Воспоминания блокадницы

Я никогда не хотела того, что произошло. Но я не могла ничего изменить. Наверное, это неправильно. Но тогда…тогда все было по-другому. В то время действовал закон джунглей: либо ты - либо тебя. Это не было сложным выбором. Наверное, на раздумье у меня ушло меньше минуты. Но сейчас, я жалею… Жалею не о том, что сделала такой выбор, жалею, что такой выбор сделали за меня и заставили пережить все это. А что дальше? Хочешь жить обычной жизнью – забудь. Представь, что это был страшный сон. Сон, наполненный ужасом…Вы когда-нибудь спали 900 дней? Этот сон был наполнен слезами, всхлипами о помощи, криками от боли, криками от чувства, что ничего нельзя изменить. Труднее всего было доказать себе, что я спала. Как?! Как это можно забыть?! Ни одному человеку в мире не пожелаю таких снов, даже врагу…
Что же произошло? Что смогло так надломить меня? Случилось то, что сейчас назвали бы аморальным, чудовищным. А тогда это было единственное, что спасло бы жизнь. Нет, естественным это не было и привыкнуть к такому было нельзя. Или ты или тебя… Если у НАС еще был выбор, то у НИХ его не было. Их просто поставили перед фактом: тебя. И никакого выбора. Они еще могли убежать, но не думаю, что это бы их спасло. Их всё равно бы съели.  О ком я говорю? О животных: о собаках, птицах, кошках, были и мыши, даже крысы. Сейчас многих тошнит даже при мысли о том, чтобы съесть какую-либо живность. Но тогда это было мясо. Мясо, которое спасло бы нас. Меня. Мою семью.
Когда началась блокада мне было семь лет, а моей младшей сестре – пять. После войны мама часто говорила, что нам повезло. Нас было всего двое, и ей не приходилось думать о том, как разделить хлеб на четверых ребятишек. Именно с этой проблемой столкнулась мамина подруга, тетя Катя, у которой было четверо детей и престарелая мама.
Моя мамочка была тем якорем, благодаря которому мы не сошли с ума, когда город охватило осознание того, что продукты, которые есть у нас-последние, и на всех их не хватит. Помню она побледнела, сжала губы, но не подала виду, что напугана. В тот миг я не понимала насколько ей тяжело скрывать свои эмоции, свой страх за нас.
Блокада… Сначала мы не испытывали особых трудностей. Через несколько дней после объявления о том, что началась осада города мама взяла деньги и все ценное что было дома и ушла. Вернулась она с мешком муки, булкой хлеба, крупой и макаронами. Она сразу распределила все наши запасы по неделям. В день мы съедали установленную мамой норму. Труднее всего было пятилетней Сашеньке. Дитя, она еще не понимала почему еды не хватает. Она плакала, обижалась и убегала в свою комнату. Мы с мамой ничего не могли сделать.  Продукты потихоньку заканчивались, а блокаду все не прорывали. Сентябрь прошел для нас почти безболезненно, в октябре стало хуже, но настоящий ужас охватил город в ноябре 1941. Немецкие солдаты перестали бомбить Ленинград наобум, все чаще и чаще взрывные бомбы попадали в склады продуктов, в магазины. И вскоре все запасы еды были уничтожены. Настали тяжелые дни. Мы кое-как справлялись. Мама научилась разводить в воде муку и крошки хлеба и печь нам сухари. Она терпела, я ни разу не слышала от нее жалоб на жизнь. Отдавая свою порцию хлеба нам с сестрой, улыбаясь говорила, что сыта. Я помню эту вымученную улыбку, голодные голубые глаза.
 К нам часто заходила тетя Катя. Мама неизменно обнимала ее при встрече и уводила на кухню, предварительно закрыв за собой разбухшую деревянную дверь. Однажды, когда она в очередной раз зашла к нам, я подслушала их разговор. Сначала до меня доносились только редкие всхлипы и успокаивающий голос моей мамы, но слов разобрать я не могла. Вскоре тетя заговорила:
- Лиза, Лизонька, не могу так больше! Не могу! Сил моих больше нет! Помереть охота, уж лучше смерть, чем такая жизнь!
- Нет, Катенька, потерпи. У тебя дети, матушка старая. Не бросай их на произвол судьбы! - урезонивала подругу мама.
- А как?! Мать ведь уже и с кровати не поднимается, лежит, на ладан дышит. Старшая, единственная моя опора, вовсю помочь старается, да что семилетка сделает?! Разве что за хлебом сбегает да за младшими приглядит. А мне вертись - крутись. Меньшой еще грудничок совсем. А чем мне его кормить?! Молока уже нет. Разве что грудь резать, кровью поить. Света больная совсем, считай на свете том…родная…,- заплакала тетя Катя. - Грешно думать, Лиза, а я думаю: вот померли б Светка с мамой, так может по их карточкам и протянули бы зиму…протянули…
- Не смей, Катерина! Слышишь, нельзя желать смерти ближним своим, они же родные! Как можешь?
- Могу, Лиза! Нет сил слышать этих хрипов. Сердце разрывается на Свету смотреть: щеки впали, кости видны. Лишний вдох - и то мука. Пусть лучше сразу помрет, чем с мученьями.
На кухне заскрипел стул, и я тут же убежала в спальню. Саша спала на кровати, прижав к груди куклу, подаренную отцом. Я легла к ней, обняла сестру и попыталась заснуть. Я и не представляла, что маме так трудно с нами. Она казалась спокойной, всегда расчетливой и не давала посеять в нас сомненье, что мы не выживем и умрем от голода. И только сейчас я поняла, что маме также тяжело, как и тёте Кате. Но наша мама была сильнее. Она дарила нам надежду, запирая всю усталость, весь страх и ужас глубоко в себе.
Шел конец ноября. Как и предсказывала тетя Катя, в начале ноября умерла от голода Света, через неделю скончалась и бабушка. В семье осталось трое детей. Чтобы похоронить по-человечески нужны были деньги. Но их у тети Кати не было. В воскресный день женщины отнесли на окраину города завернутые в простыни тела. Мерзлую землю копали из последних сил, оставив на небольшом холмике две ветки в виде креста.
 Блокада все продолжалась. За хлебом мы ходили всей семьей. Это произошло после случая, когда мою порцию чуть не отобрал грязный дед, погнавшийся за мной и кричащий, что это его хлеб. Голод стал настолько сильным, что люди падали на улице, не доходя до своих домов. В память мне врезался один случай. Мы шли домой. Перед нами медленно, еле передвигая ноги шла старушка. В руке она держала только что полученную по карточке порцию хлеба. Мы с мамой слышали ее сбивчивый шепот: «Митенька, несу…Донесу, Митя…несу, Митенька». Бабушка упала через двадцать метров. Не донесла. Мама остановилась и, взяв меня за руку, попросила отвести сестру домой и ждать ее там. Мы ушли, а через несколько минут вернулась мама с двумя порциями хлеба. В тот раз она сказала, что выменяла его у одного старичка на черном рынке за папино кольцо. И только спустя годы я поняла: мама взяла этот хлеб у мертвой бабушки, чтобы однажды мы точно так же не упали от голода.
Когда настал 1942 год голод стал невыносимым. Я сильно похудела, у сестры впали щеки, но мы еще могли двигаться. А вот мама нет. Истязая себя, отдавая последние крохи нам с сестрой, она довела себя до голодного обморока. Однажды тетя Катя принесла ее к нам домой, увидев лежащей на лестничной клетке. Мама сильно болела, и мне пришлось повзрослеть. Это было трудно. Я кормила маму, отдавала большую часть пайка сестре и сама доедала оставшееся.
Я поняла, что голод достиг своего апогея, когда тетя Катя принесла нам мясо. Представляете? Жареное, дымящееся, вкусное и сочное мясо. Я была в неописуемом восторге. Я принялась целовать тетю Катю и благодарить за столь щедрый подарок. В тот раз я даже не догадалась спросить, откуда у нее этот «улов».
- Кушай, кушай, - говорила мне тетя Катя. - Ты не знаешь сколько всего для меня сделала твоя мама. Настал мой черед помочь.
Она разрезала мясо на три части и отдала нам с сестрой, а сама принялась с ложки кормить маму. Почувствовав запах мяса, мама с жадностью набросилась на еду, но тетя Катя ее останавливала:
- Постой-постой, Лизок. Нужно маленько, а то плохо будет.
- Господи, Катенька, дорогая моя. Спасибо, спасибо тебе: за меня, за дочек. Спасибо,- расплакалась мама, прожевывая мясо. – Но где ты его достала? Что отдала за такое богатство?
К тому времени мы с сестрой уже все съели и стали слушать разговор взрослых. То, что я узнала в следующую секунду, меня потрясло.
- Да нисколько. Сегодня прихожу домой, а возле двери кошка сидит с котятками. Сама худая, облезлая, еле голову поднимает. А котяток пять-шесть. Плодовитая кошка была, как только выходила? Уму не постижимо! - рассказывала тетя Катя.
- Подожди, что значит была? - мама перестала есть и уставилась на подругу. - Она умерла прямо под дверью?
- Да, Лизок, не выдержало кошачье сердечко. Померла она. То ли от голода, то ли от родов. А что мне было с ней делать? Оставить там не могла, вот и взяла себе. А до этого я два дня в рот ничего съестного не брала. А тут и пришло в голову, кошке-то уже все равно, а мне и деткам моим жить нужно. Ну я и освежевала ее тут же да к тебе сразу.  Отплатить, так сказать, добром за добро. - закончила Катерина.
- Ты…мы…ты дала нам кошку? - мама побледнела и снова упала на подушку. - Это бесчеловечно, Катя! Как ты только смогла это сделать?! Господи, мне плохо…
- Жить хочется, Лиза! - обидевшись, возмутилась Катя. - Есть хотелось, трое детей в доме, а это мясо! Представляешь? Мясо! Едим же мы свиней, баранов, конину богатые жаловали, а кошка чем не мясо, чем не зверь? Ну ежели ты брезгуешь, то не буду больше тебе носить!
Прошла неделя, и в городе массово начали пропадать кошки, собаки, птицы. Почти в каждой квартире жили коты, так как они приносили еду: умершие тушки крыс, которые в обильном количестве развелись в Ленинграде. Вскоре мама поправилась. Однажды она вернулась с четырьмя маленькими тушками. Это были котята. Увидев нас, мама тут же спрятала их за спину. Она делала все, чтобы мы ели мясо, мы даже не думали, что это могла быть крыса или котенок. Сашенька сначала отказывалась есть. Её тошнило, и она оставалась голодной. Вскоре из-за голода она заболела… Мама стала сама не своя, она все свое время проводила рядом с сестрой, очень переживая за ее жизнь и почти не следила за мной. Я привыкла есть кошек и крыс, думая в тот момент о барашке или свинине. Вкус клеевого хлеба уже не казался мне противным. Именно в эти дни я почувствовала себя настоящей блокадницей. Вскоре домашние животные стали появляться в городе все реже и реже, чувствуя в людях опасность. Прекратились поставки «мяса». Оно нас боялось.
Если честно, я никогда не задумывалась о том, каково матери приносить нам, ее детям, трупы животных. Я не знала насколько это сложно вплоть до одного случая, произошедшего зимним декабрьским днем. Я возвращалась домой с тремя порциями блокадного хлеба. То ли разыгралось мое детское воображение, то ли это была правда, но мне показалось, что хлеба стало меньше. Когда я уже почти подошла к нашему дому, я увидела собаку. Она была настоящая, живая, но грязная, со слипшейся шерстью. Она стояла недалеко и внимательно наблюдала за мной. Собаки слишком умные животные, их почти не было видно в Ленинграде. Но это был не сон, передо мной стояла собака. Сейчас я плачу при этом воспоминании, но в тот миг первой моей мыслью было: «Это мясо. Нам его хватит на два-три дня.» Я стала лихорадочно думать. Как? Как привести собаку к нам в квартиру к моей голодной и больной сестре. Ведь это не просто крыса. Это собака! И я решилась на очень рискованный поступок. Я отломила от своего пайка небольшой кусочек и бросила ее собаке. Та подозрительно посмотрела на меня, но осторожно подошла к куску хлеба и съела его. Это была моя маленькая победа. Бросая кусочки хлеба собаке, я подзывала ее все ближе и ближе, пока она не оказалась в шаге от меня. Я осторожно протянула руку, боясь, что собака укусит меня, но погладила. И повела ее за собой. Я была Данко, только вместо сердца, в моей руке был зажат хлеб. Отламывая куски и бросая их оголодавшему псу, я завела его в дом на второй этаж. Но тут я осознала страшное: хлеб больше нет. Собака застыла в немом ожидании, а я со слезами на глазах смотрела на нее. Она могла бы убежать на улицу, и я бы вернулась домой ни с чем. Но она стояла, словно чего-то ждала. Я упала на колени и заплакала. Так больно мне никогда не было. Я хотела умереть. Я ни капельки не сомневалась, что собака сейчас уйдет. Но тут я почувствовала на своем лице шершавый язык. Собака лизнула меня в лицо. Сквозь слезы я взяла морду этой собаки в ладони, прижалась к ней и зашептала: «Собачка, миленькая, пойдем со мной. Моя сестра умрет, если ты ей не поможешь. Собачка, хорошенькая моя, я умру, мамочка умрет. Нас не будет, собачка, миленька, прости, прости меня, родненькая, не хочу, но надо, тебе надо пойти со мной! Прости, прости, хорошая!». Я отклонилась и посмотрела в собачьи глаза. Собака взирала на меня грустным умным взглядом, в ее глазах застыла непреодолимая тоска. На какой-то миг мне показалось, что это глаза живого мыслящего существа. А в следующую секунду собака положила свою голову на моё плечо и заскулила. Это был вой, как повествование о своей несчастной судьбе, в ее голосе проскальзывала мольба, сожаленье, горечь и обвинение. Она как будто бы жаловалась на то, что мы бессердечны. Когда она вновь посмотрела мне в глаза я увидела в них слезы. В карих глазах собаки искрились настоящие слезы. Я снова заплакала и зашептала ей повторяющиеся прости. Она лишь снова лизнула меня в лицо, заставив поднять на нее глаза. Собака словно смотрела внутрь меня, ища что-то, что скорее всего могло заставить ее совершить самый благородный поступок. Собака моргнула и скатившись, исчезла в шерсти блестящая слеза. Вдруг собака подтолкнула меня носом под руку, словно говоря, чтобы я встала. Когда я поднялась, собака медленно пошла за мной на четвертый этаж и в немом ожидании склонила голову. Она приняла решение. Собака согласилась спасти меня. Я открыла дверь.
Сейчас, я постоянно плачу, вспоминая этот случай. И постоянно думаю насколько жестоки и бесчеловечны могут быть люди, и насколько чиста и благородна была та собака, ставшая спасением нашей семьи. Я помню, что сначала я не хотела ее есть, я не могла. Мне постоянно виделась эта слеза, исчезающая в собачьей шерсти. В ней хранились те чувства, что испытывала собака в тот миг, в ней жили воспоминания о довоенной жизни. Но я пообещала этой собаке выжить, и я сдержала свое обещание. Ее жертва была не напрасной. Мне больно вспоминать весь ужас войны, но ровно в один и тот же декабрьский день я всегда вспоминаю ту собаку, собаку с большой буквы. Недавно на лестничной клетке я увидела потрепанную, грязную собаку. Я не смогла пройти мимо несчастного животного и склонилась над ним. Собака повернула ко мне морду, и я заметила ее глаза. В них было столько грустной доброты, что я узнала ее. Ну здравствуй, моя хорошая, я нашла тебя…