Прелюбодеяние

  Город Ростиславль в Смоленской области, гостиница, 1976 год, и койка в шестиместном номере стоит в сутки рубль двадцать. Мне восемнадцать, но очень хочется выглядеть на двадцать пять, и нежная борода придает мне в этом уверенности. Я ем в ресторане при гостинице комплексный обед и жадно впитываю окружающую меня жизнь вместе с поглощаемой едой. Вскормленному еврейской мамой мальчику кажутся грубыми и невкусными кислая солянка и пахнущий бараньим жиром бифштекс, но молодой организм переваривает все с пользой и удовольствием. Ресторан почти пуст, за соседним столиком сражается с графинчиком водки парень двадцати с лишним лет, средний во всем, как Шерлок Холмс в гриме просто парня. Он осторожно (графинчик у него явно не первый) пересаживается ко мне, вежливо испросив и получив разрешение. Знакомимся. Коля, местный, 26 лет, женат, работает на мясокомбинате слесарем-ремонтником. Судя по размерам, на этом комбинате должно работать пол города – мы ехали вдоль его забора чуть ли не пол часа. Мы – это я и мой начальник, Виктор, битый жизнью инженер-геодезист тридцати семи лет, глубокий старик, чуть ли не ровесник моей матери. У него за плечами МИИГАИК, поломанная карьера, бывшая жена и двое детей в квартире в Питере, алименты и ведро цинизма в сердце и на языке. Он щедро делится со мной плодами своей мудрости, но от меня его пессимизм отскакивает сухим горохом. Потому что мир вокруг меня велик и прекрасен, и не устает убеждать меня в этом каждой новой красотой и радостью.
Выбрав после восьмого класса вместо гонки за медалью техникум геодезии, я ни разу не пожалел о своем выборе, хотя пришлось бороться и со школой, и с родителями. Впрочем, их утешил позднее мой красный диплом. Выбирая по праву отличника место производственной практики, я улыбнулся, увидев в списке Ленинград, город, давно и навсегда любимый. Начальник мой руководит по совместительству нашей практикой, и мы с ним и двумя одногрупницами мотаемся вчетвером уже три месяца по полям и лесам. В не очень сытых русских селах бабы за пару банок тушенки и сгущенки с ведомственного склада готовы нас и кормить, и поить, и ночевать... Мы с трудом заканчиваем до темноты нашу намеченную дневную норму.  В сумерках доползаем до ночлега, обычно - в деревне, но иногда – и в чистом поле. Едим и расходимся по спальникам. Виктору приглянулась одна из девушек, поэтому они еженощно "уединяются" в Уазике (о, эта звукоизоляция брезентового кузова), а я уже на автопилоте пакуюсь в мешок, надеясь успеть занырнуть в него до окончательного уплытия в сон.
Утра восхитительны. Поле, лето. Солнце в нос будит лучше будильника, и рассвет выталкивает восемнадцатилетний организм прыгать, умываться и громко радоваться жизни. Завтрак, кофе, и пошел новый рабочий день.
Мы трудимся не за идею, а за вполне ощутимую морковку. Результатом ударной без выходных работы с 200-процентной выработкой у всех нас должен образоваться за сезон оплачиваемый двух-трехнедельный отпуск. Начальство мечтает о Черном море с практиканткой, вторая девушка – о Ленинграде, а я, не строя планов, плыву по течению. Не вылезающая у меня из головы лет с четырнадцати мысль: - "Жизнь – это школа", ведет меня, как дудочка гамельнского крысолова. Сама возможность изменения судьбы любым следующим шагом пьянит меня, как вино, и множество важных шагов в жизни я совершаю, поддавшись смутным и самому мне не очень понятным импульсам. За мою веру жизнь щедро награждала меня плюшками и ништяками, как, впрочем, и тумаками, и шишками. Но игра стоила свеч, конечно, иначе многие из чудес просто не смогли бы со мной случиться.
Мы закончили ударную работу, и начальник упорхнул с любимой, запретив мне появляться в НИИ еще месяц. Я решил пока остаться на месте. Захотелось рассмотреть получше этот городок, куда меня зачем-то занесла судьба.
Вот так я и оказался вечером в гостиничном ресторане, свободный и беспечный. Впрочем, судьба по имени Коля уже позаботилась о моем времяпрепровождении, просто я этого еще не знаю. Мы допиваем очередной графинчик, закусываем и общаемся понемногу.
  Поначалу говорю в основном я. Выливаю на собеседника минут за пять свою небогатую биографию. В ответ же получаю неожиданно исповедь часа на полтора. Обычный "парень из нашего города". Детство, школа, спорт – КМС по настольному теннису, друзья, подруга-спортсменка, тоже теннисистка. Они и познакомились на каких-то сборах, влюбились и тут же расписались, не откладывая в долгий ящик искреннее чувство. Свадьба, почти сразу за ней – проводы в армию. Призыв, Северный флот, подлодка, моторный отсек, авария, облучение. Демобилизация, возвращение домой, постройка нового дома, работа – все, как у людей. Только все – не то и не так, как надо. Работа, хоть и денежная – хуже горькой редьки. Станки, поломки, тотальное воровство, постоянные мастырки, чтобы получить десяток-другой килограмм "некондиции", официально уходящей в отходы, на переработку. Как же, уйдут, жди! На каждую такую не кондицию – очередь из своих, из работяг. Мастера и инженеры смотрят волками. Они ведь гребут с готового продукта, им такие поломки – прямой убыток. Диалектика, блин, единство и борьба противоположностей. Выносится (вывозится) украденное за проценты, с доставкой на дом. В доле все – водители, охрана, поэтому до дома доходит только половина. Хотя – и так хватает, грех жаловаться. Дома – телефонная очередь из желающих купить, не всем же повезло работать на мясокомбинате. В магазинах колбасой даже не пахнет, то, что туда доходит, растворяется без остатка еще в подсобках. Все всё знают, но никто не возмущается. Привыкли, притерпелись, приспособились. Социализм, блин, от каждого - каждому.
  А дома у Коли неладно. Деньги есть, и немалые, за зарплатой забывает ходить – кому нужны эти копейки! Но ведь не все можно купить за деньги, и достаток не перекрывает отсутствие нормального семейного счастья. Импотенция. И ни о каких альтернативах классическому соитию воспитанные советскими книгами молодые люди даже не подозревают. До гласности и перестройки еще далеко, читать по теме практически нечего, урологи разводят руками, сексопатологов еще даже  в область не завезли, и отсутствие потенции кажется молодым концом света в одной отдельно взятой ячейке общества.
Угасающее либидо подарило им поначалу несколько радостных ночей, но со временем все выродилось во взаимные мучения и полный вынужденный целибат. И только воспоминания о счастливых бессонных ночах до армии... Водка не помогала, да и пить он много не мог, здоровье не позволяло. За каждую пьянку расплачивался больничным, и, соответственно, солидной дырой в семейном бюджете. А деньги были нужны. Николай жену любил, баловал, одевал в Москве, покупал украшения в ювелирных магазинах и через знакомых. Повез однажды на море, но закаялся – ревновать к загорелым самцам, и больше не рисковал. Отдыхали дома, на выходные ходили в лес, помогали родителям по хозяйству – жили они неподалеку, работали где-то, но спасались огородом. Тоска не отпускала, и, как сказали бы сейчас, Коля медленно, но верно погружался в омут депрессии.
Мое предложение взять в семью приемного ребенка отчего-то возмутило его. Он полез на меня с кулаками, и мне с трудом удалось его удержать. Потом он раскис, расплакался, и мне пришлось согласиться пойти ночевать к нему, в основном – чтобы довести его до дому. Отпускать одного его явно не стоило. Идти было недалеко. Коля не трезвел. Он висел на мне, доплакивая невнятно обиды и жалобы. Странно легким он мне казался, полустертым, как рисунок карандашом. Пятьдесят кг примерно, бараний вес. Я тащил его и размышлял о ловушке, в которой барахтался мой новый приятель.
Зеленый забор – штакетник, калитка, кирпичный новый дом, петух-флюгер, крыльцо с навесом. Его жена, Таня, встретила нас на пороге. Без слова упрека она приняла мужа, через сени и салон привела в спальню, усадила в кресло, расстелила двуспальную кровать и уложила нас обоих на ней, отмахнувшись от моих возражений. Себе постелила на раскладушке, рядом. Мне, мол, там спокойнее будет, а вы отдыхайте, утром поговорим. Как видно, такие мужнины возвращения были ей не в диковинку. Спорить с ней сил уже не было, и я уснул на пуховой перине, сбросив все, кроме трусов, прямо на пол рядом с кроватью.
  Проснулся я от жары и жажды. Было часа два ночи. В закрытые окна щедро светила луна. Я потихоньку отворил одно окно. Оттуда пахнуло свежестью. Я вышел на кухню. На столе стоял стеклянный литра на полтора кувшин с водой, и это было то, что нужно. Вода лилась вовнутрь, расходясь живительной волной по благодарному организму. Выйдя босиком во двор, я щедро оросил куст сирени, вернулся на кухню и уселся на табурет со вздохом облегчения. Ушла из головы хмельная муть, и я задумался. А что же я делаю среди ночи в чужом городе и доме, у практически незнакомых мне людей. Укололо острое чувство нахождения не на своем месте. Захотелось тихо собрать вещи и ускользнуть, не прощаясь. Уж лучше честно казенная гостиница, чем этот ненужный ночлег. Я вернулся в спальню забрать одежду, и вдруг увидел, что хозяйка не спит. Она лежала на спине, вытянув по бокам руки, ровно, как солдат по стойке смирно, и смотрела прямо в потолок, будто наблюдая там что-то очень важное. От глаза к виску блестела дорожка от слез, но на лице не было никакого выражения. Она плакала молча, глотая слезы и не глядя на меня, как плачут в кино, посреди мелодрамы. Я замер посередине комнаты – босой, в трусах, как преступник, пойманный с поличным, не понимая, что мне следует сейчас сделать. Заговорить? Извиниться? Сделать вид, что ничего не заметил и лечь в кровать? Или все-таки собрать манатки и убраться подобру-поздорову из этого пахнущего бедой богатого дома?
   Она повернула ко мне голову и тихо сказала: - Иди сюда.
С трудом выйдя из столбняка, я неловко подошел и наклонился. Ее руки обхватили меня за голову и притянули вплотную. Я уткнулся в горячие губы своими губами и почти упал на нее. Голова кружилась, как от водки, в ушах шумело. Она все сделала сама, и мне осталось только двигаться – вместе с ней, с каждым разом все сильнее, как на гигантских качелях, попадая в   единственно возможный ритм.
  Раскладушка не вынесла двоих. Со скрипом разъехались алюминиевые дуги ножек, вырывая заклепки из рамы. Мы оказались на полу, на тонком матрасе, среди останков брезентовой кровати. Женщина застонала – железка воткнулась ей в спину, и оттолкнула меня в сторону, на половик. Муж заворочался на кровати и сказал что-то неразборчиво. Я замер. Одна мысль стояла в мозгу неотвратимым кошмаром – я лежу голый на полу супружеской спальни перед разъяренным обесчещенным мужем. Это было мгновение чистого ужаса. Я запоздало пожалел, что отозвался на тихий голос женщины. В голову полезли дворовые драки – как бил, как меня били...
Я лежу голый не полу, ожидая удара судьбы. Но ничего не происходит.

Таня сказала :
– Он спит. После выпивки его пушкой не разбудишь, будет спать почти сутки. Ну что, дурачок, испугался? Погоди, я постелю на полу, вот здесь. Ну иди же сюда, ко мне...
Встряска выбила из меня мысли о сексе. Теперь мы были просто люди – не родные, но и не совсем чужие, столкнутые неожиданно, как попутчики в вагоне поезда. Я лежал, подложив ей руку под голову, и слушал еще одну, теперь - женскую, исповедь. Все оказалось страшней и проще. Не было никакого атомного ракетоносца с радиоактивной аварией. А была просто водка, сгубившая и самого Николая, и его семью. Шальные деньги вскружили голову молодому парню, а недостатка в собутыльниках не было. Сперва пили по выходным, потом – в конце рабочего дня, потом – прямо с утра, для поправки здоровья. Не помогло, как видно. Сперва ушла потенция, потом надорвалась печень. Последней каплей стало рождение ребенка-урода, оставленного в роддоме из страха перед непосильною ношей и благодаря уговорам врачей. Умеют они запугивать, конечно, а, возможно, и действительно патология была несовместима с жизнью – не знаю. Но это окончательно подкосило Николая. Он опустился, потерял работу, пил с бомжами, и вернулся к жизни только год назад, после реанимации и месяца в местной больнице. Вышел он оттуда другим человеком, притихшим, будто пришибленным чем-то. Его нашли в сугробе, и привезли на скорой в приемный покой уже в состоянии клинической смерти. Сумели запустить сердце минут через пятнадцать после остановки, врачи говорили – рекорд. Где он был и что видел, неизвестно, но происшествие пошло ему на пользу. Бросил пить, восстановился на работе, не буянил и не куролесил. Только несколько раз в год он шел в ресторан при гостинице и рассказывал очередному командированному свою историю про лучевую болезнь. Потом действительно болел день-два, но в понедельник, как штык, с утра торчал у проходной, одним из первых заходя на смену. Люди его жалели, а жене сочувствовали. Городок небольшой, и всем все было известно. Ей даже предлагали развестись, но она и слышать ни о чем таком не хотела. Не по-человечески это, - говорила она, вздыхая. Я, может, у него – единственная опора в жизни, как же я его брошу?
-          А как же любовь? – наивно спросил я.
-          Да что ж, любовь, была когда-то у нас любовь, да сплыла слезами. Осталась жалость, тем и живем.
-          Но нельзя же так себя хоронить! Ты же красивая и ... еще не старая.
-          Эх, ты, утешитель!
Она ерошит мне волосы, потом начинает играть с моей бородкой, расчесывая ее пальцами.
      -     Вот вырастешь – поймешь, что в жизни не постель - главное.
Спасибо, Таня. Я вырос и понял. Ты была права.
 Уходил я уже на рассвете. Солнца не было видно через туман, но птицы орали ошалело, приветствуя новый день. Посередине двора я почувствовал будто толчок в спину, между лопаток. Я оглянулся.
В открытом окне белело лицо Николая. Он молча смотрел на меня, очень внимательно, будто стараясь внушить мне на расстоянии какую-то мысль. Из темноты подошла к нему жена, положила подбородок ему на плечо, прижалась. Они стояли и смотрели на меня со странно напряженными лицами, будто уплывали куда-то, а я оставался на берегу. Или наоборот – я стоял на перроне, а они глядели из окна уходящего поезда.  Я аккуратно закрыл за собой калитку.
Город просыпался, появлялись люди. Солнце, наконец, прогнало туман и грело вовсю, высушивая мокрый от росы асфальт. А я шагал к гостинице, размышляя, чего еще я не знаю об этих людях, и что мог бы мне рассказать о них кто-нибудь третий. Интеллект подсовывал всякую ерунду в голову. Выплыло откуда-то дореволюционное слово "Прелюбодеяние", и я крутил его так и сяк, пытаясь вылущить отрицательный или осудительный его смысл. Не получалось. Ни в любви, ни в ее деянии не было ничего постыдного. Приставка же пре- и вовсе казалась поднимающей смысл в высоту.  Пре-красная,  пре-ображение – только усиление. Да, никакой из меня, видно, филолог.