4. Водомер. Первый товарищ

        Прямо под Немсадзе в цокольном этаже жили дядя Володя, тетя Маруся и их сын, мой сверстник, Нодари. Был у Нодари и старший брат, Отари, но как он выглядел в те далекие годы, я не знаю - мы стали уже пятиклассниками, когда его выпустили наконец из тюрьмы.               
        Нодари и его родителей я видел ежедневно: свои отдельные уборные были только у нас, обитателей бельэтажа. А те, кто жил внизу, пользовались одной общей, находившейся прямо под площадкой лестницы в сад.               
        Удивительно - ни у кого в нашем доме не было такой деловой, сосредоточенной походки, как у дяди Володи, когда он посещал этот вечно занятый туалет.               
        Трудно было понять, на что они жили.  Дядя Володя нигде никогда не работал.  Дни напролет рыскал он по городским рынкам и, если поблизости не было видно милиции, пытался отобрать у продавцов продукты, предъявляя липовые бумаги из СЭС. Его уже знали в лицо, не слишком боялись, догадываясь, с кем имеют дело, но иногда, чтобы не связываться, давали - кто кружок сулгуни, кто банку мацони /простокваши/, а кто, если продавец попадался неопытный, даже цыпленка.               
        Цыплят, живых, они предпочитали держать до самого Нового Года, понемножку откармливая их, чтобы в праздники не ударить лицом в грязь перед соседями. Цыплята, привязанные за одну ногу, грустно ходили близ их утопленной в фундамент веранды, а немножко поодаль, расстелив на асфальте широкий прямоугольник брезента, сушила на нем и взбивала кизиловой палкой шерсть тетя Маруся.               
        Эти палки продавал бродячий торговец-разносчик, раз в неделю оглашавший своим криком нашу улицу:               
        - Кэви, кэви! - кричал он так, что было слышно от Велотрека до самой Набережной,- Шиндис джохи! - Хвидзлис цамали!               
        Странный набор... Кэви - жвачка из сосновой смолы, которую любили дети, шиндис джохи - кизиловые прутья и хвидзлис цамали - лекарство от печени, настойка на травах... Прошло уже 60 лет, но я хорошо помню старика: низенький и плотный, в стеганой телогрейке и сванской шапочке, напоминавшей по форме тюбетейку, он появлялся у наших ворот с этими прутьями, похожими на римские фасции.               
        Днями сидела тетя Маруся на маленькой скамеечке и стегала-взбивала прутом недавно промытую и высушенную на горячем асфальте шерсть, которая лежала перед ней уже не бесформенными комками, а мягкой, слегка волнистой пеленой.               
        Все соседи попеременно отдавали ей для стирки свои матрацы и одеяла. А некоторым она шила и новые. Откуда брала она для них шерсть? Все знали, откуда - тащила-крала понемногу во время работы...               
        Поначалу взбитая шерсть не давала заметить ущерба, но вскоре одеяло на глазах начинало утоньшаться и даже просвечивало в тех местах, где проходила стежка. Соседи ворчали, однако браться за такое нудное дело, как стирка шерсти, никто другой не хотел.               
        Существовал, правда, способ избежать урона: для этого нужно было, как это делала моя бабушка, "докупить" у тети Маруси килограмм-другой - да, да! - своей же собственной шерсти...               
        И все же часто, очень часто платить за воду им было нечем.               
        Нодари, их маленький и шустрый сын, стал моим первым товарищем детства. Мы играли в саду, а в плохую погоду поднимались наверх, в наши комнаты. Родители до поры поощряли нашу дружбу. Моим казалось, что постоянно общаясь с Нодари, я заговорю в конце концов по-грузински. А его родители, не довольствуясь орехами и фруктами, которые он уносил из нашего сада, дали ему прямо противоположную установку: выучить русский.               
        - Скажи, - спрашивала его моя бабушка, - как по-грузински будет "стол"?          
        - "Столи"!               
        - Ну, а "пол"?               
        - "Поли"! - врал, не моргнув, находчивый Нодари...               
        Во что мы играли?  Самой любимой игрой , как и у всех мальчиков, была "Война". "Война" с засадами в густых зарослях побегов сирени, с громкими криками и - главное! - с гранатами, так здорово разрывающимися от удачного попадания в противника и оставляющими на теле похожие на кровь пятна кисло-сладкого сока.                В часы отдыха от сражений мы жгли костер под старым ореховым деревом, подбрасывая в огонь сухой прошлогодний, весело трещавший хворост.               
        Однажды мы обратили внимание на железную бочку, стоявшую под нашей лестницей. Ржавчина покрывала ее крупными чешуйками, но она все еще была цела, и, если качнуть ее, внутри что-то булькало. Мы раздобыли грязное ведро, отвинтили широкую плоскую крышку и, с трудом наклонив бочку, вылили ее содержимое. Жидкость знакомо запахла: похоже, это был керосин. Недолго думая, мы подтащили ведро к костру и - кто нас надоумил-таки не подходить слишком близко? - выплеснули керосин прямо в огонь. Раздался рев. Пламя, взорвавшись, вымахало вверх метров на десять... Как мы уцелели при этом, как о нашей проделке даже не узнали взрослые, я не понимаю до сих пор.               
        ...В результате я заговорил-таки по-грузински. Но только в тридцатилетнем возрасте, оказавшись на работе в грузиноязычной среде.               
        А вскоре вообще уехал, навсегда оставив родные места. И только память хранит теперь знакомые с детства звуки, картины и запахи. Льющуюся днями напролет струю из-под крана во дворе, с глухим шумом падающую в корыто. Запах мокрой шерсти, тети Марусины красные от холода руки с больными суставами. И водомер, неумолимо накручивающий плату за воду.