Палыч

Рассказ


"Все мысли о смерти нужны для жизни". /Л.Н. Толстой/


      Павел Павлович по своему обыкновению проснулся рано, запустил обе руки в свою густую и уже совсем седую шевелюру. Он встряхнул головой, медленно отходя от  короткого и неспокойного сна и, в который раз пожурил про себя свою жену Полину, ушедшую из жизни так рано, то есть, прежде него:

     - Эх, Поля, Поля… Не права ты. Знала бы ты, как не права, так и… 

      Палыч, как к нему по-дружески обращались все в деревне и даже дачники, прошел к рукомойнику в сенях, освежился и, наконец, вышел во двор, где виляя хвостом, буквально вязал его по ногам Шарик.

      - Ша-а-а-а-рик! Ох и бестия ты! Уже тут как тут. И что мне с тобой бедолагой делать? – Он добродушно потрепал пса по голове и почесал за ухом.
 
      Хозяин легко приваживал к дому всякую живность. То прихватит с собой перебегающего дорогу хромого ежа, а то занесет в дом истощенного котенка, подкинутого через изгородь кем-нибудь из соседей. Оставляя новых друзей на зиму, он их подлечивал, подкармливал, но и спуску не давал, а строил их по вросшей в самую кожу командирской привычке. Так переживали они вместе холода и иные невзгоды. А вот летом, занимая себя делами по хозяйству, больше похожими на уход от мрачных мыслей, выпускал он своих домочадцев на волю.

      Этот год Палыч зимовал с беспородной дворнягой в рыже-коричневых пятнах по   белой шерсти, приблудившейся к нему по прошлой дождливой осени. Вот и до лета дожили они с Шариком. Палыч понимал, что не хватает у него уж ни тепла, ни терпения на ласки да неприхотливый уход за животным. Он и себя-то иной раз забывал накормить. Также он понимал, что если они и расстанутся, то горевать долго не будет. А потому и порешил, что как-нибудь отведет пса подальше от дома, да там с ним и распрощается. А вслух произнес:

      - Не пропадет, не зима на дворе. - Он глубоко вздохнул. - А мне уж и за собой не больно хочется приглядывать.
 
      Если же становилось совсем невмоготу от ранений, полученных за годы непростой военной службы, а скореедаже от душевной боли одиночества, он часами просиживал в своем «блиндаже». Это было его убежищем на заднем дворике, которое он устроил из небольшого хозяйственного вагончика, заросшего виноградной лозой, словно прикрытого камуфляжной сеткой, наглухо скрывающей его от любопытных глаз.
      
      Там у него в столе хранился наградной пистолет, а на плечиках под плащ-палаткой парадная форма сплошь усеянная орденами и медалями. На столе планшет и рация, а по стенам - фотографии боевых друзей. Здесь же в деревянном ящике дожидалось сезона охоты и охотничье ружье, бережно уложенное в кожаный чехол на фланелевой подкладке. Все всегда на своем месте.

      В своих мыслях Павел Павлович часто задавался вопросом: «Почему это так неловко говорить о боевых подвигах? А ветеранов поздравляют лишь только в дни специально назначенные в календаре. В остальное же время в чести сейчас, разве что вороватые умельцы, удачно провернувшие очередное дельце. Такое вот оно мирное время, за которое немало было положено голов истинных патриотов. Эх, Родина!».   

      Он давно уже замкнулся в себе и все больше проводил времени в своем бункере, где обычно чувствовал себя уверенно и привычно, ведь на памяти три больших похода, а он и есть - самый настоящий полковник. Теперь ему - офицеру в третьем поколении, снова каждую ночь снилась война. А там кровь, смерть и бесконечные невосполнимые потери. Вот и сейчас он проснулся в холодном поту, и даже досадовал, что так скоро оправившись от сна, не успел кого-то победить, за кого-то отомстить...

      Набросив на себя куртку и, прошаркав как-то совсем по-старчески до крыльца, он сел там и бесцельно долго смотрел в глубокую ночь.

      Палыч, по-прежнему, часто в мыслях, а то и забывшись на какое-то время, что-то спрашивал или отвечал себе вслух, возвращаясь к разговорам со своей покойной женой. При этом вся его мимика и жесты были обращены к невидимому предмету для иного глаза. Он даже многое устроил на городской лад в самом доме, так как хотела его Полюшка:

      - Вон, вишь, жакузи тебе, как в америках!

      Да только самому уж все это давно не было нужно. Он легко расставался с какими-то вещами, на которые падал завистливый соседский взгляд. Его век подходил к концу, а он все думал, думал, да вспоминал былое, произошедшее с ним в годы молодые, а вроде и совсем недавно. И тогда на его лице, с бороздами, нарисованными временем да жестокими годами войны, помноженными на офицерский долг, появлялась улыбка, искрился глаз, расправлялись плечи, а грудь поддавалась вперед, выдавая военную выправку.

      * * *
      
      Дожди больше не беспокоили,  зелень повсеместно буйно занимала свои позиции. Вечерело, тогда и решил Палыч увести своего Шарика подальше от дома. Прошли они напрямик через соседские огороды и тут же, ступая по мягкой траве, быстро оказались на опушке леса. Здесь, под пышными кронами деревьев, было значительно темнее. Следуя своему плану, Палыч посматривал по сторонам, выбирая дерево, где бы оставить пса. Но вдруг он остановился, заметив как-то очень обособленно стоящую березу. И уж было привязал Шарика, но понял, что не может так поступить с другом. А вот дерево все же приметил.
      
      На следующее утро во дворе собаки не оказалось. «Ну, что же, - подумал старик, - видно сам все понял и был таков».

       Весь день Палыч занимался обычными делами, коих на селе всегда предостаточно. А вот та самая березка не выходила из памяти, да так и стояла у него перед глазами. После обеда Палыч истопил баньку, надел рубаху свежую, ту самую, что дочка из-за океана прислала, да только сама так и не доехала, чтобы навестить отца. Затем он собрал небольшой узелок, поставил в него чекушечку самодельной настойки, добрый ломоть хлеба с прошлогодним сальцем, добавил огурчик прямо с огорода, да и пошел за околицу, чтобы поклониться могилке своей Полюшки.

      К вечеру обошел все в доме, заглянул в каждый уголок, поправил, что не так лежало, поклонился на образок на полочке, перекрестился, и тогда только он вышел из дому, плотно притворив за собой дверь. Прошел потихоньку на задний дворик, достал ружье. Но поразмыслив минуту, передумал. Выбрал там лопату понадежнее из тех, что стояли рядом с косой и граблями.

      Он еще раз заглянул в собачью конуру. Она была пуста. Уже у самой калитки Палыч оглянулся, посмотрел недолгим и почти безучастным взглядом, запоминая очертания родного дома, уходящего в сумерки. Он помнил, что вчерашним вечером не по проселочной дороге, не на задворках ему с Шариком, ровным счетом никто не повстречался. А, стало быть, и сейчас его тоже никто не заметит, и он уйдет… Уйдет из жизни, в которой его уже больше никто и ничто не держит.

      Он без труда отыскал дерево, что заприметил и не раздумывая, рядом сделал метки на земле как раз в свой рост и неглубоко окопал с четырех сторон. После чего, рассчитывая свои силы, начал размеренно рыть яму. Затем, еще раз переоделся во все чистое, огляделся, поклонился на Восток, да и полез в свое последнее убежище. Но скоро понял, что ошибся в размерах:

      - Эх, поширше копать надо было.

      Сложил в платок рубаху, что раньше снял, да и бросил в уголок на дно ямы:

      - Под изголовье будет. - Затем примерился еще раз. - Порядок! – По-военному, лаконично заключил Палыч.

      Он прикрыл глаза и, как и положено, сложил на груди руки. Но тут-то его и осенило:

      - Ой, батюшки светы, а закапывать-то кто меня станет? Непорядок!

      Полежал так чуток, пока не услышал собачий лай, приближавшийся прямо к нему. Прислушался... Не Шарик.

      Вскоре на него осыпалась небольшая порция земли из-под сапога незваного гостя, а прямо в глаза был направлен свет яркого фонаря.

      - Отдыхаешь? – Послышался мужской голос с легкой хрипотцой.

      Палыч молчал. А мужчина отвел фонарик в сторону и продолжил свой монолог:
 
      - Я ведь пенсионер уже, - он задумался на секунду, - летчик я, капитан своего лайнера… - Он немного помедлил. - Сколько налетал, нулей не хватит в милях обозначить… А вот два дня как не справился с управлением своей машины на дороге. 

      Он замолчал, желваки на его лице заходили так, что слышно было, словно хруст обломленной  ветки. И он вновь заговорил. - И вроде вины моей в том нет… Да только, - он смахнул рукавом слезу, - так и стоит перед глазами такая молодая…, такая красивая… И чего выбежала?! – И немного тише, - куда спешила? – И почти шепотом, - может, как и ты – вперед паровоза?   

       Он замолчал, но тут же собрался, выпрямился и его голос уже казался совсем спокойным: 

       - С ней вместе еще девочка была лет шести. Дочка верно, а может сестренка младшая… И – обе насмерть…

       Мужчина постоял немного молча. И вновь заговорил:

      - Вот и подумай теперь: кому в петлю или в эту самую яму лезть. Тебе или  может мне?

      Он заглянул в темноту ямы, чтобы понять, внимает ли ему старик. 
 
     - Ну, что доставать тебя, аль нет? А то мне пора, вчера брелок от ключей потерял, вот и шарю здесь теперь промеж листвы и деревьев.

      Он еще постоял недолго, сделал несколько шагов в сторону и услышал:
 
      - Господи, прости неразумного сына своего! Дал ты мне ночь истины, дай и светлый день… Ведь не зря же всю войну прошел и живым остался.

      * * *
      
      Наутро, проснувшись в своей постели, лицо Палыча осветила улыбка:

      - Вот смеху-то было бы, найди меня кто-нибудь из соседской детворы, да еще в свете дня, в яме спящим…

      Он говорил сам с собой и смотрел в окно сквозь макушки деревьев прямо в небо. В то утро оно было тяжелым и серым, будто на него старика сердилось. Но в это самое время со стороны церкви послышался колокольный звон, - «Служба закончилась. Порядок», - согласно кивнул Палыч. А когда обернулся, то увидел у распахнутой двери Шарика.

      Палыч снова прислушался к красивому переливу колоколов, уходящему куда-то далеко в небо. Затем еще раз посмотрел в окно и успел удивиться – над ним прямо на глазах разрасталась, смело отодвигая тучи, голубая высь. «Видно правду говорят, подумал он, - и мне не грех повторить будет: «Всему свое время».





________________________