5. Водомер. Звонок

        Дядя Арто и тетя Тамара платили за воду исправно. Они тоже жили в цокольном этаже, прямо под нами, вместе со своей пожилой мамой, которую я видел редко, но зато часто слышал о ней:               
        - Хватит, тетя Сирануш внизу, она больная, старенькая, нервничает, когда ты топаешь и носишься, - выговаривали мне старшие, желая прекратить мою беготню по комнатам. Тетя Сирануш действительно почти не вставала, лежала с широкой шерстяной повязкой на лбу, но встречала меня приветливо и никогда никаких замечаний не делала.               
        Кем работал ее сын, дядя Арто, я не помню, но в душе он, конечно, был прежде всего Садовником. У него не было своей земли. Он просто отгородил часть двора перед окнами низеньким штакетником, и получился небольшой, метров десять в длину, полисадник.               
        Но зато какие цветы росли в нем! Желтые розы с рдеющими по краям лепестков бутонами, розы темно-багровые, белые розы... А над ними - высокое дерево, на котором каждую осень почти до самого Нового Года висела тяжелая золотисто-оранжевая хурма.               
        Ну, а кем работала тетя Тамара, я помню очень хорошо.               
        В те годы все стоило недорого. Но нужного всегда не хватало. Билеты в кино или театр, красивую ли обувь, даже лимонад, если не простой, а "пробочный" - все приходилось доставать по знакомству. И, если дядя Коля - Николай Михайлович Немсадзе - означал для нашего дома Лекарства, то тетя Тамара была Железнодорожными Билетами.               
        Она не служила кассиром, ее специальность - диспетчер - была намного сложней и ответственней, но все знали, что она работает на Вокзале, шли к ней, и она никому не отказывала.               
        Позже, когда я учился уже в девятом классе, к ним стала приходить племянница. Девочка на три года младше меня. Я знал ее по школе: шестой находился по соседству с нашим, девятым.  Бывало, мальчишки затаскивали ее к нам, она отбивалась, выскакивала, вся растрепанная, в коридор, но похоже, эти приключения ее не пугали. И через день она снова оказывалась в опасной близости от дверей нашего класса.               
        Звали ее... впрочем, нужно ли всем знать, как ее звали?               
        С балкона я наблюдал, как она стоит на узенькой нижней поперечине забора, используя его, как балетный станок. Короткая широкая юбка-плиссе совсем не скрывала ее ног. Я делал вид, что не замечаю ее, а она - что ее интересуют только  доски забора.               
        На третий раз я все же решился. Настал июнь, занятия закончились, дома никого не было. Я позвал ее - "если ей интересно, посмотреть наши книги".               
        Она сидела на моей широкой тахте,  покрытой черно-красным паласом,  перелистывая альбом с репродукциями.               
        Я обхватил ее за плечи. Она не шелохнулась, не повернула головы, только напряглась до чуть заметной дрожи. И когда почувствовала, куда соскользнула моя рука, прижалась лицом к коленям.               
        Я опрокинул ее на спину - со все так же прижатыми к груди коленками - и успел заметить голубые шелковые трусики и розовый ребристый след от съехавшей вниз резинки на нежной коже.               
        В этот момент раздался звонок в парадной. Я выскочил на балкон, потянул за бечевку, замок открылся, по лестнице стали подниматься мои одноклассники.               
        Что подумали они, увидев ее у меня? Всю пунцовую, настолько, что красными были не только щеки, но и уши, и шея, и даже плечи?               
        Она попыталась уйти сразу же,  но я попросил её остаться.  Через несколько минут она все же исчезла.  Тут же ушли и все остальные.               
        Я выглянул во двор - ее нигде не было.   Меня никто потом ни о чем не расспрашивал.  Значит,  и она никому ничего не сказала.  Осенью я узнал,  что она перевелась в другую школу.               
        Я увидел ее только через четыре года,  на Плеханова.  Она шла не одна - прекрасная взрослая девушка - узнала меня, кивнула, даже не задержав, не остановив на мне взгляда.               
               
        Как мало, однако,  как ничтожно мало значим мы для женщины,  уже потерявшей к нам былой интерес!