, сбивающим палочкой фальшивые, посаженные стражниками ночью грибы.  Спасибо Радзинскому. Каждому гению, – явно читается в его книге, – не успевшему вовремя умереть, – свой человеческий бздык. От этого парадокс гения не уменьшается. Гении бывают добрыми, злыми, вороватыми, трусливыми, всякими. Гениям, дабы оставаться красивыми на века, надо знать меру жизни; и вовремя с честью уйти, избежав пожизненных предательств.
Другой – а этот и в профиль и в фас настоящий фотошопный красавчик с металлической фамилией – забрал бразды себе, в свою пользу истолковав и похерив все ленинские предсмертные напутствия очередному съезду.
Сталин как-то показал со сцены только что подаренное ружьё, направив его в публику, и, говорят, даже спустил курок: друзья-партийцы намёк поняли. Кто не понял – убедился в искренности намёка позже.
И это научный коммунизм? Или намёк на повторяемость и движение по параболического вида волнам? Воистину, научность! Вечные, никем не минуемые грабли истории – вот позор всем научным очкам.
Потом вождь с помощью живых любимчиков,  и похоронив миллионы народа, умудрился выиграть войну. В начале войны он же – единоличный решатель судьбы страны – спрятался в кабинет.  Он закрылся на ключ, упал в диван, выпил батарею иностранного спирта и истребил недельный запас табака. И молчал. Гад и трус.
Радзинский этого ещё не написал. Напишет, если поторопится, и так живо, будто был там.
...Каждый временно поверженный диктатор поступил бы так же. Он, в конце концов – живой человек, хоть и сволочь редкая. Когда табак кончился, угрюмо размышлял: сейчас застрелиться или позже вместо того, чтобы втихаря послать часового в ближайший к Кремлю магазин.
Кто-то, типа Левитана, а, может, и сам Левитан голосом старосты, или всесоюзный староста голосом Левитана возвещал нужные патриотические слова: братцы, де, на нас напали сволочи-фашисты. Подло утром, насрав на пакт . Всем в ружьё! Правда за нами, мы победим!
Победим! А куда деваться!
Ладно, – надо жить дальше, – покаявшись перед самим собой, – он же не только бог, но иногда и просто обделённый счастьем и сверхнаделённый суперподозрительностью человек, имеющий право на ошибки – металлоискатель Сталина, как говорится, «отошёл».
Но обиделся на Германию: его, вождя, покусившегося на целый мир, немцы послали нахер. А поняв, что его никто из своих покамест прилюдно не винит, поскольку боится преждевременной смерти, вышел из ступора вовсе. Проклял обманщика Гитлера, с которым уж было начали втихаря делить мир – каждый по-своему. Вплотную занялся ратным делом, сшил белый френч, напялил знаки различия, напыжился. И, надо же, сумел победить, подпитав и залив победу морем крови. В который уж раз. Кровь – прекраснейшее топливо всех войн.
Партия с Гитлером, надо сказать, была чрезвычайно тяжёлой, и вовсе не блиц: как всегда врагу помешала зима, то бишь известные всем, но презираемые нерусью русские грабли.
Кто на них только не наступал!
И народ-то какой-то ненормальный в Руси: он не понял очистительной немецкой миссии.
И грабли номер два – русское упорство в любой, казалось бы конченной, ситуации.
Счёт поначалу шёл не в нашу пользу. Пропускаем тонкости сражений и естественный позыв народа – всем верующим и не верующим в социализм объединиться в беде, стать одним гигантским, огрызающимся существом с единой целью – вышвырнуть, задушить фашистскую гидру, защитить своих детей пусть даже ценой жизни своих мужей, уж не говоря про естественный животный рефлекс – самоотверженный труд в тылу: всё для фронта, всё для победы.
Тогда даже подгоняющая палка, и несоразмерная ни в какие ворота кара за три колоска, и наказание за опоздание на три минуты были излишне жёсткой выдумкой, бесчеловечным, диктаторским, крокодильим  атавизмом. Всем в совокупности генералам от Маркеса не сочинить такого зла.
Возглавил сопротивление и отыграл победную военную роль, Иосиф Виссарионович Джугашвили (какой же он национальности? аж стесняюсь сказать насколько она далека от русской. Как же – вовсе не с русской и даже не с еврейской. У нас так принято любить не своих: своих били и бить будут. Чтобы – не дай бог – не допустить нечаянного национализма.
Он – нерусь – со смертью Ленина залез на самый верх и отымел все без исключения народы, вкупе, разумеется, с русскими. Помаялся маленько с кровавыми Ежовыми, Бериями, Землячками и прочей инородью, оторопью, палачами, иродами.
Не успокаиваясь в мести ни на секунду, уморил следующую партию друзей – они же недруги, интриганы, мемуаристы типа наивного Камо и просто болтуны, несообразующиеся с опасностью.
А также сослал и расстрелял несогласных в чём-нибудь. А  попутно врачей, ренегатов, космополитов, старую гвардию, налётчиков – бывших друзей и прочих излишне выпячивающихся умников.
Попробуй только повесить его портрет напротив туалета – читай Детей Арбата, или не протри вовремя пыль с лица фотографии, или запусти на него мух, или утопи нечаянно статуэтку в аквариуме – увидишь что будет. Это похлеще иных европейцев. И все американские президенты против Сталина отдыхают, отдыхают, отдыхают тысячу раз. Даже учитывая истребление индейцев – вот уж кто аборигены.
Умер он – вождь – в мирном, прихорашивающемся уже хлебом и докторской колбасой  53-ем. Он лежал на ковре часа три, проклятый всеми, кроме медсестры (и то проверить надо), неприглядный, рябой коротышка и страшный, даже будучи мёртвым.
Никто не писал про него хвалебных, тем более художественных, книг, ибо страшно было по-прежнему: кто его знает – кто там рулил искусством – люди из КГБ или апологеты двойной коммунистической морали. Попутаешь что-нибудь – конец тебе!
Хрущёв в парадный овал не годился толщиной лица, преглупой улыбкой и мятыми сельскими лацканами пиджака на фоне вполне демократической косоворотки. Лацканы в медальоне, правда, можно было выгладить, а крестьянскую, простоватую наружность, не говоря уж о поступках, куда деть?
Народ поначалу нарадоваться не мог такому перестройщику и храбрецу: надо же – не побоялся ответственности, поднял руку на священную память Сталина, вскрыл  неважно пахнувшее прошлое, где и сам был участником!
Вскрылось бы и так, но, тем самым Хрущёв набрал нужные баллы и – главное – обрёл доверие народа. Народ прощает кающиеся какашки. Хлебом народ наш не корми – дай кого-нибудь простить.
Проверять его степень соучастия в убийствах и гноблении народа люди у власти не стали – у самих рыльца в пушку.

***

Мой папа поверить не мог, что Сталин так плох, и что на поверку оказался такой душегуб.
Папа целый год приходил в себя, валяясь на кровати с газетками. И перестал со мной говорить о политике.
Я был мал – всего десять лет – и уже из-под крапивных, подлопуховых разговоров со сверстниками и старшими ребятами, у которых отцы и деды с честью отдыхали в ГУЛАГах,  знал, что Сталин – дяденька-дедушка-вождь – существо в высшей степени  опасное. Мой папа в это не верил и вежливо просил меня заткнуться: я слишком мал, и я говорю что попало, и вообще нельзя спорить со старшими, а надо тупо слушаться.
Как же! Кто, как не дети, невинными глазами видят суть?
Хоть и друг детей, да кто бы в этот спектакль верил! – разве что кремлёвские детишки на ёлке – он не предназначен для любви: при нём лучше держаться в тени и как можно крепче держать штанишки, чтобы не наполнить их чем-нибудь под расстрелом карих вождёвых глаз, чтобы  дома не заполучить последнего перед отправкой в лагеря отцовского ремня. Чтобы чужие тёти – Снегурочки и дяди – Дедушки Морозы не передали родителям устный сталинский выговор:  ваш сын, мол, попортил хорошим и послушным детишкам Новый Год.
Дети были в ответе за родителей точно также, как и наоборот. Военная эта формула поменяла полюса не скоро.
А мой наивный, верующий в доброту, в ум и правильность партии, как в себя самого, отец его уважал и чтил. По крайней мере так выглядело внешне. Отец верил газетам, так как у них были прекрасные, человеческие, достойные названия. Одна «Правда» чего стоит! И имел подписку из трудов Сталина томов на десять.

***

Короче, возвращаясь от безнравственной политики к филателии, тройные портреты «Ленин-Сталин-Мао» цитироваться перестали. Мао исчез с наших русских марок. Мао прописался на марках Китая единственным оплотом и гимном имперского варианта коммунизма.
Мао предводительствовал во всех сферах, а не только фигурировал в партрекламе – как сейчас бы сказали – и на фронтонах многоэтажек, и дворцов, и лачуг.
Он был не только высокопочитаемым генсеком, он стал больше, чем Богом.
Ибо религия тогда была на особом, подозрительном коммунизму счету, а, может быть, и большим вождём для своих, чем Сталин для наших.
Мир – масса – по большому счёту не научился жить без обожаемых, себялюбивых, подозрительных, и притом, как следствие, свирепых и мстительных, всепомнящих и ничего не прощающих вождей.
Китайские марки словно в пику мне, отвергнувшему ещё в детстве китайскую почту, становились лощёнее, крупнее, художественнее. Но познавательного толку в них для меня не было никакого. Китайского языка я, естественно, не знал. Подобного идейного социалистического добра было много и на наших почтовых знаках.
Реклама социализма действовала с государственным размахом.
Коллекционировать вдобавок к родному ещё и китайский марочный коммусор мне не хотелось.
Для изучения всего разнообразия политик через лозунговые марки я ещё не созрел. И сейчас не желаю.

***

Я почему-то решил, что бабка что-нибудь да коллекционирует в виду старости, и, скорей всего, именно марки как наиболее незатратное мероприятие. «Мероприятие», надо сказать, – любимое Скребковское слово: так ласково он именовал все пьянки в пентхаузе, обычно оканчивающиеся добровольной поркой присутствующих женского пола. ...Разумеется, если не перенапрягаться и не превращать обыкновенное собирательство клочков бумаги, уважительно называемого филателией, в фетиш.
А букву «Ф» я просто уважал за симметричность и похожесть на знак диаметра: «квадратизированный круг, пересечённый линией-экватором мира».
Я – к несчастью – архитектор семидесятых годов.
Я благоговейно чтил циркуль: как величайшее изобретение человечества.
К равнобедренному треугольнику с углом под сорок пять градусов питал специфическую, почти-что любовную слабость. К треугольнику с градусами тридцать на шестьдеся – меньше. Пятнадцать градусов – средневзвешенное между ошибкой строителя и разумным изломом прямой линии.
Двоичные и четверичные коды универсальней: не на каждой другой планете у существ по пять пальцев.
Я обожал цифры за космической силы логику.

***

Стоп. Отвлёкся. Об этом всём – позже.
Кстати, круг с линией больше похож на Китай – читай центр планеты, если сравнивать их с реально квадратным письменным вариантом.
Это подтверждало мою юношескую версию, что древние китайцы по большому счёту не были, а, может, специально не хотели быть  кругосветными путешественниками.
Они позволяли себе сидеть дома, окружённые горами и пустынями, и удовольствовались помещением себя в домашнюю квадратную плошку с круто загнутыми вверх краями. Может это и есть великая философия: сиди дома и не вреди соседям, пока сами не напросятся.
Края загибались как крыши фанз для того, чтобы желающие выглянуть наружу подобно случайному дождю скатывались обратно.
В географической плошке Китая  насильно выбраны горки-символы в углах.
Стороны квадрата так же силком названы сторонами света. Любой двор – как подобие квадратной страны непременно должен был иметь похожую структуру. По крайней мере, так думал я, не удосуживая себя заглянуть в древние китайские наставления по их великому и прекрасному искусству зодчества, далёкому от политики, но подверженного схоластическому уму.
Извращенческая традиция, вызванная величиной страны и недостатком чёрнозёма, кушать всё подряд, а также сводить всё, что можно, к священно геометрическому, непонятному природе квадрату и к колдовской цифре «4», подмяла под собой многие события китайской жизни.
– Квадрат в общем-то, распрекрасная фигура, – размышлял я. – Его так просто чертить, и, кроме того, действительно, в нём скрыта настоящая красота. Его любит разумный Космос за математическую логику. Это следующая ступень развития равностороннего треугольника и удобной механики, складывающейся из простой кратности в мыслящем космосе. Там и симметрия, и гармония, правильность, уверенность, простота, математическая складываемость в упорядоченную технологию кристаллоподобной формы.
Но это когда касается геометрии, формата плоских картин и, в какой-то части,  архитектуры.
– Но они (древние китайцы) согласно абстактных и притом наромантизированных трактатов древних философов, ставящих поперёк всего естественного личное, сказочной значимости личное эго, регулировали даже природу, – рождалось в воспалённом мозгу.
– Это уже слишком! Зачем насиловать природу? А их фэн-шуй, боже мой, с отклонениями от квадратного умопомрачения в пользу естества и живописности – просто одно, субъективней некуда название. Ландшафт они рассматривают как картину для человека. Человек – венец природы. Всё для него. Авангард и абстракция – большой грех.
(Тут я не согласен: человек – это вредная, разрушающая живую планету плесень, по крайней мере, во все известные нам времена).
Паразитирую дальше: искусство для китайца – высшее благо. Трактат об искусстве выше прочих законов. Для этого частенько в стенах пробивают прямоугольные дыры, напоминающие багет. За обрамлением – рамой, естественно, должен находиться приятный пейзаж, построенный природой в соответствии с предпочтительной эстетикой этого рода человека.
Это прямоугольный стандарт. Круг в китайской религиозности почитался так же.
Круглых, слегка подрезанных проёмов (для прохода и перешагивания границ) в стенах видимо-невидимо. Это рама круглой картины.
Тоже нештяк. Если пейзаж за проёмами плох, то в прямоугольныый или круглый проём вставляли решётку, или витраж, или тупо рельефный, или тупо нарисованный, стандартно великолепный, выспренный ландшафт.
Ворота, как правило, охранялись симметричными львами, драконами, жабами, аистами и прочими зверушками, которых надо как минимум гладить, а лучше класть в их пасти китайские копеечки. Положись свою, русскую, – тебя тут же вычислят по записи и перепроверят по отпечаткам. Подойдут прямо в аэропорту, и спросят: чё так мало положил, чувак? С тебя штраф, чувак. Можем поменяться на пулю.
Тоже любопытно и прекрасно сочетается с природой, ибо зверушки – это часть природы и есть, а богатство и достаточность – естественная цель каждого гармонично воспитанного китайца.
В храмовом строительстве круг на плане почти не нашёл себе места . Китайцы явно не дооценивают круг, ставя его на третье место после идеального квадрата и прямоугольника с золотым соотношением сторон.
Они будто не хотят знать волшебно постоянного и прекрасного в своей некратной иррегулярности и понятного простому человеку числа ;.
(Про прочие константы типа f0  умалчиваю, ибо фундамент их пока что интересен только для особо посвящённых. А зря: эта штука познавательна).

***

А, вот, сексуального вида Фуй-Шуй  (я его нарыл как-то раз совершенно случайно, роясь в библиотеке и разбирая сексуально-художественные традиции древнего Востока), знаю только я и Чен Джу... Это моё главное и самое вредное открытие. Говорит оно о главенстве Инь-Яня, воплощённого в одной живой особи, словно борясь против гетерообразной ориентации большинства живого. Природа тут маху дала!
Чен Джу – это моя художественная совесть и глухонемое проклятие на мою голову. Социалистические китайцы напрочь от него отвернулись и не хотят мой книжный Фуй-Шуй не только переводить, но и признавать даже теоретическую возможность его существования. Хотя бы как вероятностный противовес полностью аналитическому Фен-шую. Ибо мой сексуальный Фуй-Шуй соревновался с Фэн-шуем значками вечности.  А я надеялся, что когда повзрослею, разобраться с этим феноменом и, может быть, даже посвятить укреплению этого явления часть своей язвительной жизни.
Эта мысль успокаивала меня своей простотой и благодетельствовала обещанием нескончаемой, романтической, пусть и не благодарной по финотдаче, зато фантастической по объёму и потому интересной работы.

***
3
– Ну вот и сознался!
Сторожиха углядела в моём русском угольном (от слова «угол», а не от «угля», которого в регионе завались, если не сказать, что тут самый большой ресурс)… короче, нашла в угольном разрезе моих глаз китайский оттенок.
– Плошка, говоришь? Фуй-Шуй, да?
– Я не говорил этого. Я упомянул марки.
(Я не преминул удивиться: – Да чёрт же ты побери! Бабка словно считывала  мои мысли!). Были бы тогда компьютеры, я бы выразился по-другому, более технично!
– Я по твоим фальшивым глазам определила чистую  лжу. Как твой грёбаный Слон.
Чёрт, она знала моё будущее! А тогда я и не понял, о чём это она, и даже хотел поправить её как правильно произносить китайскую эстетику, замешанную на искусственной религиозности и первенства человека-плесени, думающей твари-вредителя, человека – ржи, растлителя ноосферы, мигренью, запчасти над талантливой выдумщицей-природой, животворящей и самолечащей Землёй.
– А я про мар-ки, – отчеканил я, удивляясь своей неуместной напористости (всё-таки это я был в плену, а не она).
– Марки я не собираю, сынок. (Сынок – это уже лучше). – А фылатэлистов ваших просто нэ-на-ви-жу. 
(Сама она как тот злой чеченец, что с времён г-д Пушкина и  Лермонтова горы стережёт!)
– Лучше бы самовары собирали, – проворчала старушка.
Ну, ё-моё! Я опять был на лопатках, причём повергнут в очень и очень грязную лужу, в обнимку со свинями; и убегательные лапти от меня сбежали как от чуковского грязнули. И всё оттого только, что я, наивный, в детстве неосмотрительно собирал марки и случайно – тогда ещё – познакомился с перечнем их – несуразных для европейца – феноменов.
– Я замёрз, – отнекивался я, убиваемый ежесекундно свинцом её глаз. – Я устал.
Меня занимал вопрос: углядела она в моих глазах  хоть что-нибудь восточное, или нет. Я считался чистокровным русским, хотя на самом деле в России так не бывает. Слышь, американцы! У вас все без исключения, американцы, вне всякого сомнения. Надо  только прописку.  Аж завидно, как всё просто. Археологи будущего ни черта не поймут, хоть разбейся они в доску! Вы настолько американцы (даже Зойка), и настолько поэтому все равны, что и доказывать никому ничего не надо. А кто посмеет не поверить, так вы придёте к тем неверующим с рекламой так же точно и без приглашения, как ходит к кажлому русскому порошок «Лоск». Заметьте, русские не против «Лоска»!
Кроме того, внутри меня прыгала неуёмная, мистическая Блаватская, и что-то умное, ненавязчиво и естественно, словно кол, привязанный к лошади, пытался втолкнуть в мой заднепроходной и непросвещённый мозг дядька Рерих.
– Похож, похож. – Прорицательница и страж порядка будто бы знала не только то, о чём я думаю, а даже о том, о чём только намереваюсь подумать.

***

Глаза у меня серо-буро-малиновые, как поговаривал папан, в прадедушку отца. Выходит, я в прапрадедушку. В серо-зелёном немного коричневых вкраплин – это в адмирала Макарова. Это мне говорила уже бабка по материнской линии. Адмирал был в родственниках у неё, следовательно, и у меня тоже. Но я гордился втихушку и друзьям не объявлял, не особо доверяя фотографиям. У бабки якобы есть доказательства в небольшой семейной фотогалерее.
Она говорила «галлярея» и любила «когор». Отсюда следует, что у неё три класса полуцерковного-полудеревенского образования. И она всю свою жизнь служила на кухне: то в нашей семье, совмещая кухарство с воспитательной деятельностью всех четырёх внуков, в том числе я – второй по старшинству; то в Мариинске с дочерьми, то на Алтае. То, будто испытывая судьбу, а на самом деле не учуяв войны – так как близость войны прощёлкал некоторым клювальным местом Иосиф Джугашвили.
Вернувшись в Украину моя бабка, благодаря генеральной ошибке Сталина,  прислуживала уборщицей мусора в гитлеровской столовой. Таская со стола объедки и из мусорной кучи разную погань, у неё был шанс пережить голодную смерть.
И по той же причине чуть не умерла, когда один офицер застукал её за фактом «мародёрства».
Тогда Донбасс лежал под фашистом и отдавал фашисту всё, что можно было вывезти,  подстрелить, изнасиловать, сдать в лаборатории, сжечь, предварительно превратив человека в некормленный, ненавистный, голый, худой скот.
А ещё раньше с бабкой было так: кто-то (белые, красные или зелёные) сразу после революции порубали её почти-что всю кулацко-религиозную семью настоящих труженников (сейчас их назвали бы фермерами и патриотами села): восемь или девять детей плюс троих взрослых.
Теперь бабушкины останки караулит кусок гранитной плиты.
Плита, отвалившись от постамента, зарыта в землю от воров, ибо не хватало денег не только на больший кусок гранита, но даже на то, чтобы его вновь прикрепить к постаменту. А мы (кто-то из нас) ещё умудряемся говорить об огромной зарплате современных зодчих. Не всем зодчим удаётся найти богатую невесту.
Но это так, простите, шутливый, детско-поносный вопль наивной до сих пор провинции. Правды тут, как вы понимаете, ни на грамм: работать и работать, и всё выйдет как надо.
Кулаки, как теперь все понимают, – это герои земли и первые предприниматели – наёмщики. Среди них только десятчики: больше они людей не брали. Зачем? Ферме и ближайшим друзьям-крестьянам хватало. Вдобавок они кормили города. Потом города кормились колхозами, оставляя изготовителям еды самую малось. Есть огород – проживут. Только не давайте им паспорт, иначе попрутся в города, считая, что в городах всё сыплется с неба как непрошенные мухи зимой.
Бабка – тогда ей было лет семь – она чудом осталась живой, уйдя искать с сестрёнкой заблудшую корову. Цветочный презент на могилку и золотой крест героя-спасателя – той корове!
Иначе не было бы рождено ни моей мамы, ни меня, такого умненького и прекрасненького члена счастливейшего общества равноправных труженников города с селом и по-коммунистически не жадных едоков валового продукта.
В общество это тащили силком, но мало кто сопротивлялся, так как не только тюремные приклады, но и пропаганда ртов через верхние громкоговорители, через  торжественные собрания по случаю побед на земле, в космосе и море работала выше всяческих похвал.
Бросив ферму на каком-то отшибе и выйдя где-то в другом совсем месте замуж, моя бабушка пестовала детей как только могла, учитывая смену кухонь. У неё две дочери: мама и тётя Тома.
Тётя Тома почти что с рождения (после перенесённого менингита) была глухонемой. Тем не менее – одной из добрейших и любимых моих тёть. И я знал «по-ихнему» несколько позиций из словаря пальцев и рук, а также (зачем-то) пытался выучить выпуклого Брайля .
Муж моей бабушки (выходит, дед по матери) также недолго прожил, потому как по стране без остановки свирепствовала то война, то холера, то реинкарнированный в жуть, которую можно потрогать руками, шеей, головой и желудком, неперевариваемый, трудно жующийся даже стальной и зубатой Америкой призрак коммунизма.
Моя мама не попала под фашистскую лапу, так как была (будто чуя беду) отправлена моей бабушкой на учёбу в Томск.
В итоге Томск в то время оказался безопасней, чем даже далёкая набережная Темзы, изредка всё-таки подвергаемая бомбардировкам с неба.
Томск такого сомнительного удовольствия был лишён. Почему я так выразился насчёт удовольствия?
А потому, что после бомбёжек, как известно, города в пику проверенной на прочность судьбе отстраиваются краше прежнего. Таков, например, Роттердам и частично Дрезден, попавший под раздачу победителей в виде поучительной, отместного типа, кары.
Советских городов и деревень, думаю, в пример приводить не надо: список их составит книгу размером в Сверхновую Библию.
Мама потеряла паспорт и потому с первого раза не смогла поступить в ВУЗ.
Я, хоть и мальчик, а не девочка, в чём-то малом повторял её историю. Генетику не вытравишь. Большинство жизненных ошибок в России стандартны из-за одинаковости исторической и общественной почвы.

***

– Ну так грейся, – в сердцах добавила бабка-вахтёрша– зверюка, подлючая радостное новьё. Подала, считай, весло надежды к  недоосуществлённому потоплению. Нырк, нырк, а он не топнет, мумёнок .
Я осмелел:
– Я уже согрелся. Спасибо, бабушка.
Так всегда говорят в сказках лесным старушкам, прописанным в деревянной избе с кривыми куриными реверсиями. Избушки обычно встречают гостей жопами, потом поворачиваются и, открывая, как правило зимой, тёплую, гостевую пасть двери, поглощают гостя навсегда. Если, разве что только, гость не хитрей владелицы куриного дома. Счёт обеденных трапез, по-моему, у них 1:1, а то и меньше; и, как водится между злыми и добрыми, почти всегда (но только поначалу) не в нашу добрую пользу.
На что тут же получил:
– Какая я тебе бабушка. – (Точно. Сказка) – Я на военной службе.
– Или, может, тогда «Кокс»? – канючил я.
– Азот! Хе-хе, Кокс. Молчи уж. Покажут вот тебе и Азот и Кокс! Заблудился! Хе-хе.
– Заблудился! Прости, мать.
– Нашёл глупую. (На «матери» она потеплела). У нас тут вышки кругом, все с винтовками, пулемёт есть, ограды, колючка , ток.
Чёртблятвоюмать! Про ток, проныривая в щель бетонного забора, я даже не подумал! Видимо, ток шёл поверху ограды – в колючке, а никак не по бетону.
– Как ты мог пройти? Ну?
У меня захолодело внутри: «Сам не понимаю. Но прошёл же. Может электричество временно отключили? Ремонт, то, сё».
Щель я умолчал. Вдруг навесит к моему преступлению ещё и пробивку в бетоне щели.
– Пошёл ты! Никому такого не скажи – засмеют, – сказала бабушка.
Ни хрена себе, «засмеют». Я, можно сказать, мог погибнуть, и тогда расстроилась бы моя матушка. И отец бы мамку не похвалил. Он был против того, чтобы отказываться от меня как от сына по пустяшной причине. Пронесло, в общем!
Что-то не клеилось. Первый раз я слышал, что на наших мирных заводах, пусть даже важных, стоят пулемёты. Мирное время! Секретный и не маленький заводец, поправший радиус экологии, про который я знал, стоял... Давным-давно стоял, на другом берегу реки Вони. В войну там делали порох. А не так давно он дуба дал. Теперь вместо него просто территория... Любви, ха-ха-ха. Территория, предназначенная к рекультивации, но ждущая правительственного сигнала. А его всё нет.
– Шёл себе и шёл. Задумался.
(Ага, задумался: три часа шнырял среди дымящего кислого железа, пока совсем не задубел. А должен был помереть за час-полтора. Был январь. Второе число. Кто мне поверит?)
– Зря ты сюда забрёл, сынок, зря, – сказала старушка со страдальческим пафосом.
– Дак отпусти – те. – «Те» сказано с опозданием, но сказано. Это мне плюс. – Что я такого сделал? – вслед подумалось мне и вслух: «Самих-то вас и накажут: пропустили такое... Это ж ЧэПэ для вас. (Смешной сценарий «Гэкачэпэ» ещё и не планировался). Отпустите... пожалуйста. Я никому не скажу».
Бабка насупилась, думая за Думу. Морщинами лба решительно перемалывала думские варианты.
Я уже отпил чаю и, кажется, почти согрелся. Изнутри пошёл пар. Я втайне надеялся на мирный диалог и конец дерьма.
– Я не специально, я нечаянно. Я говорил.
– Я по долгу службы вообще-то должна Чеку вызвать! – мявком гавкнула бабуля.
Ну же собака! – чуть ли не вслух высказался я. Но вовремя удержался. Это равносильно расстрелу. Пистолет её по-прежнему на столе, но теперь бабуля подвинула его – разутый, голый, вынутый из кобуры предмет, зубастый, и потёрто-чернявый как пенсионного возраста волчище, – а в нём, напоминаю, –  пули, – к себе ближе, под локоть.
Я ждал подобного вопроса. Милицию или серьёзную службу всяко должны были вызвать. Но чтобы так!? ЧК! Вау! Пипец (женск.) – долгий конец... какой-то. Мама! Я, похоже, влипал в какую-то измазанную вонючим русским деревенским столярным клеем таинственную и великолепную рукопись Сарагоссы. Клей застывал на глазах, история превращалась в зловонный, распадающийся на пузыри биокамень современной (можно я скажу «русской») безнадёги.
– Какое ещё ЧК? – Изморозь, спустившись с лица, охватила коркой моё сердце и, кажется, печень. Что сразу под рёбрами? Башмаки, которые вроде бы уже обогрелись,  а пальцы стали чуточку сгибаться, снова налились январём. С виду бабка  была доброй и умалишённой не казалась. Юмор был... если это юмор, то был он первоклассным, с чёрне(т)цой, шуткой нашей, молодёжной. Хоть я не молодёжь, но зато недавно им был, и многое с того времени помнил.
– Что ты на меня смотришь как... как  на ворота. Обыкновенное ЧК. Сам не знаешь что ли?
– Читал в литературе. А разве не милицию? Что так?
– Ну и вот… – Бабка проглотила милицию вместе с вопросом, как буквы глухого варианта инглишского диграфа.
С английским у меня полные нелады. Я едва знаю технический немецкий…
– …Ты уж меня прости, старую (хи-хи), у нас так положено. Служба, понимаешь ли.
– Я же говорил, что нечаянно, может отпустите, а? Как бы по-добру... – затеял я снова, – по-здорову, понимаете...
– Что-что?
– Как в сказке, – замельтешил я. – Ну, со счастливым концом.
Бабка засмеялась ровно ведьма, нет, не ведьма, настоящая Яга, а я царевич – дурак, полупоповский сын, которого нужно прямо сейчас зажарить и скушать, тепло, да, даже жарко, и я распустил воротник дублёнки ещё шире.
– Можно я пальто сыму?
– Всем бы такое пальто, – хмыкнула бабка. – Нельзя!!!
– Что так?
– Вдруг у тебя там обрез.
– Был бы обрез, я бы в дверь не стучал, а вломи...
– Молчи, умник. Я догадываюсь, чего ты сейчас хочешь.
А я умный. Я нашёл форму «просто теугольника» раньше не известного никому кроме Жака Лубчанского, поднятого на Пик Популярности самим Бернардом Вербером . И я такой умный... я такой умный продолжал парить внутренности в интерьере вахтенной сторожки, расположенный на самом отшибе не известного мне заводишка. Где тут, кстати,  печь... Печь, как назло, проявилась в уголку: раньше я её даже взглядом не удостоил. Вроде бы там стоял русско-народный обогреватель типа «козёл». Я повертел башкой. Козла не было. Иллюзионный Козёл ушёл концом бороды траву косить.
– Со счастливым, с концом... Где ж ты, милок, счастливый конец-то видел?
– А что, не бывает? – У меня снова отымали надежду. Мой конец (тот самый с подмигиванием), действительно, по-настоящему счастливым не был. Но об этом после, и в этом, собственно, все нескладухи, в том числе причина моего тут нахождения.
Стражница – шутница.  Таких ещё поискать. Выскоблюсь – а я должен всяко выскоблиться: я не враг – глядишь, если добром кончится, посмеюсь, расскажу о приключении друзьям-товарищам... Я заранее чувствовал себя героем дня, а то и месяца... и познакомлю (непременно, да, йес) эту смешную бабулю с Любовью Павловной – нашим уважаемым архитектором, обладательницей  личного сленга с уникальной лексикой, орфографией, произношением, дифтонгами, придыханием, альвеолярами . Это главное в образе Павловны. Они – смешная бабуля со смертельной хваткой и весёлая архитекторша тётка Павловна – точно нашли бы общий язык.
Короче, бабку я решил не убивать, не смотря на то, что её револьверного вида пистолет был вполне в  радиусе досягаемости моей руки. – Цени, бабка!
Живая и шустрая как талый лёд на обочине Гренландии, стражница заводского Якобыпорядка принялась названивать в телефон и говорить типовые для данного случая слова:
– Алё, алё, барышня! Второй раз набираю. Спите там, что ли?
Тут в рукаве стало тесно и я полез проверять в рукав через отворот дублёнки. Там проявилось что-то твёрдое и прохладное, как застывшее дерево. Предмет мешал согнуть в локте руку.
– Не ворочайся, сиди смирно, и пуговицы не трогай, а то как бабахну!
И я перестал ворочаться. Теперь я почти-что поверил бабке, что со мной непременно был обрез. Где его мог взять, и почему не помню, как я его прятал? Дома у меня давненько не водилось ни обрезов, ни арбалетов, ни даже рогаток. И даже любимую поджигу, и даже ружьё с резинкой, стреляющее «U»-образными пульками, пожалуй, я уже не найду. Хотя из калашникова я стрелял отменно: единственная, пожалуй, польза моей ракетной армии. Но калашникова у меня дома нет. И у папы огнестрельного нет: он инженер, хоть и Главный. Не скажу какого уважаемого предприятия... Раньше даже Главные оружия не носили, разве что если параллельно не являлись тайными служащими ЧК или нанятыми в среде бандитов убойщиками УВД.
За эту услугу бандиту давали вольную на два дня. Затем его самого кончали. Рим, козни, Бруты, Аврелии и Клеопатры. Смерть, смерть кругом. Как венец славы: чем изощрённее смерть – тем вернее пропуск в историю.
Телефон старый. Материал карболит и ещё хуже. Круглые дырки – застреватели пальцев. Я такой только в музее видел и у себя дома. Устройство – тьфу: трёхлетний развинтит и соберёт обратно. И в кино с Чаплиным такой же. И выдумывала что-то с дырками: хр-р-цок, хр-р-цок. Каменный век! И разговаривала стражница странно, загадками, и просила у какой-то тётки на другом конце провода «чекушку». Я сразу догадался: ЧК, блЪ! А звучало так:
– Мне срочно пару чекушек, да, с закуской (с начальником), да, вилки привезите (оружие), срочно, у меня клиент,  да, созрел, не наш, импортный, да, залётный, редкость, голубок, сизый (тюрьма по мне плачет), да, наколок не видела, он в пальто (в дублёнке), не конь (интеллигентный на вид), нет, жду, поторопитесь, у меня тут не ресторан, голодаю, да, не мычи ты, Настька, я разберусь, не суйся не в своё, звони Нещадиму или Илье». И т.д.
А у самой кружки колбаски на столе, хлеб бородинский элитный... а я голоден... не меньше её... мне бы и корочка не помешала... а под вахтёрской стойкой бутылка за двеZZ копейки, я видел, как она метнулась и спрятала её, когда я ввалился неожиданно, как дед Мороз в июле. На службе, а пьёт. А ещё секретится. Сука. Бабьё. Распердяйство – высший разряд. Всегда, что ли, так в стране будет?
На дворе только что отмеченный новый и примерный 83-й год. А я тут.

***

Там же. Через час. Всё это время я скучал и даже пробовал притулиться к извёстке, чтобы поспать.
Не дали. Только я клюнул носом, как ввалились четыре привидения: двое с калашами с прищёлкнутыми металлическими прикладами за спиной, двое с кобурами. Не милиция, нет. Их же охрана. Буховатая, злая. Трое в ватниках, главный в осеннем пальтеце. Похеру ему русская зима. Таких бы под Москву побольше: когда мы там фашистов имели.  Сибиряки в белых шубах там неплохо зарекомендовались. Хотя, говорят, основную работу сделали москвичи с местным оборонным фронтом. Помогли отстоять Москву и рукотворные «ежи», частично сделанные из пионерского металлолома.
Снова пришлось отвечать на вопросы, которые мне показались глупее и таинственней бабкиных. Пропускаю начало беседы.

***

– Архитектор, говоришь? Петровна, есть у нас в службе архитекторы?
– Полным-полнёшенько, – отвечала Петровна. – Под самую крышу.
– А этот?
– Этот ещё не прописан. Скользкий он. Опаздывает постоянно. Не привлечь. Не выходит сумма баллов.
– Это нехорошо, – пробурчал Муромец.
Муромцем я его сразу прозвал: за красные щёки и руки, упёртые в пояс. Не хватало копья и щита. Когда заходил, чуть не оторвав дверь, смотрел на меня, приставив ко лбу ладонь. Точно, Муромец.
– А Мося его знает?
– Знавал.
– А Нещадим?
– Тоже.
– Массамед? Параллелепипед? Два Грамма? Важнецкий? Ещё пара фамилий, которых я не запомнил ввиду совершеннеёшей их оригинальности (там были корни животных, насекомых и лучшие фасонные запчасти иврита).
– Тоже.
(Где я? Ёпэрэсэтэ! Окружили сумасшедшие!)
– Отзывы как?
– Талантлив бес, но ещё особо не показывался.
– Это зря, зря.
– В ихнем ЧК проявлялся?
(Что за «ихнее» ЧК?)
– Папка есть.
– И что там?
– Благонадёжен.
– Проверяло что ли включала?
– А то!
– И то ладно, – буркнул Муромец. – Но! Без приказа больше не суйся: вычислят.
– Берём, значит? Оформлять?
– Проверить надо в бою, – сказал Муромец.
Я ни хрена не понял.
– Извините, – спросил я, – какова моя дальнейшая селяви? В милицию когда поведёте? Вызвали машину? Ну так...
– Зачем тебе милиция, тебе тут плохо?
Я пожал плечами. – Ну так, поясниловку написать, на вопросы ответить. Я – гражданин Советского Союза.
У матросов, вернее у адмиралов моей судьбы,  вопросов не было, потому как Муромец расхохотался и удавил окончание моей патриотической фразы. И похоже от души придавил, так как я перетрусил и даже засомневался насчёт сухости штанов.
(А вроде он не беляк, а настоящий член и, судя по выправке, партии Ленина).
– Ну вот, Петровна, этот почти наш. А ты говоришь «в расход».
– Я не предлагала. Это Нещадим.
– Ладно, ладно, охолонись... Вместо объяснительной на пояснительную напрашивается, – заметил Муромец, – сам, заметь. Без подсказки. Ха-ха-ха! Наш, наш он... Настоящий архитектор. Нам такие...
Петровна хмыкнула недоверчиво.
– А не будет нашим, так научим, – продолжил Муромец в ответ на ухмылку.
Я эту военную присказку знаю, так как в армии набегом побывал.
– Пиши, вот тебе бумага. – скрипнула Петровна недовольно. И подтолкнула мне непочатую пачку бумаги. – Рви её. Да не так, а сверху.
– Зачем мне столько?
– Не твого ума дело.
Вот так: не «мово ума». Я честен: таких ещё поискать. «Простить и отпустить» меня (знаменитейшая фраза начала 21-го века и она войдёт в историю как цитата ), вот и весь сказ. Но приказы тут, похоже, не обсуждаются. Я хотел представить себя с лучшей стороны: «С какого места писать?»
– Пиши с самого начала. Кто ты и зачем.
– Сколько мне времени даёте?
– Время есть, – таинственно выразился Муромец.
И тут у меня остановились золотые часы – подарок отца и матери, кажется, на двадцатипятилетие. Остановку я почувствовал точно... задним своим местом.
– Можешь на время не смотреть, – проткнулся я насквозь взглядом Муромца. – Есть время, есть, – и добавил: «И про спектакли ваши напиши»...

***

Я улетаю в Наше Будущее Время. 2012 год. Июль. Ровно 15.40.
Я за компьютером. Сижу дома. В дырявых насквозь шортишках..
Тут мне показалось, что именно сейчас мне позвонит Наташка и пришлёт за мной машину. А в машине будет мешок картошки. Я выгружу её, разбив на две части. Одну – в самый низ. Другую пересыплю в пластмассовую ёмкость и поставлю её в середину. Потом решу, что нижняя картошка замёрзнет. Потому убавлю градус. Потом пойму, что всё равно замёрзнет, и наполню ёмкость №2. Потом я поеду… нет пойду пешком на работу, и мне там скажут… Скажут, что до утра надо выдать статью в Губернский Строительный Вестник. А завтра идти на градосовет. Фокус называется дежавю… Осталось секунд двадцать, десять, ноль. Звонок! Чёрт! Так и есть! – Алё, здорово, Колян. Что? Картошку, говоришь, привёз? Ща, выйду.

***

...Он – Муромец это Илья – нажал на слове «ваши». А меня поразили «спектакли». Те спектакли были с лёгким, юморным и добрым намёком антисоветчины.
Озноб обнял мою спину и заехал в дыхалку. Я закашлялся. Откуда про спектакли-то эта тварь  знает?
– Водки ему налей, Петровна! – А ты с тварями-то поосторожней. Может нам с тобой работать придётся.
– Я его отрентгенила на ноосферу, – ничего особенного в нём нет, кроме нездорового любопытства. А ругаться в уме любит, и понудить... Ох и любит, – сказала на это Петровна достаточно тихо, приблизив рупор к уху Муромца.
Но я услышал.
Я схожу с ума. Или это сон.
Других вариантов у меня не было ни в снах, ни в реальности.
И я, разумеется, постарался не забыть водки, как мне велели.
Время будто остановилось.

***