Виноградный источник

Виноградный источник

– О, Аллах, всемогущий, всемилостивый! Избавь меня от неё! Избавь от неё! Пощади, помоги! Эль хаммед Алла!.. – Страстный сдавленный шёпот затих, перейдя в бессвязное бормотание.
Люба помедлила в дверях, прислушиваясь, и тихо вошла в палату, толкая перед собой треногу с чёрным скворечником прибора для измерения давления.
Может, уснула? – с надеждой подумала она, вглядываясь в полутьму комнаты, освещённую лишь тусклым светом больничного ночника и ярким, пронзительным сиянием полной золотой луны.
Колёсики треноги взвизгнули по-поросячьи, и бесформенная гора одеял в правом углу зашевелилась, запричитала по-арабски, из неё высунулась голова в чёрном платке, блеснули синеватые белки глаз и сахарные оскаленные зубы:
– Мумареда! За что?.. Почему Аллах не слышит меня?
– Ш-ш! Тихонько, тихонько... – Полные белые руки акушерки привычно поправили сбившееся одеяло. Она не удивилась странному слову – уже привыкла к уважительному арабскому обращению. – Давай руку!
– Мумареда, муж разведётся со мной!.. Он отправит меня домой к матери! О, я, несчастная!.. – Не переставая причитать, молодая женщина выпростала из одеяла правую руку, закатала рукав длинной больничной рубашки, дала обернуть её манжеткой и безжизненно откинулась на подушки под тихое пощёлкивание работающего прибора.
Люба, автоматически измеряя давление, покосилась на её живот – громадный, вздутый, уродливый. Он занимал полкровати и казался неестественным придатком к стройному худощавому телу, длинной смуглой руке, высовывавшейся из-под лёгкого больничного одеяла. Живот был не только огромный – он был отвратительно перекошенный, искорёженный, как горб на калеке, и Люба со вздохом поняла, что и сегодня не удалось выправить косое положение плода. Плохо. Очень плохо. Если и завтра массаж и гимнастика не помогут – тогда надо делать кесарево сечение, а семья категорически против хирургического вмешательства. Пусть, говорят, сама рожает. Аллах поможет! А не поможет – значит, такова судьба. Аллах Акбар. Но сама она не родит, это видно невооруженным глазом, и даже если чудом родит – останется инвалидом, а дома у неё восемь детей. И все девочки. Девочки – позор семье, позор мужу-бракоделу, лишние рты, обуза для всех. Муж, жена которого не рожает сыновей, вправе оставить эту женщину и взять другую жену, вправе отослать её домой к матери, и там она, запятнанная, всю жизнь будет бельмом на глазу, позором семьи, разведённой. Хуже этого ничего нет – и для самой женщины, и для её семьи.
А сейчас у неё девятая беременность, и тоже – девочка.
Люба вспомнила, как сегодня в палату пришёл её муж – плюгавенький мужичонка в длинной, до пят серой рубашке-галабии, с клетчатым платком на голове. Он что-то зло выговаривал жене по-арабски, и по гневным выкрикам, яростным жестам и свирепому выражению на тощем, узком лице Люба поняла – он ругал жену. Может быть – угрожал. Хорошо, что не посмел бить: больница – не дом, тут такое не простят, живо вызовут полицию. После его ухода Надия перестала плакать – отвернулась лицом к стене и так пролежала весь вечер, не притрагиваясь к еде, питью, не отвечая на заботливые вопросы медсестёр и соседки. Только сейчас, поздно ночью, Люба услышала её стенания, похожие на безутешный вой избитой собаки, у которой утопили щенков.
– Нормальное давление, – снимая манжетку, проворковала акушерка, сдобным голосом пытаясь разрядить гнетущую атмосферу в палате. – Давай, поспи! Утро вечера мудренее, – перевела она на иврит русскую пословицу и усмехнулась про себя корявому переводу.
– Что? – всполошилась арабка. – Что будет утром?
– Всё хорошо будет утром, – быстро и внятно произнесла акушерка. – Спи. Набирайся сил.
– Зачем мне силы? – Потухший взгляд смотрел в пустоту, в белый невысокий потолок. – Лучше бы я умерла. Лучше бы выкинула. – Она с силой, скрюченными как когти пальцами стала царапать уродливый живот. – Почему? Почему она выкидывает, а мне Аллах не даёт это счастье? Скажи, почему? Нет! Ты не уходи! Скажи, почему мне нельзя выкинуть? Дай мне капли, чтобы я выкинула! Дай таблетку, чтобы я умерла! Дай!.. – Надия с неженской силой вцепилась в руку акушерки и даже приподнялась на кровати, но тут же силы оставили её, и она вновь откинулась на подушку и горестно заскулила, отвернувшись к стене.
Люба оглянулась на соседнюю кровать. Там, повернув к ней голову и безучастно слушая разговор, лежала худенькая девушка, почти дитя. Рыжеватые вьющиеся волосы выбились из-под платка, который носили все замужние женщины в ортодоксальных семьях, большие голубые глаза загадочно мерцали в темноте. Ее хрупкое девичье тело терялось в широкой постели для рожениц, живота не было вовсе, и только одутловатое, покрытое нездоровой желтизной личико говорило о каком-то неблагополучии.
– Тика, лапонька, не обращай на неё внимания, – сказала Люба, подходя к левой кровати. – Она просто не в себе. Давай руку. Как ты себя чувствуешь?
Пациентка вздохнула и вместо ответа протянула оголённую руку с синими полосками вен. Девушка была такая тощенькая и маленькая, что язык не поворачивался назвать её полным именем Тиква, и все обращались к ней ласково, как к ребенку – Тика, Тикочка. Акушерка привычным жестом наложила манжетку и, пока аппарат измерял давление, приподняла одеяло и кинула взгляд на ноги девушки – толстые, как будто вылепленные из теста. Нажала на голень, посмотрела на глубокую ямку, оставшуюся от пальца. Так. Отёк стал еще больше. И давление зашкаливает. Бедняжка. Надо сказать дежурному врачу – пусть назначит диуретики посильнее, иначе не справиться. Иначе – опять выкинет, не доносит, уже в шестой раз.
– Муж сегодня в раббанут ходил, – спокойно, будто её это не касалось, проговорила девушка. – Там сказали – подождать до семи выкидышей. После седьмого – развод. – Она опустила длинный рукав ночной рубашки, положила руку на почти плоский живот. – Пойду утоплюсь.
– Глупости, – сердито сказала акушерка. – Никаких семи не будет. Ты просто ещё молода для родов, во сколько лет ты вышла замуж?
– В пятнадцать. Как и сестра. Все так... – Она пожала щуплыми плечиками.
– Ну вот! Это рано для тебя. Погоди ещё пару лет, нормально родишь.
– Он не будет ждать. Ребе сказал – семь раз. Это – шестой. Его мать уже ищет ему другую невесту.
– Ты, голубушка, лежи и не волнуйся. Волноваться тебе вредно. Я вот сейчас доктору скажу, чтобы успокоительное тебе дал!
– Мне уже дали. Я спокойна. Чего ж волноваться? Как Бог решит!.. Только ребе сказал – если выкидываю, значит, проклято чрево мое. Бесплодна – значит, проклята. Неугодно Господу чрево мое и плод чрева моего... Пойду утоплюсь.
– Грех так говорить! – всерьёз рассердилась акушерка. – Зря, что ль, тебя Тиквой зовут? Тиква – это надежда! Слышишь! Ты надеяться должна, верить! Верь, и родишь здорового младенца! Вот, уже до семи месяцев почти дотянули! Надейся! Верь! Тут врачи хорошие, дотянем и до девяти! Выносишь! У! – Акушерка шутливо погрозила ей пальцем. – Только попробуй не выносить!
Значит, её боров-муж уже жаловался раввину. Теперь понятно, что это было сегодня. После обеда к ней в палату ввалилась целая делегация – человек двадцать – и молодые, и старые, все в чёрных длинных сюртуках, белых чулках, меховых круглых шапках, длинные завитые пейсы локонами свисают до плеч, бородатые, страшные. Выстроились полукругом вокруг кровати, раскрыли молитвенники, обратись лицом к Иерусалимскому Храму, стали раскачиваться и громко, во весь голос, молиться. И её, бедную Тикву, тоже заставили. Ей-то, с её токсикозом и угрозой выкидыша, только не хватало раскачиваться и стоя петь молитвы!
Слава Богу, дежурил русский доктор Алекс – молодой и энергичный. Он не стал с ними церемониться. Нарушение покоя и постельного режима больных – достаточное основание, чтобы всех в два счета выставить молиться в синагогу при больнице. Есть специальное место для молитв – ну там и молитесь сколько угодно, на здоровье, а мешать лечебному процессу – не позволю. Тем более что самый главный из этой компании орал на все отделение, что, мол, негоже правоверной еврейке лежать в одной палате с мусульманкой – это, дескать, и есть причина выкидыша, надо их разделить, а арабку вообще выгнать из больницы. Доктор Алекс терпеливо и доходчиво объяснил, что для врачей все больные – люди, независимо от религиозной принадлежности, и всем оказывают необходимую медицинскую помощь. Тем не менее, главный, потрясая молитвенником и призывая в свидетели Яхве, продолжал вопить, что Бог не потерпит, чтобы евреи и арабы были вместе. Ну что ж. Товарищ не понимает. Нарушает больничный режим. Охрана вежливо препроводила всех в синагогу. Аминь.
– Надейся, – ещё раз прошептала Люба, заботливо поправляя одеяло. – Ты совсем молодая, у тебя ещё все впереди. Вон, дочка моя, того же возраста – и пока не замужем, и не думает замуж выходить, и ты погоди рожать. Вот сейчас свою малышку здоровенькой родишь, и погоди опять беременеть. Подрасти немного, окрепни, всё и наладится!
– Аминь! – прошептали бескровные губы, и голубые глаза странно блеснули в лунном свете.
Прозрачная одинокая слеза медленно сползла с бледной щечки и исчезла в такой же белой подушке.
Люба беспокойно вгляделась в мертвенное одутловатое лицо, и вдруг краем глаза заметила чёрную тень, метнувшуюся к кровати арабки. Мгновенно обернувшись, она живо схватила за руку юркую, закутанную во всё чёрное крошечную фигурку, и, развернув к себе, обнаружила премерзкую старушенцию – на сморщенном тёмном личике ятаганом висел ноздреватый нос, почти сливаясь с острым длинным подбородком, узкий рот провалился, чёрные, живые как ртуть глаза бегали из стороны в сторону. Вылитая Баба Яга! На картинках таких рисуют. Страх какой! Упаси Бог встретить такую! Особенно ночью, особенно в больнице, да ещё и в палате для тяжелых рожениц. Вмиг все родят, и медсестры в придачу.
Баба Яга сжимала в костлявой руке пластиковую бутылку из-под Кока-Колы, в которой что-то булькало, и эту бутылку она явно собиралась всучить Надие.
– Это что такое? – закричала Люба, силой отбирая у старухи бутылку и отталкивая её от кровати роженицы. – Кто вас сюда пустил?
– Ой, это моя бабушка, – проговорила Надия, боком пытаясь сесть на кровати. Огромный живот мешал ей.
– Какая бабушка?!
– Бабушка Агарь! Нона Агарь!
Люба знала, что «нона» по-арабски – «бабушка». Она отпустила юркую старуху, которая тут же опять подскочила к постели внучки и быстро залопотала что-то по-арабски.
– Что она говорит? – требовательно спросила акушерка. – Она знает иврит?
– Иврит? Знает, хорошо знает, но разговаривает только тогда, когда хочет. Сейчас она говорит очень важное для меня, а потому – по-арабски. Она говорит, что принесла мне живой воды из святого источника, что я должна её выпить, и тогда у меня будет мальчик.
– Глупости! Какая живая вода? Эта? – Люба посмотрела на отобранную замызганную бутылку «Колы». – Какой еще святой источник? – Она решительно подошла к раковине. – Не смей ничего пить! Только больничное питье! Потом от сальмонеллёза не вылечишься! – Твёрдой рукой она вылила святую воду в раковину и выбросила пустую бутылку. – Всё! И думать забудь!
Баба Яга тихо зарычала, обнажив жёлтые редкие зубы. Надия заговорила с ней, убеждая, упрашивая, та неразборчиво бормотала в ответ, злобно поглядывая на решительную медсестру. Люба стояла, твёрдо опираясь на треногу с прибором, как Георгий Победоносец – на копьё. Сдаваться без боя она не собиралась. Змей сидел на кровати и непонятно шипел.
– Мумареда, пожалуйста, послушайте её... – Надия подняла на акушерку агатовые глаза, и впервые Люба увидела в них что-то, похожее на надежду. – Она – моя бабушка, мать моей матери. Она живёт тут неподалеку – в Эйн Карем, арабской деревушке, и она – христианка. Она говорит, что там у них бьет чудотворный источник, который помогает всем женщинам. Всем! И христианкам, и мусульманкам, и еврейкам!..
– Какой источник? – Люба невольно глянула в окно и увидела то, что видела всегда – округлые отроги гор, поросшие лесом, россыпь огоньков в домах ближайшей деревни и невысокий, серебрящийся в лунном свете шпиль древней церкви, увенчанный серебряным крестом. Рядом четко вырисовывались приплюснутые купола греческой церкви, а между ними белела широкая, протоптанная миллионами ног дорога – светящаяся в темноте, как Млечный Путь.
Старуха опять залопотала, её певучая гортанная речь успокаивала, к ней хотелось прислушаться, понять.
– Она говорит, что это – святой источник. Называется Виноградным, потому что раньше вокруг разводили виноград. Там встретились дева Мария, беременная Иисусом Христом, и святая Елизавета, беременная Иоанном Предтечей. Елизавета была на шестом месяце беременности, а дева Мария еще ничего не знала о своей. Младенец Иоанн во чреве сказал о ней своей матери, Елизавете, а та рассказала Марии, двоюродной сестре своей, о её будущем. Ну вот... А потом святая Елизавета родила младенца Иоанна возле этого источника. И с тех пор он помогает всем роженицам...
Люба слушала, скрестив на груди полные, сильные руки. Она вспомнила, что слышала про этот источник, даже была там – давно, лет десять назад, когда её, только приехавшую на «историческую Родину», возили на экскурсию по Иерусалиму. Да, экскурсовод тогда пел соловьем про его чудотворные свойства, но ей самой было не до святой воды: надо было сводить концы с концами, устраивать в дом престарелых больную маму, получать разрешение на работу, пристраивать в школу дочку... Помнится, все бабы пили из железной трубки, торчащей из необтесанной каменной глыбы, а она побоялась – чёрт знает, откуда она течёт. У них в Новгородской области тоже были такие святые источники, а потом животом мучилось полгорода... Так значит – он там, рукой подать, а она забыла, и даже не связывала название своей больницы «Хадасса Эйн Карем» с этим самым «Эйн Карем» – святым ключом, «Виноградным источником». Вот так штука!
Люба оглянулась на соседнюю койку – не мешают ли они своими разговорами маленькой Тике спать, и с удивлением обнаружила, что та, перегнувшись всем своим тощим тельцем через кроватные перила, жадно ловила каждое слово. Голубые глаза горели, на отечных скулах проступил лёгкий румянец.
Мать честная! – изумлённо подумала акушерка. – Ожила девчонка! И откуда силы взялись?!
Она оглядела палату. Господи, как странно! Тиква по-еврейски – надежда. Надия – означает лёгкий предрассветный ветерок, но тоже по-русски звучит как надежда. И я – любовь. Вот все вместе и собрались. Только Веры не хватает...
Надия вдруг молитвенно сложила руки:
– Мумареда, отвезите нас туда! Прошу вас! Сегодня – 31 мая, день этой Встречи! Нона Агарь говорит, что сегодня – поможет! Отвезите!
– Куда?!
– К источнику! Он святой! Он спасёт меня!.. – Она вдруг зашарила в тумбочке, вытащила какую-то сумку... – Я заплачу, отвезите меня!
– Ты что – с ума сошла? Когда? Сейчас? Ночью? В твоём-то положении?!
– Умоляю вас! – Надия, обеими руками поддерживая уродливый живот, стала медленно сползать с кровати, не сводя горящих агатовых глаз с акушерки. – Он поможет! Он спасёт меня! Он даст мне сына!
– Что ты ерунду мелешь?! На ультразвуке у тебя – девочка! Не может же вода, пусть даже самая святая, переменить пол уже готового ребенка! Ты же училась в школе, образованная! Опомнись!
– Люба, пожалуйста, отвезите нас, – прошелестело из другого угла, и полная акушерка в изумлении оглянулась на девушку, уже стоящую на тяжёлых, как тумбы, отёкших ногах. Одной рукой та опиралась на перила кровати, другой натягивала на себя тёплую кофту, как будто действительно готовилась к поездке. Натянула, разогнулась, решительно поправила широкий платок на голове, прикрывая выбившиеся волосы, и посмотрела на акушерку просветлённым взором. – Пожалуйста! Иначе я поеду одна! – Взгляд её был твёрд, спокоен и светел, и на мгновение растерявшейся акушерке показалось, что она стоит перед иконой.
Она ведь верит! Она по-настоящему верит! – в смятении думала Люба, отступая перед такой уверенностью и мужеством.
Надия, с трудом удерживая обеими руками громадный живот, тоже уже стояла перед ней, настойчиво глядя прямо в глаза. Куда девалась та отчаявшаяся, безвольная женщина, ещё полчаса назад мечтавшая лишь о смерти – своей и ещё не рождённого ребенка!
Тика, с трудом переставляя ноги-тумбы, подошла и нежно взяла сильную белую руку медсестры:
– Мне без вас не добраться. Прошу вас, поедем быстрее. Мне так тяжело стоять!
– Вы с ума сошли, девочки! – закричала было акушерка, но стихла под настойчивыми, требовательными взглядами женщин. – Мне нельзя уходить с дежурства! Вам нельзя выходить из больницы!
– Пойдем. Это – последний шанс. – Маленькая Тика решительно потянула её за рукав. – Завтра будет поздно.
Боже всемогущий! – в панике думала бедная Люба, отступая перед надвигающимися на неё воительницами. – Что же делать? Меня уволят с работы. Это – как пить дать! Они помрут в пути... Без пути они тоже помрут. В конце концов, почему не попробовать... Это ведь близко... Всего пять минут – выйдем и вернёмся... Никто ничего не заметит... Свежий воздух полезен беременным...
Она не заметила, как выскользнула из отделения. Не заметила, как ухитрилась крадучись вытащить из сумки ключи от машины и спуститься вниз, на стоянку. Как сомнамбула вывела старенький, задрипанный «пежо» и беззвучно подкатила его к ожидающим у дверей, белым как привидения фигурам. Порадовалась, что старая машина такая вместительная... Надия и Тиква в изнеможении повалились на заднее сиденье. Закутанная в чёрное Баба Яга ниндзей юркнула на переднее сиденье, и вдруг заговорила на хорошем иврите:
– Ты поезжай, хабибти, дорогуша. А я дорогу буду показывать...
Небольшая, вымощенная неровным камнем площадка перед источником была пуста. Лунный свет, казалось, лился с неба, освещая её всю, до последней щербинки между камнями, до последнего чахлого кустика, пробивающегося среди камней на пыльной обочине. Перед площадкой возвышалось невысокое каменное строение под треугольной крышей, чёрные провалы между толстенькими приземистыми колоннами были пусты и тихи. Женщины, цепляясь друг за друга, медленно вошли под колонны и обнаружили квадратный резервуар для воды – по размерам и высоте он напоминал небольшую ванну, вымощенную мокрым нетёсаным камнем. Ванна была наполнена до краев кристально чистой водой, лунные лучи, проникая в проёмы между колоннами, играли в ней, плескались, как серебристые рыбки. Внизу каменной ванны был сток, из него вода выливалась журчащим ручейком и разливалась в широком плоском бассейне уже перед колоннами, под открытым небом.
Было тихо-тихо, только изредка с невысоких гор слышалось нетерпеливое тявканье лисицы, и белая в лунном свете ночная сова, тяжело взмахивая пушистыми крыльями, беззвучно пролетала над каменной площадкой с плоским переливающимся квадратом бассейна. Крупные звёзды сияли на абсолютно чёрном небе, и было странно, что они такие яркие в ослепительном свете полной Луны.
Женщины подошли к краю наполненной водой чаши, и замерли над ней, потрясённые тишиной и торжественной простотой этого святого места.
Старуха, мелко крестясь, зачерпнула ладонью отливающей серебром воды, умылась, потом так же умыла лицо Надии, с трудом склонившейся перед ней, и повернулась к Тике. Та стояла, юная и белая, в развевающейся на легком ночном ветерке больничной рубашке, платок сполз с головы на плечи, и пушистые рыжеватые волосы золотым нимбом светились вокруг её одухотворенного нежного лица. Старуха ахнула, замерев, благоговейно перекрестилась на юную женщину, как на икону, и, пав ниц, начала целовать руки окаменевшей от неожиданности девушки.
Люба, опомнившись, бросилась поднимать её. Надия, резко наклонившись, подхватила бабушку с другой стороны, и тут что-то перевернулось, хрупнуло, лопнуло в громадном животе, и беременная резко присела на корточки, хватаясь за неожиданно выпятившийся живот. Светлая вода, светлее, чем лунный свет, полилась у неё между ног, смешиваясь с чудотворными водами источника, лицо побагровело, глаза вылезли из орбит, и хриплое «О Боже, мамочка!» заставило очнуться всех присутствующих.
Тика в ужасе опустилась на край каменной ванны. Баба Яга, выкрикнув что-то по-арабски, с неожиданным проворством и силой подхватила рожающую сзади под руки и умелыми, ловкими движениями стала помогать ей тужиться. Люба, всплеснув руками, тотчас кинулась к машине, в которой, по старой привычке сельской акушерки, всегда припасала заветную сумку с набором первой помощи. Она вернулась назад как раз вовремя – подставила чистую простыню под разведённые ноги роженицы и спустя миг ловко подхватила в неё тяжёлого младенца мужского рода – здорового и горластого.
– Мальчик! – не веря своим глазам, воскликнула акушерка, осторожно поворачивая скользкое, подвижное тельце.
– Мальчик! – выдохнула побледневшая Тика, изумлённо оглядывая младенца.
– Мальчик! Уаллад! – по-арабски прошептала мать, протягивая дрожащие руки к новорожденному. – Эбни, сынок!
И заплакала.
Старуха, истово крестясь и шепча молитву, наклонилась над младенцем, разглядывая его. Акушерка, уже перерезавшая пуповину, обернула ребёнка мягкой тканью и передала его счастливой матери.
– Чудо... – потрясённо прошептала бледная Тика. – Чудо свершилось. И у меня свершится. И у меня будет здоровая девочка. Я знаю. Я верю.
– И мы назовем её Верой! – ласково обнимая вздрагивающие плечи девушки, чтобы проводить её в машину, сказала Люба. – Бог един для всех, и помогает всем. Надо только надеяться и верить.

В декабре солнце садится рано. В пять вечера уже смеркается. Огненный шар, темнея на глазах и превращаясь сначала в малиновый диск, а потом – в бордовую плоскую лепёшку, медленно и неуклонно склоняется к кудрявым, заросшим пушистой зеленью округлым холмам, которые здесь почему-то называют горами.
Люба стояла возле широкого, во всю стену, больничного окна, тупо смотрела на пламенеющий закат и думала, что вот так же проходит её жизнь – бездумно, бессмысленно, безвозвратно. Каждый день одно и то же – помочь, иногда – спасти, и всегда – отдать частичку самой себя, и нет этому конца. И нет смысла, потому что страдания людские не прекращаются, как ни бейся, как ни выворачивайся наизнанку, они были, есть и будут во веки веков.
Вот, например, сегодня – 24 декабря. Обычный будний день. Два кесарева, 26 родов, и все – тяжёлые, с осложнениями. Да еще обычная работа в отделении – уход, наблюдение и процедуры; и каждую из женщин нужно подбодрить, обнадёжить, найти ласковое слово. Каждую! С каждой – как с сестрой, с дочерью! Под конец дня руки не поднимаются от перекладывания и мытья больных, а мышцы живота нудно болят – ведь во время родов ты непроизвольно тужишься вместе с роженицей, стараясь помочь ей.
Господи, поскорее бы кончился этот день!
Собственно, он уже кончился, и можно идти домой.
Домой. В пустой и промозглый каменный склеп, где никто тебя не ждет, и ты никого не ждешь. Дочка в армии, у неё – своя жизнь. Мамы давно нет.
Вдруг неожиданно остро захотелось оказаться рядом с мамой, почувствовать привычный аромат «Красной Москвы», исходящий от серебристых и лёгких, как облако, волос; сладкий запах домашнего пирога с яблоками и корицей, который мама всегда пекла на Новый год. Вдохнуть густой аромат смолы, янтарными каплями застывшей на тёмном колючем стволе ёлки, которую с шумом втаскивал отец и оставлял в прихожей. Комочки снега, примерзшие к коротким тёмным иголкам, медленно оттаивали в домашнем тепле, шмякались на линолеум в передней и расползались маленькими лесными озерцами. От них тоже шел праздничный хвойный дух... Где это всё? Куда ушло?..
И нет сил ни на что, и опускаются руки...
Неожиданно сквозь толстое запыленное стекло Люба услышала перезвон колоколов – весёлый и праздничный, он доносился из древней церкви, построенной рядом с чудотворным источником в соседней арабской деревушке. Чего это они раззвонились? Ах да, сегодня же Рождество...
Люба невольно улыбнулась, вспомнив авантюрную историю полугодовой давности, и ощущение сопричастности с чудом вновь овладело ей. Она вспомнила, как волшебно преобразились упавшие духом женщины, какую удивительную жизненную силу они неожиданно получили, и тут же поняла, что сейчас выйдет с работы и пойдет туда – к источнику. Прогуляется и отдохнет от суеты сует, посидит в тишине и покое, прислушиваясь к мелодичному журчанию чистого ручья, вытекающего из каменного бассейна... И, может быть, тоже наберётся сил, которые черпали из него все страждущие. Главное – отрешиться от суеты, поразмышлять в одиночестве...
В одиночестве, как же!
Водоворот веселой, празднично оживлённой толпы детей и взрослых подхватил её в ту же секунду, как она пристроила машину на единственный свободный клочок асфальта. Узкие кривые улочки с турецкими нависающими балкончиками превратились в бесконечный ёлочный базар, набитый, как в детском сне, нескончаемыми мигающими гирляндами; разноцветными шарами; вертящимися, разбрызгивающими тысячи огней звёздами; серебряными танцующими ёлками и краснощекими Санта-Клаусами, гнусавящими электронными голосами американские рождественские мелодии.
Толстую Любу, как щепку, несло в празднично галдящей толпе к источнику и церквям, и она только успевала вертеть головой, изумлённо рассматривая светящиеся, танцующие и поющие диковинки современной рождественской индустрии.
Это – Восток! – думала она, поражённая обилием новогодних товаров, вываливающихся из распахнутых дверей лавок. – Всего здесь – сверх меры: солнца, гомона, людей, товаров, мишуры... Если украшения – так громадные и золотые, если еда – так столы ломятся, если музыка – так громко, хоть уши затыкай!
И опять вспомнились мягкие, колючие тёмно-зеленые лапы с прилипшими льдинками, хвойный лесной дух, смешанный с резким запахом мандаринов, на нитках подвешенных к разлапистым ветвям; шуршащие бумажные гирлянды, самолично склеенные; сшитые из разноцветных лоскутков игрушки и – главное! – тайные, запретные поиски подарков, которые мама спрятала где-то в доме. Подарки манили больше самой ёлки, они, как вода в глубоком колодце, были невидимы и прекрасны именно своей недосягаемостью, и осторожные, тщательно скрываемые поиски их тоже были неотъемлемым ритуалом праздника. А после – глубокая тишина Рождественской ночи, когда все уже давно легли спать, и ты – один на один с громадной таинственной ёлкой, такой чужой в тёплом домашнем уюте, и такой магически-манящей, мерцающей в слабом свете ночника.
А здесь – всё другое, и праздник сам другой – буйный, открытый, бьющий через край. Лучше или хуже? Нельзя сравнить – просто другой.
Небольшая каменная площадка перед источником кишмя кишела разноцветной толпой. Тяжело отдуваясь, подкатывали туристические автобусы, из них пачками вываливались разномастные туристы; горластые экскурсоводы, стараясь перекричать толпу и не растерять свою группу, размахивали разноцветными флажками. Тут же были ватаги проказничающих школьников со строгими учительницами, семьи с детьми, стайки пугливых монашек. Между всеми толкались назойливые продавцы сувениров, цветов, фруктов, сладостей. Подлетел пёстрый, как попугай, автобус с мороженым, заиграл сладкую мелодию шарманки, дети бросились к нему, еще больше запутав людской водоворот.
Люба выбралась из толпы, присела на невысокий каменный парапет, окружающий площадку, и с удовольствием отдалась созерцанию многоцветного калейдоскопа толпы. Цитрусовый запах мандаринов и апельсинов, высоченными пирамидами наваленных на стоящий неподалеку лоток, сразу же напомнил ей новогоднюю домашнюю ёлку, и она даже оглянулась в её поисках, но, естественно, не нашла – русские ёлки не растут в израильской жаре.
Потом она залюбовалась смуглыми девочками-сёстрами – мал мала меньше, они дружно прыгали через длинный толстенький канатик. Старшие девочки покорно крутили скакалку, хотя было видно, что им самим до смерти хочется попрыгать. Все сестрёнки были по-праздничному разодеты в платья с лентами и оборками, длинные чёрные косы были тщательно заплетены и украшены бантами, на ногах – белые колготки и лаковые белые туфли. Прямо образцовый советский детский сад. Загляденье! Они весело прыгали, время от времени поглядывая на высокую стройную женщину в длинном до пят тёмном арабском платье и наглухо повязанном платке замужней женщины, видимо – свою мать. Та, счастливо смеясь, играла с толстым увальнем – подносила его к каменной ванне, тот радостно бил ладошками по чистой воде, дрыгая от удовольствия крепкими, затянутыми в джинсовый комбинезон ножками. Блики разноцветных праздничных гирлянд, отражаясь от воды, мерцали на золотых браслетах женщины, они мелодично звенели, как маленькие колокольчики, и малыш радостно гукал, изворачиваясь и пытаясь схватить блестящие кольца пухлыми ручками.
Вновь подъехавшая группа румынских туристов заслонила от Любы эту пасторальную картинку. Одетые кто во что горазд, с громадными крестами на шеях, они ринулись к источнику, размахивая пустыми пластиковыми бутылками так, будто только что вышли из пустыни. Средних лет женщина в мужской фланелевой рубашке и длинной выцветшей юбке вдруг опустилась на колени и, истово крестясь, поползла к плоскому бассейну, обдирая ноги о камни мостовой. Стоптанные кроссовки её выглядели как струпья на ногах блудного сына.
С другой стороны бассейна громадный, толстый как бегемот ортодоксальный еврей высоко подбрасывал большую, пышно разодетую рождественскую куклу, и изумленная акушерка не сразу поняла, что это – живая девочка в длинном сборчатом платьице и кружевном чепце.
Господи, этот-то как сюда попал?! – ахнула про себя Люба.
Такие глубоко верующие евреи на пушечный выстрел не подходят к церкви даже в зарубежной поездке, а этот не только смотрит на нательные кресты, но даже брызгает на младенца христианскую Святую воду.
Вот уж действительно чудеса в решете! Рассказать – никто не поверит!
Его жена, маленькая пышечка, пыталась отобрать у него дочку, чтобы самой тетёшкать её, но муж, выше женщины на две головы, высоко поднял крохотное тельце и, хохоча во всю глотку, завертел в воздухе. Стоявшие рядом мужчины, одетые в такие же чёрные сюртуки, белые чулки и меховые шапки, одобрительно засмеялись. Они благосклонно поглядывали на арабское семейство, на христианских паломников и, видимо, чувствовали себя частью общего веселья, хотя наверняка не признались бы в этом.
Радость и бьющая через край жизненная сила захлестнули Любу. Хотелось петь и смеяться, всех любить, плясать, веселиться от души! Атмосфера пьянила, как доброе старое вино!
Ай да Виноградный источник! Вот так Рождество! – рассмеялась она, не веря самой себе. Давно прошли те времена, когда она вся, вот так, без остатка отдавалась ликующей радости жизни, счастью бытия.
Этот праздник был другой – непривычный и шокирующий. Это не была та атмосфера тихого очарования и смиренной любви к ближнему, о которой она читала в святочных рассказах классиков русской литературы. Это не было торжественное действо с грозным Дедом Морозом, заставляющим упирающихся детей читать стихи и водить хороводы вокруг Ёлки, как во время её советского детского сада и школы. Это было что-то совершенно иное – наслаждение от абсолютной свободы, полная раскованность и радость бытия, простого бытия... Праздник Рождения нового человеческого существа... Праздник, в котором она – акушерка – участвовала каждый день, и не замечала его...
– Не замечала! – потрясённо прошептала она, оглядываясь вокруг и впитывая ощущение свободы и счастья. – Жила и не замечала, что Рождество – каждый день!
– Каждый день, хабибти, люба моя! – откликнулась чёрная тень, неслышно присевшая рядом на каменный парапет. – Правильно говоришь...
Ошарашенная Люба вгляделась в коричневое, словно корица, сморщенное личико, нос-ятаган и живые агатовые глазки, выглядывающие из-под глухого чёрного платка, как мышки из норки.
– Ой! Баба Яга... простите, бабушка Агарь, как вы здесь очутились?!
– Я-то здесь часто бываю, дорогуша! А вот как ты сюда пришла, а?
Действительно, как я здесь оказалась? Почему? – подумала помолодевшая, счастливая женщина и ответила:
– Наверное, я пришла за счастьем.
– Нет, милая, ты тоже хочешь чуда. Все люди приходят сюда за чудом, и у каждого оно своё.
– Чудес не бывает, – убеждённо ответила бывшая пионерка.
– Как – не бывает?! Сама же при нём присутствовала, сподобилась, а говорит – не бывает!
– Когда это?!
– Как когда? А как мальчик родился вместо девочки – это не чудо?! А как бесплодная родила?!
– А, это... Ну, насчет мальчика, так ультразвуковое исследование – не абсолютно точное, там часты ошибки. Особенно при неправильном положении плода... – Старуха мученически сморщилась, вслушиваясь, и акушерка перешла на понятный язык: – Пипка не всегда видна. Если пипку закрывают ножки, то кажется – будто девочка...
Старуха прищурилась и снисходительно усмехнулась:
– А это – не чудо разве? Посмотри, как у святого источника изменяются люди! Вон Надия, внучка моя, играет со своим сыном, а муж Тиквы радуется дочке. Глянь-ка на них! Смотри – они стали добрыми, они стали счастливыми!.. – Старуха помолчала, кончиком платка отёрла уголки тонких синеватых губ. Пожевала губами, наставительно подняла кривой узловатый палец: – Что такое чудо, ответь мне? Вон собрались люди отовсюду, со всех сторон, и дышат одним воздухом, и пьют одну воду, и славят одного Бога! А ведь в разных верят! Это – не чудо?.. Мы – все вместе, и вместе радуемся празднику. Ты пришла сюда – какая? Я видела – глаза у тебя мёртвые были, а сейчас – словно воскресла, словно в тебя жизнь вдохнули... Это разве не чудо?
– Да, это чудо, – согласилась, смеясь и удивляясь бабушкиной речи Люба, и потребовала: – Но это не должно быть редким чудом! Пусть это будет каждый день!
– Это мечта, – вздохнула старуха, – но мечты сбываются! Ты-то уж это знаешь, хабибти! Всё будет, – утешительно пообещала она, важно кивая головой, затянутой в чёрный платок. – Может, будет и каждый день...