I. Друг ли друг Лермонтова?

                Штрихи к портрету Алексея СТОЛЫПИНА 
               
                ПО ПРОЗВИЩУ МОНГО
       В биографической литературе о Лермонтове Алексей Аркадьевич Столыпин больше известен по прозвищу Монго, которое  пишется то перед его фамилией, то  после,а чаще всего вместо самой фамилии. Прозвище получил по кличке любимой собаки ньюфаундлендской породы, которая, обычно, словно зоркий страж, неотступно следовала за ним по пятам. Молва гласит, что собака в поисках хозяина иногда появляясь даже на плацу лейб-гвардии Гусарского полка (полк располагался в Царском Селе) и, случалось, срывала занятия, когда, громко лая, под смех гусар хватала за хвост лошадь полкового командира генерал-майора М.Г.Хомутова. По другим сведениям, прозвище пошло от сокращенного имени героя французского сочинения «Путешествие Монгопарка», которое якобы придумал Лермонтов, увидев как-то на столе приятеля эту книгу. Впрочем, некоторые исследователи жизни  Лермонтова последнее утверждение напрочь отвергают, утверждая, что ни литературного героя с подобным именем, ни самого произведения  в природе существовало.

      В 1988 году бывший сотрудник лермонтовского музея в Пятигорске О.П.Попов выдвинул еще одну версию: в основе прозвища лежит реальное исторической лицо – крупнейший шотландский путешественник-африканист Парк Мунго (1771-1806). В свое время  о путешественнике и его необычайных приключениях много писалось в разных странах мира. Да и как было не писать, если в 1795 году он колесил по малоизученным районам Африки, пересекал туземные государства, побывал в плену у мавританского царя, откуда бежал и с огромными трудностями достиг Нигера, который стал объектом его научного  изучения на протяжении нескольких лет жизни. Как бы там ни было, но  прозвище навсегда пристало к Алексею Аркадьевичу, заменяя ему то имя, то фамилию.

     Монго - сын Аркадия Алексеевича Столыпина, обер-прокурора Сената  и тайного советника (по Табели о рангах  чин относился к III классу, этому  классу соответствовало армейское звание генерал-лейтенант). Мать Алексея, Вера Николаевна,  была дочерью  Н.С. Мордвинова, крупного государственного сановника, адмирала, бывшего одно время морским министром. Читателям, знакомым с историей декабризма, без сомнения,  эта фамилия хорошо знакома. Николай Семенович Мордвинов является тем самым сановником, которого декабристы, в случае победы, прочили в члены будущего конституционного правительства,  но  который  волей судьбы оказался в составе суда над этими же декабристами. Он единственный из 72 членов Верховного уголовного суда, кто отказался  подписать смертный приговор вождям  тайных обществ.
   
      Отец Монго Аркадий Алексеевич был не лишен литературных способностей, водил знакомство с Н.М. Карамзиным, А.С. Грибоедовым,  К.Ф. Рылеевым и другими известными писателями. В молодые годы увлекался сочинительством  стихов и даже сотрудничал в журнале, имевшим оригинальное название, - «Приятное и полезное препровождение времени». В этом журнале 17-летним юношей опубликовал стихотворение «Письмо с Кавказской линии к другу моему Г.Г.П. в Москве» - первое в истории отечественной литературы произведение о Кавказе. Вера Николаевна, как и  муж, слыла широко образованной и умной женщиной, и тоже  поддерживала  дружеские отношения с А.С.Пушкиным и К.Ф.Рылеевым.

      Столыпин-старший – родной брат бабушки Лермонтова Е.А.Арсеньевой,  стало быть, Монго, будучи двумя годами моложе поэта, доводился ему двоюродным дядей. Большинство окружающих считали их двоюродными братьями и закадычными друзьями. Видимо, внешне так оно и выглядело. Они вместе учились в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Столыпин, поступивший в Школу годом позже и, соответственно,  годом позже выпущенный,  получил назначение в тот же лейб-гвардии Гусарский полк, в котором уже служил Лермонтов. До первой ссылки поэта на Кавказ  они вместе квартировали в царскосельском  доме на углу Манежной и Большой улиц, где проживал также  кузен и тезка Монго штаб-ротмистр того же гусарского полка Алексей Григорьевич Столыпин. Впрочем,  значительную часть времени офицеры предпочитали проводить в столице, появляясь здесь только на дежурства, учения и по другим служебным делам.

      В 1837 году Столыпин ездил на Кавказ охотником, в ноябре 1839 года, разочаровавшись в службе, в чине поручика вышел в отставку и стал вести жизнь светского льва – в праздности, лени, в карточных играх, балах и любовных интригах. Скорей всего, это и было его главным предназначением. Но жизнь жуира и повесы по «вине» Лермонтова была нарушена. Согласившись стать  секундантом поэта на дуэли с де Барантом, он вынужден будет вновь надеть военную форму и отправиться на Кавказ. Там впоследствии судьба еще раз уготовит ему роль лермонтовского секунданта, возможно, чтобы дать шанс сохранить жизнь своего великого родственника, но он не сумеет (или не захочет?!) воспользоваться этим шансом и навечно останется в глазах потомков соучастником убийства гения.

      Во многих воспоминаниях современников Столыпин-Монго предстает перед читателями кем-то вроде юного прекрасного греческого бога Адониса, являвшего собой в свете и в кругу товарищей образец рыцарства и благородства. «Это был совершеннейший красавец; красота его, мужественная и вместе с тем отличавшаяся какою-то нежностию была бы названа у французов «proverbiale» (вошедшая в поговорку), - пишет библиограф и мемуарист М. Н. Лонгинов. - Он был одинаково хорош и в лихом гусарском ментике, и под барашковым кивером нижегородского драгуна, и, наконец, в одеянии современного льва, которым был вполне, но в самом лучшем значении этого слова. Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца. Назвать Монго-Столыпина  - значит для людей нашего времени то же, что выразить понятие о воплощенной чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом».

      «Отменная храбрость этого человека была вне всякого подозрения. И так было велико уважение к этой храбрости и безукоризненному благородству Столыпина, что, когда он однажды отказался от дуэли, на которую был вызван, никто в офицерском кругу не посмел сказать укорительного слова и этот отказ, без всяких пояснительных замечаний, был принят и уважен, что, конечно, не могло бы иметь места по отношению к другому лицу: такая была репутация этого человека». Это уже заметки биографа Лермонтова П. А. Висковатого, который, собирая материалы о поэте,  встречался с разными людьми, входившими в свое время в окружение Михаила Юрьевича или хорошо знавшими людей из этого окружения, в том числе и Столыпина.

       Свидетельств подобного рода сохранилось достаточно; мемуаристы словно соревнуются между собой в восхвалении достоинств Монго, в использовании эпитетов, возведенных в превосходную степень. Редкое единодушие всех, даже тех, кто едва знал его. Всех, кроме… самого Лермонтова. Удивительно, но лучшему другу и однокашнику по юнкерской школе,  однополчанину, с которым делил кров, родственнику, с кем участвовал в 1840 году в боевой операции против горцев под командованием генерала А.В.Галафеева и с кем вместе проживал в Пятигорске, неизменному спутнику в гусарских  шалостях и секунданту на двух дуэлях, поэт не посвятил ни одного стихотворения и всего лишь два-три раза мимоходом упомянул в письмах. Правда, дважды рисовал его портрет.  Но ни единым посвящением не удостоил, никаких свидетельств личного отношения к нему не оставил, кроме шутливой поэмы, которую назвал по прозвищу Столыпина – «Монго».

        Поэма написана в 1836 году и явно не предназначалась для  публикации. В ней повествуется о совместной со Столыпиным  поездке к известной свободными нравами балерине Екатерине Пименовой. По словам одного завсегдатая театра, эта «прелестнейшая из прелестных нимф» кордебалета привлекала к себе «все лорнеты лож и партера», а в бенуарной ложе волокит каждое ее появление на сцене «производило революцию». Столыпин входил в избранное число поклонников и, вроде бы,  более других был по сердцу красотке. Но идиллический роман  продолжался не долго. Выяснилось, что гораздо сильней, чем прекрасный облик и черные глаза Монго, этой кордебалетной «нимфе» нравится иной тип мужчин – тип, вроде некого Моисеева, удалого и развеселого приезжего из Казани. Этот приезжий господин не имел изысканных манер и броской внешности, зато обладал  другим достоинством - громадным богатством. Ему и отдала предпочтение театральная дива. Однако и с влюбленным гусаром  продолжала тайком встречаться. На одну из таких встреч и отправились однажды приятели на дачу, снятую для содержанки приезжим богатеем. Путешествие едва не завершилось примитивной потасовкой – в самый неподходящий момент в сопровождении пьяной свиты неожиданно появился господин Моисеев. Доблестным гвардейцам-гусарам ничего не оставалось, как быстренько сигануть в окно.

       Похождение описано в расчете на узкий гусарский круг читателей: в ярких красках и деталях, с хорошим зарядом юмора, но в данном случае нас интересуют не художественные достоинства поэмы, а портрет ее главного героя. Каким же предстает в изложении Лермонтова Монго?  Увы, не слишком презентабельным и совсем мало похожим на образ, рисуемый в воспоминаниях. Здесь он – просто беспечный и склонный к лени «флегматик с бурыми усами». Чем замечателен? Да ничем особым.  «…Ходил немытый целый день, /Носил фуражку набекрень; / Имел он гадкую посадку: /Неловко гнулся наперед…» М-да, как-то не особенно все это вяжется с обликом писаного красавца, представителя лучшей столичной молодежи. Впрочем, эти беглые мазки затрагивают больше внешность героя, а не его внутреннюю сущность. Но вот иного рода штрих: «…На аршин предлинный свой / Людскую честь и совесть мерил». Обратим внимание на  деталь: не строгий, не точный этот нравственный аршин, а «предлинный», то есть такой, надо понимать, в габариты которого легко вмещается честь и совесть любых понятий и критериев, любых допусков

       А вот и стержневая фраза, характеризующая сущность Монго: «И зародился пламень мщенья /В душе озлобленной его». «Озлобление души» и «пламень мщенья» вызваны поводом самым незначительным: непостоянством девы, которая ему «дней девять сряду отвечала», ну а «в десятый день он был забыт». Но не есть ли это ключ к понимаю самой сути личности Монго, сути, трудно различимой за внешним броским обликом, аристократическими повадками и тщательно скрываемой от окружающих? Давно известно: перед листом бумаги Лермонтов был предельно искренним. И штрих об «озлобленной душе» вряд ли мог появиться только как случайный поэтический образ. Скорей всего уже в ту пору Лермонтов раскусил характер  «лучшего друга», его альтер эго  - «другое я»,  знал ему истинную цену. Если так, то сам  Монго не мог не разглядеть за шутливыми строками вовсе не шутливое, а близкое к оригиналу свое потаенное «я» и понять, что оно, оказывается, не являлось для Лермонтова секретом.

       Конечно, это всего лишь предположение. Будем помнить: поэма не документ, а Монго только литературный персонаж, и ставить знак равенства между ним и Монго-Столыпиным,  конечно же,  не вполне правомерно. Но вот что примечательно: второй персонаж поэмы, Маешка,  то есть, сам Лермонтов, в собственном, авторском изложении описан почти с документальной точностью, таким, какой он представляется по некоторым воспоминаниях не совсем доброжелательных современников.  Маешка предстает в делах и поступках таким же гусаром, как и его приятель, человеком, который «лень в закон себе поставил». Да что лень, он порой и «врал безбожно», и «был опрометчив», а, если присмотреться, в нем можно усмотреть и вовсе «разгульной жизни отпечаток». И все это его ничуть не смущало,  его вообще ничего не смущало то, «что не касалось до него»…  И, как вывод, - характер Маешки «бесполезный и для друзей и для врагов». Такая  вот самохарактеристика поэта. Доверять ли ей?  А почему бы и нет?! Какие у нас есть  основания ей не доверять? Почему же в таком случае не доверять характеристике другого персонажа поэмы – Монго?! Тем более, что существуют и документальные свидетельства,  которые содержат куда более красочные и выразительные штрихи к портрету Столыпина. Одно из таких свидетельств принадлежит князю М.Б. Лобанову-Ростовскому. Но вначале несколько слов о самом князе.

      Михаил Борисович был на пять лет моложе Лермонтова и на три года младше Столыпина. Зимой 1838—1839 годов, окончив Московский университет, приехал в Петербург, где определился в Юридическое отделение собственной Его Величества канцелярии. Человек независимых взглядов и суждений, энергичных действий, он, разочаровавшись,  уже к концу года покинул канцелярскую службу. Некоторое время спустя, поступив юнкером в Нижегородский драгунский полк, участвовал в кавказских военных операциях. Князь, аристократ по происхождению и духу,  хорошо знал высший свет, был вхож в него, приятельствовал со многими из тех, кто принадлежал к сливкам общества. О столичных годах своей юности, спустя годы,  написал воспоминания (на французском языке),  дав им незатейливое название «Записки». В воспоминаниях содержится сочувственные заметки  о Лермонтове, а вслед за ними  следует характеристика Монго: «Он только что вернулся тогда из кавказской экспедиции и щеголял в восточном архалуке и в огромных красных шелковых шароварах, лежа на персидских коврах и куря турецкий табак из длинных, пятифутовых черешневых чубуков с константинопольскими янтарями. Он еще не сделался тогда блестящим фатом, прославившимся своей долгой связью с моей очаровательной, но слишком легкомысленной кузиной (графиней А. К. Воронцовой-Дашковой. – Н.К.), которая, впрочем, обращалась с ним с величайшим пренебрежением и позволяла себе самые невероятные вольности у него под носом, насмехаясь над ним. Он тогда еще не предался культу собственной особы, не принимал по утрам и вечерам ванны из различных духов, не имел особого наряда для каждого случая и каждого часа дня, не превратил еще себя в бальзаковского героя прилежным изучением творений этого писателя и всех романов того времени, которые так верно рисуют женщин и большой свет; он был еще только скромной куколкой, завернутой в кокон своего полка, и говорил довольно плохо по-французски; он хотел прослыть умным, для чего шумел и пьянствовал, а на смотрах и парадах ездил верхом по-черкесски на коротких стременах, чем навлекал на себя выговоры начальства. В сущности, это был красивый манекен мужчины с безжизненным лицом и глупым выражением глаз и уст, которые к тому же были косноязычны и нередко заикались. Он был глуп, сознавал это и скрывал свою глупость под маской пустоты и хвастовства».

      Э.Г.Герштейн, автор одной из лучших книг советского периода о поэте «Судьба Лермонтова» считала  это мнение Лобанова-Ростовского о Столыпине не совсем объективным, ибо оба они были соперниками в борьбе за сердце светской красавицы. Что ж, возможно, князь действительно сгустил краски. Но, сдается, не так, чтобы очень сильно. Слишком уж похожим предстает здесь Монго на свой портрет в поэтическом изображении Лермонтова. Да и не только в нем.  Есть и другие свидетельства, в объективности которых трудно усомниться. Потому что принадлежат они самому Столыпину. Эти свидетельства - его письма.

      В декабре 1840 года он находился в Тифлисе и проживал в одной квартире в компании с бывшим кавалергардом  Н.А.Жерве, художником князем Г.Г.Гагариным и будущим секундантом на дуэли Лермонтова князем А.И.Васильчиковым. 10 декабря в письме младшей сестре Марии Аркадьевне, в  первом замужестве Бек, он рассказывает о житье-бытье  «компаньонов по безделью»: «...Я нарисую вам картину времяпрепровождения здесь: в 10 часов я подымаюсь, мы пьем кофе - Гагарин, Васильчиков, Жерве и я, потом мы поем все знакомые арии, потом расстаемся - каждый идет работать: Гагарин рисует, Васильчиков читает, Жерве предается размышлениям о своих привязанностях, я лично не делаю ничего, а впрочем, я курю, лежа на персидских коврах. В час дня легкий завтрак, потом все уходят на прогулку, делают визиты. К пяти возвращаются, обедают и затем отправляются в турецкие бани, чтобы сделать себе массаж. После этого пьют чай и ложатся. За исключением праздников в течение всего дня не приходится ни о чем думать. Затем предаются сну, потом просыпаются, чтобы возобновить все сначала...  Так живут все откармливаемые животные. После этого думайте о нашей жизни, что вам угодно, но, что бы вы ни сказали, я в данное время не переменю ее ни на какую другую».

        Заканчивается послание примечательной фразой: «Прощайте, дорогая, мы скоро идем обедать, а, кроме того, я погибаю от усталости, написав вам такое длинное письмо…»

        Что это? Просто слова, игра в байронизм? Может, просто бравада? Только зачем? Не мальчик ведь, двадцать четвертый год идет. К чему писать такие слова, к чему бравировать перед сестрой, хоть и младшей возрастом, но уже в замужестве? Нет, тут не только одни слова, не только бравада. Тут он сам и есть, его личность во всей ее сущности. И эта личность не слишком отличается от образа, предстающего в воспоминаниях князя Лобанова-Ростовского и в лермонтовской поэме.