Моя Колыма

В далекий, холодный край, где сгинула уйма зэков, я попал, когда мне было шесть месяцев, старшему брату на два года больше, маме с папой, соответственно, 27 лет и 29. Мы, дети, очутились на Колыме по воле родителей, родители, если говорить пафосно, по велению партии. Привлечение людей для освоения отдаленных районов Крайнего Севера называлось оргнабором рабочей силы. В домашнем архиве храню литературно-художественный журнал «Дальний Восток» № 6 за 1952 год. В нем есть очерк Петра Нефедова «Колымские металлисты», один из героев  которого молодой инженер Александр Гаев. Выпускник Уральского политехнического института, защитивший диплом на отлично, работал на Зуевском литейно-механическом заводе конструктором, начальником технологического бюро, начальником механического цеха. Но хотелось Александру использовать свои знания полностью, и (цитирую П. Нефедова) посоветовавшись с женой, он решил поехать на Дальний Восток. «Промышленность там растет, кадры нужны, – рассуждал молодой инженер, - найду применение  своим знаниям и я». Эта мысль совпала и с желанием жены Раисы Павловны, педагога по образованию». 
Глава об отце называется «Настойчивость» и рассказывает о том,  как упорно инженер Гаев, сидя ночами над чертежами, искал и нашел новый способ нарезки резьбы на станках, взамен простого, но дорогого способа нарезки с помощью лерок. Есть в очерке  и такой абзац: «В эти ночные часы, когда все в доме засыпало, Александр нередко подходил к кроваткам сыновей, Жени и Юры, и, слушая их легкое, ровное дыхание, вспоминал свое детство, родной Тагил, отца – потомственного уральского рабочего. Нелегко было отцу вырастить шестерых ребят, вывести их в люди. Не знал он, умирая в 1933 году, что его, четвертый по счету, маленький Сашка будет инженером, но верил старый рабочий, что советская власть выведет всех ребят на широкую, светлую дорогу. Вспоминались Александру военные годы и фронт, тяжелое ранение, госпиталь. И именно в эти минуты он с еще большим упорством склонялся над чертежами и искал, искал».
Подобных журналистских штампов в очерке «Колымские металлисты» немало. Но я-то знаю, что за шаблонными советскими формулировками стоят конкретные факты жизни моих родителей. Факты реальные и далеко не банальные.
Мой русский по национальности папа родился в сентябре 1921-го. К началу  Великой Отечественной исполнилось ему 20, самый призывной возраст. На фронт ушел в числе первых, попал с Урала на Украину в 63-й танково-стрелковый полк. И вот стрелки, среди которых не женатый еще отец, сидят в окопах, ждут команды идти в атаку. В это время засевший на высоком дереве немецкий снайпер, выбравший в качестве цели лоб одного из солдат противника, жмет на курок. Отец привстает, готовясь выскочить из окопа, в общем порыве  кричит «ура», и немецкая пуля входит ему не в лоб, а в открытый рот, пробивает щеку и выходит через плечо. Такой  уникальный случай!
В результате тяжелого ранения рядового Гаева после длительного лечения демобилизовали. Так что повоевал он всего два месяца. Госпиталь, в который попал после контузии, размещался в Троицком соборе Новомосковска Днепропетровской области. (Спустя годы отец специально привезет меня и брата в эту построенную еще в XVIII веке церковь). Долечивать левую лопатку и плечо пришлось уже в Ереване. 
Мою еврейскую маму с родителями, братьями и сестрой война застала в Кривом Рогу. Слухам о том, что немцы будут расстреливать евреев, они не верили и не хотели эвакуироваться. Но в итоге успели сесть в один из последних эшелонов, с которым добрались до столицы Армении. В Ереване 20-летнюю Раю Вильтман судьба свела с 22-летним Сашей Гаевым, пациентом эвакогоспиталя №1530. Безмерно корю себя, что так и не расспросил родителей о подробностях их знакомства. Знаю только, что расставаясь надолго (Саша уехал на Урал поступать в вуз, фронтовиков, к слову, брали без экзаменов, Рая готовилась в Ереванский пединститут) папа поцеловал маму и сказал, что очень  надеется на её еврейское благоразумие.
Когда родители поженились, мама перевелась на заочное обучение и переехала к отцу в Нижний Тагил. В 1948-м она родила в Запорожье, где осели после эвакуации её близкие, моего старшего брата Женю. В том же году семья перебралась в Зугрэс Сталинской (Донецкой) области, куда отца направили после окончания института.
Название «ЗуГРЭС» является аббревиатурой и расшифровывается как «Зуевская государственная районная электрическая станция». Построили станцию в 1929-1932 г.г. Первое, что родители сделали, вселившись в выделенное им жилье, купили веник. В этом небольшом городе в феврале 50-го на свет появился я. Папа к тому времени дорос на заводе до начальника цеха, мама работала в школе учителем русского языка и литературы. Жизнь налаживалась. Спустя, однако, несколько месяцев после моего рождения мы оказались на Колыме. Что же заставило успешных, вроде, родителей, прихватив малышню спешно завербоваться на Крайний Север?
Время, напомню, было сталинское послевоенное. Страну заполонили вредители, космополиты, врачи-убийцы. Когда в механическом цеху зуевского завода поломался американский, пришедший по ленд-лизу, станок, кто-то усмотрел в этом диверсию. Моему отцу, как начальнику, приказали написать донос на одного из рабочих. Дескать, не так обслуживал станок и специально вывел его из строя. Папа встал перед выбором: подлость или порядочность, благополучие семьи или неизбежные, кто знает какие, проблемы? Он нашел выход, уехав из Зугрэса как можно дальше. Представляю, как трудно далось такое решение! Мама хотела остаться с двумя детьми на руках у своих родителей в Запорожье. Но родители ей сказали: «Вышла замуж, значит должна быть с мужем». И все четверо Гаевых уехали в никуда.
До Хабаровска добирались поездом десять дней. Из Советской Гавани до Магадана  шли пароходом чуть ли не двое суток. Охотское море сильно штормило. Мама, измученная морской болезнью, лежала пластом. Когда я, проголодавшись, начинал плакать, папа подносил меня к маминой груди, чтоб я мог насытиться и уснуть. Последние 200 км на север от Магадана одолели по колымской трассе автобусом. Здесь в поселке Спорное (когда его строили, долго спорили о названии) и прошли первые восемь лет моей жизни. Они были наполнены событиями только светлыми. Так что если для большинства «советских» (выросших в Советском Союзе), слова Колыма, Магадан, Крайний Север ассоциируются, прежде всего, с Гулагом и политзаключенными, то для меня Колыма  – счастливое без натяжек детство.
В Спорном я пошел в детский сад, первую воспитательницу Софью Павловну до сих пор помню. Так же как приятелей, с которыми рос – Сережку Чистякова, братьев близнецов Витьку и Славку Пастернаков, Люську Володскову, партнершу по игре во врача и больного. Названия близких к нам тамошних населенных пунктов – Ягодное, Палатка, Оротукан, Дебин тоже навсегда в памяти.
Речка, на которую бегали нежарким коротким летом, называлась Ударник. Мы учились на отмелях плавать, ловили руками рыб-усачей, хвастались друг перед дружкой найденными «золотыми» камешками. Взрослые, занятые работой, почти нас не  контролировали. Набив пазухи рубашонок фисташками (магазины были полны китайских орешков и консервированных ананасов, – дружба с Поднебесной находилась на пике), ребятня уходила на целый день в сопки. Там мы собирали чернику и голубику, играли в города и названия кинофильмов, смотрели с высоты на машины, едущие по трассе на Магадан и обратно. Зимой, а холода бывали под минус сорок, катались на лыжах, рыли тоннели в двух-трехметровой снеговой толще, строили ледяные крепости. Весной, когда Ударник набухал большущими льдинами, ходили смотреть, как на речке аммоналом взрывают лед. Осенью любили ездить с родителями «на силос» - взрослые заготавливали корма для животноводческих ферм, мы ж, предоставленные себе, наслаждались беготней и свежими впечатлениями. Нормальное для пацана было у меня детство!
На окраине поселка, окруженная забором с вышками по углам, находилась мужская зона – главный магнит для местных мальчишек. По утрам из ворот выходил строй людей в телогрейках, они шли на какой-то прииск добывать золото. Охранники с автоматами, рвущиеся с поводков овчарки-красавицы, грубая речь, с помощью которой общались живущие за забором люди - что могло быть более интересным. Первые матерные слова в жизни я услышал от заключенных на Севере. Часто из строя кто-нибудь выбрасывал нам, мальчишкам, выструганный из дерева ножик, пистолет, бывало, что и почти взаправдашний автомат. У каждого ведь были на воле дети, по которым зэки скучали. «Вооружая» нас, они как бы общались со своими сынишками. Охрана в таких случаях реагировала лояльно, мы чувствовали общее дружелюбие, и не боялись совсем собак, мужчин в телогрейках, бранных выражений, за которые, произнеси их при маме-папе, можно было получить по губам. Счастливчик, которому доставался деревянный автомат или пистолет, гордился им так же, как отцовской медалью, полученной на настоящей войне с фашистами. Так жили на Колыме мы, дети. Родители занимались добычей хлеба насущного, и было им в значительной степени не до нас.
Отец устроился на Спорненский авторемонтный завод инженером. Отвечал за технику безопасности, потом работал технологом, конструктором техотдела. Маму взяли в поселковую школу учителем младших классов. Позже она преподавала русский и немецкий (!) языки в вечерней школе рабочей молодежи, была даже недолго директором школы в поселке Дебин, находившемся в 20 километрах от Спорного. Это при том, что диплома о высшем образовании у неё  тогда не было, из-за рождения детей мама доучивалась заочно в Хабаровском пединституте. В Дебине, к слову, осужденный за «антисоветскую агитацию» отбывал срок несколькими годами ранее писатель Варлам Шаламов, автор знаменитых «Колымских рассказов». Спустя много лет, почитав Шаламова, Солженицына, Евгению Гинзбург, узнаю страшную правду о лагерях, подобных нашему спорненскому, с виду тихому.
В поселке, застроенном деревянными бараками, нам дали комнату на первом этаже двухэтажного шлакоблочного дома. Таких «элитных» домов  было то ли три, то ли четыре, жили в них руководители АРЗ с семьями. В нашей квартире была еще комнатушка, именуемая почему-то ванночкой, обитал в ней холостой молодой мужчина, оставшийся для нас с братом дядей Федей. Мы, подрастая, очень с ним подружились. Когда на кухне дядя Федя жарил картошку с салом, нам тоже перепадало. Мама ругалась, уверяя, что детям такая пища вредна, для нас же ничего вкусней в мире не было. Случалось, мама подкалывала соседа, советуя подыскать жену. Тогда, мол, будет кушать не только жареную картошку. Сосед отшучивался, а я как-то заступился за дядю Федю, сказав, что сам женюсь на нем, когда вырасту.
По субботам папа, я и брат Женя ходили в баню. Папа мыл нас по очереди, и каждый раз я боялся ослепнуть от попадавшего в глаза мыла. После, уже одетые,  заходили в буфет при бане, где продавалось на разлив пиво. Пока папа не спеша выпивал кружку-другую, обсуждая с народом местные новости, мы с братом, оба от вершка два вершка, сидели терпеливо в сторонке. Мне нравилось, что папу многие  знают, что обращаются часто по имени-отчеству. Еще бы: инженерно-технический работник известного на всю Колыму завода, активный рационализатор, - в те годы такие люди пользовались авторитетом, на предприятиях их ценили.
Отец вообще был человеком во многом незаурядным. Его родители вышли из кондовых уральских низов: папа, рабочий-железнодорожник, разочаровавшись в народной власти, повесился, мама до конца дней оставалась набожной и неграмотной. Один брат умер совсем молодым, две сестры прожили заурядную жизнь – щелкали семечки на завалинке, любили водочку. С пятнадцати лет Саша Гаев, устроившись токарем на вагонзавод, начал самостоятельно зарабатывать. Все интересы близких трудяг-ровесников сводились к пьянству и проституткам по случаю, его же тянуло к серьезным знаниям и культуре. Саша посещал литературную студию, которую вел ученик пролетарского писателя Максима Горького, читал Чернышевского, Сенеку, Спинозу,  Бэкона, Вольтера, Руссо. Брат Женя, когда вырастет, увлечется философской литературой (меня это миновало) под влиянием ненавязчиво-обстоятельных рассказов отца о своей довоенной и послевоенной молодости. Папа говорил, что собранная им библиотека в войну пропала, что учась после фронта в политехническом, разрывался между инженерным делом и литературно-философскими увлечениями. Свой выбор сделал он прагматически: кормить семью писательством вряд ли бы получилось. Но любителем книг и думающим человеком оставался всю жизнь. Инженером тоже стал превосходным, технический склад ума проявлялся в том же изобретательстве. Авторских свидетельств на разные изобретения у папы было десятка полтора-два. В начале главы я упоминал очерк «Колымские металлисты». Способ изготовления болтов и шурупов, о котором в очерке идет речь, был применен на всех предприятиях Дальстроя. Авторское вознаграждение за него составило 10677 рублей (запись об этом есть в отцовской трудовой книжке) – приличная по тому времени сумма.
Отец любил решать практические технические и технологические задачи. Это, кстати, в СССР поощрялось экономически, на предприятиях существовали БРИЗы – бюро по рационализаторству и изобретательству. Другое дело, что в силу многих объективных и субъективных причин реализовать даже перспективные задумки иногда было трудно, а порой невозможно. Работая после Севера в Запорожье, отец угробил немало нервов, внедряя на «Коммунаре» и других заводах свои оригинальные «кузнечнопрессовые» идеи. Хорошо помню его раздраженные монологи о бюрократах и волокитчиках, всячески тормозивших внедрение.
В 1956 году журнал Новый мир» опубликовал роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», рассказывающий о судьбе советского изобретателя. Герой книги долго и безуспешно борется с засильем приспособленцев-начальников, в итоге, оклеветанный, оказывается в тюрьме. Роман наделал много шуму, был подвергнут критике за «некоторое сгущение мрачных красок» и фактически запрещен. Но у нас дома журнал хранился. Когда мы с братом выросли и поумнели, батя (так мы стали называть папу, что ему нравилось) заставил нас прочитать роман. Критическое отношение к советским реалиям формировалось, выходит, и таким образом. Позже, став журналистом, общался с Кулибиными не один раз, и знаю не понаслышке, как от них везде отбивались, как трудно пробивались интереснейшие идеи.
Но вернемся на Колыму. Родители, с учетом северных надбавок, получали очень неплохо. Деньгами не сорили, но и в чулок не складывали. Отпуск колымчане брали раз в два года и на три месяца, - дорога на материк только в один конец занимала до двух недель. Приехав купейным вагоном из Хабаровска в Москву, мы задерживались на несколько дней в столице. В культурную программу традиционно входило посещение Третьяковки, Пушкинского музея, ВДНХ, Красной площади, мавзолея. Потом гостили в Запорожье у родственников, две-три недели – обязательно - проводили в Крыму. Всегда покупались новые книги, одежда, для нас с братом развивающие детские игры. 
Осенью 54-го в Магадане на обратном пути из отпуска произошел такой эпизод. Пока родители в кассе занимались билетами, меня с братом отправили на улицу недалеко погулять. Увидев скользящий по небу лайнер, я закричал восторженно «шамалёт, шамалёт», побежал за ним, и потерял брата. Женя вернулся к родителям и сказал им, что я пропал. Перепуганный отец бросился в ближайшие дворы, обежал их, опрашивая прохожих. Отчаявшись, направился в милицию. Вошел и увидел меня, спокойно сидящего на столе с футбольным мячом в руках. Оказалось, с полчаса назад  неизвестный мужчина, подобравший на улице потерявшегося ребенка, привел его в отделение. У отца проверили документы, пожурили за непростительную беспечность и, выдав меня, отпустили.
Случилось это после смерти Сталина, спустя недолгое время после знаменитого Указа об амнистии, инициированного Лаврентием Берия, когда из мест заключения досрочно вышло на волю более миллиона зэков. Тогда, напомню, вместе с обычными гражданами выпустили и бывших воров, насильников, прочую уголовную  шушеру. Страну захлестнула волна преступности, но прежде чем докатиться до материка, волна, конечно, омыла Хабаровск и Магадан. Потерявшегося в городе мальчугана уголовники могли украсть, изнасиловать, убить, продать, даже съесть. Так что папа, идя в милицию заявлять о пропаже сына, готовил себя, как сам позже рассказывал, к самому худшему. 
Кончина Сталина в марте 53-го нечаянно задела и мою маму. Она преподавала русскую литературу, хорошо знала её. Знакомя учеников с творчеством Владимира Маяковского, обязательно ссылалась на мнение вождя всех народов, что «глашатай революции» «был и остается лучшим, талантливейшим поэтом советской эпохи». «Проходя» Маяковского в очередной раз, простодушная мама поинтересовалась у директора школы, уместно ли продолжать цитировать товарища Сталина. Её вопрос не был праздным, тот же Шаламов получил в 1943 году третий – десятилетний – срок за то, что назвал И. А. Бунина русским классиком. Школьный директор оказался более приспособленным к специфике времени и сообщил о филологине, интересующейся Сталиным, чей культ личности уже стали разоблачать, своему начальству. Допускаю, что директор, проявляя личную бдительность, мог к тому же и сгустить краски. Кончилось тем, что маму вызвали для беседы в райцентр Ягодное. Тайного умысла в действиях молодой учительницы в Ягодном не увидели, на следующий день она вернулась домой. Но пережитый животный страх (вдруг посадят!) обернулся потом серьезной болезнью, страдать которой мама будет до конца жизни. Да и отец, пребывая сутки в полном неведении, потерял не один миллиард собственных нервных клеток. 
Будни колымского поселка не отличались разнообразием. Чтоб оживить досуг, люди занимались художественной самодеятельностью, ходили по гостям и знакомым. В круг общения родителей входила спорненская интеллигенция, заводчане, несколько бывших политических узников, осевших в этих краях после освобождения. Помню, например, некого Шульца, летчика-антифашиста, перелетевшего в начале войны в Советский Союз, за что Сталин отблагодарил его посадкой в концлагерь. Помню часто произносимую фамилию Мазо, обладатель которой, до того как стать зэком, работал директором крупного предприятия. Когда гости усаживались за стол, мы с братом уединялись в своем углу. Улавливая обрывки разговоров, громкие реплики не понимали и не могли знать, что таким образом наше мировоззрение, нравственные критерии уже формируются. Папой и мамой, умными людьми за столом, дружеской атмосферой, царящей в комнате. Как-то взрослые обсуждали свежую радио новость о Борисе Пастернаке (автора «Доктора Живаго» начинали подвергать травле), и я был сбит с толку тем, что по всесоюзному радио упоминается фамилия моих друзей-близнецов. Отец, не предполагая, что мы с Женькой это запомним, уже тогда называл Сталина «Йоськой». Потому что о преступлениях, творимых Иосифом Виссарионовичем, знал на Колыме от реальных «врагов народа» задолго до громоподобного ХХ съезда КПСС в феврале 56-го.
Умнея, мы с братом впитывали не только содержание книг, ненавязчиво подсунутых нам родителями, но и их неприятие «вождя народов», их оценки деловых и политических качеств Никиты Хрущева, позднее – Брежнева. Когда в 1962-м «Новый мир» напечатал солженицинский  «Один день Ивана Денисовича», мама заставила меня и брата прочитать повесть. Когда жили после Севера в Запорожье, папа, не прячась от сыновей, слушал вечерами по радиоле «Люкс» запретные «голоса».
В 67-ом, поступив в институт, я увлекся набиравшим популярность Володей Высоцким. В свободное время слушал его на подаренной к окончанию школы «Комете» (магнитофоны стоили достаточно дорого и были далеко не у каждого). Чтоб понять текст, «самодельную» запись нужно было прокрутить не один раз. Однажды отец зашел в мою комнату, спросил, что это за хрипун, которого подолгу и часто слушаю? Я протянул листок с только записанными словами:
Даже если планету в облёт,
Не касаясь планеты ногами, -
Ни один, так другой упадет
(Гололёд на Земле, гололёд!) -
И затопчут его сапогами.
Гололёд на Земле, гололёд,
Целый год напролет, целый год,
Будто нет ни весны, ни лета.
Чем-то скользким планета одета,
Люди, падая, бьются об лед...
Отец внимательно прочитал, после чего сказал, что «этого хрипуна стоит слушать». 
Брат Женя из своего детства запомнил такой эпизод: как-то он, на чем-то сосредоточившись, не спеша мыл посуду (нас приучили делать это по очереди), и папа, наблюдавший со стороны, заметил: мол, долго возишься. «Папа, я думаю», - сказал Женька. «Думаешь? Тогда я не тороплю, мой, сколько нужно», - отец уважал это занятие – думанье. Родители, с возрастом это особенно понимается, воспитали меня и брата по совести. Не заразив мещанскими идеалами, научив не прогибаться под обстоятельства,  приучив мыслить самостоятельно.
Была в Спорном еще одна, уже постсталинская история. Приближалось 4 февраля 1957 года, мое семилетие. Я еще не школьник, но уже могу читать, писать и считать до ста. Как все мальчишки мечтаю о двухколесном  - взрослом – велосипеде, покупать который родители не спешат. Когда в очередной раз начал канючить, папа, не особо задумываясь о смысле сказанного, посоветовал написать письмо Ворошилову и попросить подарить к первому классу велосипед. Дело в том, что прославленный герой Гражданской войны, Маршал Советского Союза Клим  Ворошилов, портрет которого был знаком и взрослым и детям, родился тоже 4 февраля, о чем я знал и чем, конечно, очень гордился. В те годы Ворошилов занимал  пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Папа посоветовал и забыл, мне же его идея показалась заманчивой. Когда дома никого не было, я максимально старательно вывел чернилами на тетрадном листе примерно следующее: «Дорогой Климент Ефремович. Меня зовут Юра Гаев, в этом году я иду в первый класс. Поздравляю вас с днем рождения. У меня 4 февраля тоже день рождения, подарите мне двухколесный велосипед». Сложив листок пополам, вложил его в конверт и заклеил, предварительно, подражая взрослым, хорошо обслюнив край конверта. Вбросив послание в почтовый ящик, я приготовился ждать подарка.
На следующий день к нам неожиданно заглянула тетенька, работавшая на поселковой почте, вызвала маму и о чем-то с ней пошепталась. Когда пришел папа, мама с ним посоветовалась, после чего мне предъявили «ворошиловское» письмо, многие слова в котором были почему-то размазаны. Это я, заклеивая конверт, напустил в бумагу столько слюны, что чернила «поплыли».
Произошло вот что. Когда женщине-сортировщице попалось письмо с выведенным каракулями адресом «Москва, Кремль, маршалу Ворошилову», она не показала его руководителю почты и не отправила с общей корреспонденцией дальше на Магадан. Сообразила: детская самодеятельность может накликать большую беду на взрослых. Помнила - люди получали сроки за самые невинные вещи. Маму, работавшую учительницей, почтарка знала, вот и сочла за лучшее принести опасный конверт домой к нам.
Меня не ругали. Невежливо, объяснила мама, отправлять Клименту Ефремовичу письмо, написанное с ошибками и очень неаккуратно. Пойдешь в школу, выучишь правила, и снова поздравишь маршала. Что касается вожделенного велика, то его мне пообещали купить. И слово сдержали. Хозяином синего двухколесного «Школьника» я стал в 1958-м. Мы в тот год, прожив на Колыме восемь лет, вернулись на материк, осев в Запорожье.