Холстомерс. Четвёртая история автомобиля

  Предыдущая часть: http://www.proza.ru/2015/06/27/596

   
История 4

Я слышал незнакомую речь с еще большим количеством гортанных звуков, чем в иврите. Парнишка, что пригнал меня, — его звали Вахид — что-то просил, требовал, доказывал Мустафе, старшему среди стоящих вокруг, бритому и с черной, угрожающего вида бородой. Я стоял под навесом из матерчатой темной сетки у входа в уродливую бетонную постройку. На стене между дверью и торчащей арматурой красовались граффити, на которых скрещивались нарисованные автоматы и развевались флаги с черно-бело-зелеными полосами и красным треугольником слева, и по всему полю — зеленая причудливая вязь надписей.
Мустафа злобно ответил. Я машинально запоминал звуки и, когда освоил язык, воссоздал его речь:
— Ты, сучье отродье, ноги должен мне облизывать. Я вашу шармуту — шлюху — за свои кровные вызволил отсюда, спас от расправы, замял ваш позор. И я все еще для вас, неблагодарных, нехороший! Да-а?! Поганец собачий!
— Немецкая! Говорил же…
Мустафа брезгливо швырнул пацану стошекелевую банкноту. Вахид дернулся в бессильной злобе.
Занялись мной. «Вот и все!» — успел подумать. Меня не разобрали на запчасти. Лишь перебили номера. Говорили о каком-то бедуинском шейхе. Потом шестеро мужиков упрятали меня в расселине и сверху накидали останки теплиц. Однажды приехали и что-то искали люди в форме пограничной полиции. Я ясно слышал голоса военных сверху обрыва и перечившего им Мустафу. Видимо, разыскивали меня.
После Мустафа вернулся с кем-то из подельников и гневно им выговаривал:
— Откуда могли узнать? Ясно, кто-то навел. И Вахида забрали. Кто-то из своих сотрудничает. Узна;ю — сам тому коллаборационисту рай во-он на том столбе устрою. Вниз головой. Я никогда не шучу, вы знаете.
Я жил и не жил в своей темнице, накаляясь за день даже через толщу рубищ. Когда холодало, я пропитывался сыростью и уже думал, что никогда не заведусь, что никогда мои поршни не расчихаются от накопившейся влаги.
Когда прекратились дожди, меня достали. Разобрали и перекрасили в оливковый цвет. Я стоял на том же заднике гаража, где когда-то мне перебивали номера. Теперь там были пристроены блочные стены и остался прежний сеточный навес. На новой стене красовалось граффито: губастый человек в куфие, облаченный в тот же полосатый флаг с треугольником. Мне поменяли свечи, накрывшийся аккумулятор, и я удивительно легко завелся. Но никуда я почти не ездил, а выручал деталями стоявшие на ремонте машины, стоя заброшенным и разобранным, заставленный автомобильным ломом. Однако в душе я остался тем же Мерсом, что давным-давно летал по магистралям, влюбленный в своего безрассудного водителя. Не замечая, как превращался в ворчливую старую лошадь, ожидающую команд возницы. Поначалу — с показным безразличием, а после — уже с привычным.
Уже я сносно понимал арабскую речь, когда появился в гараже Вахид, помрачневший и повзрослевший в тюрьме. Принес сумку-холодильник, чтобы праздновать освобождение с нанизанными бараниной шампурами, соленостями и лафами — большими арабскими лепешками. Мустафа, однако, велел устраиваться в обеденное время, а пока — чтобы вспомнить вольную жизнь — взять в руки метлу и тряпку. В обед вяло посидели, поздравили. Раз прошел тюрьму, значит время жениться. Хоть и не мотал по полной срок — не впаяли за недоказанностью. Вечером позвал Мустафа Вахида. Сели они на брошенные на пол подушки невдалеке от меня. Раскурили наргилу.
— Ну?
— Да нормально.
— Надоумили тебя? Там. И что думаешь?
— Не знаю. К Джадве поеду. Что здесь?
— На кой ты ей такой братик на шею. У тебя что, есть профессия, заработок?!
Джадва только сама на ноги становится, работает и учится. Хорошая девка!
— А шармутой обзывал. Что здесь? Если бы мы остались в Яффо, не заблудились бы мы с ней в Касбе, не попалась бы она этим лиддским Аль-Халили. Нам же обоим — по двенадцати было.
— Шармута — не шармута, но я сделал, что мог. В старину убили бы ее, растерзали. Когда-то честь семьи и родни ценилась дороже жизни и дороже золота. А Джадву я любил как свою дочку! Не забывал никогда угостить ее сладостями. Теперь она без родины, но станет бухгалтером, будет уважаемой. Принеси ей Аллах счастья и достойного мужчину!
— Вот соберу денег. И уеду.
— Где соберешь? — Мустафа сверлил подозрениями.
— Соберу.
— Пора уже мужчиной стать, не гонять в голове ветер. То с наркотой…
— Завязал я! Завязал!
— ...с наркотой возился, то носишься, что уедешь — и тебе будет лучше.
А где ты нужен? Где ждут тебя? Что ты умеешь? Может быть, отрегулировать клапаны или поменять зубчатый ремень?
— Не пускаешь же!
— Ага, шатай-болтай. С твоим-то усердием. Усердие по Корану — это джихад, усилие! Если тюрьма выдула из твоей головы ветер, тогда берись. Был бы толк! Били там?
— Какая разница?!
— Ну!
— Блатные изрики.
— И никто с тобой ни о чем не говорил, не рассказывал, не наставлял?
— Конечно! И про свободу, и про родину, и про джихад. Что неверные воспользовались нашей исламской покорностью. Я очень хочу быть шахидом, умереть! Не жаль этой жизни! Подсказал бы, дядя Мустафа, к кому обратиться.
Кровавой злостью сверкнули карие глаза. Сидя, Мустафа бросил грудь вперед, обхватил и сжал ладонями шею Вахида.
— Завербовали?! — взревел зловеще и сжал так сильно, что было бы неудивительно, если б хрустнули позвонки.
— Дя… Муст-фа! Аллах-хом клянусь. Нет, нет, нет.
— Задушу, если что!
— Да ну, дя!.. Честно! — и, запыхавшись, справляясь с болью, завопил: — Зверь!
Мустафа остыл, презрительно поглядел на парнишку.
— Тебя Хасан сдал, братец твой. Что вы за семейка! Триста шекелей ты стоишь. Я и этого не дал бы. Хотел его на ближайшем столбе вздрючить вверх ногами. Но он только тебя заложил, мы проверили. За тебя не стоит пачкаться.
— Хасан?! Я его…
— Так говоришь, хочешь стать шахидом. Потерпи! Не убегать отсюда надо, а сражаться. За порушенную родину, за землю нашу, за захваченый иноземцами священный Уршалим-аль-Кудс с нашей святыней — мечетью аль-Акса. Откуда совершил мирадж [9] пророк Мухаммед. Много боев знала эта земля, много раз захватывалась неверными. Однажды уже вернул нам ее великий воин Салах ад-Дин [10]. Снова Аллах испытывает нас, опять пришельцы расселились на нашей земле. Но, слава Всевышнему, опять у нас великий воин, современный Салах ад-Дин, — Мустафа почтительно кивнул на граффито раиса, — Ясир Арафат. Где бы он ни находился — у Хусейна, в Ливане или Тунисе — он везде сражается за нас.

Что-то произошло: возбужденные люди обсуждали непонятное громко и со злобой. Гремело раскатами: «Газа», «Джабалия» [11] — и от слов вспыхивали сполохи, и ненависть чернотой заволакивала горизонт.
С дороги снизу доносились завывания нарастающих и проскакивающих сирен. Вскочили, бросились через гараж наружу, на дорогу — бросать камни в проезжавшие Джипы и Хаммеры. Хватали бутылки с горючим. Приготавливая их, называли коктейлями Молотова, удивляя меня: разве люди тоже пьют бензин, словно машины? Послышались удары, выстрелы, залпы. И сирены, крики, опять сирены. Вернулись распаленные, злые, привели стонущего Вахида, уложили его на циновку. Из криков и проклятий стало ясно, что резиновая пуля попала Вахиду в плечо и что некоторых арестовали.
Работы в мастерской стало совсем мало. Опасаясь беспорядков, израильтяне уже не прельщались дешевым ремонтом. Появилось много времени, чтобы бросать камни, и не только в военных, но и в машины гражданских израильтян.
Мустафа и Вахид нечто задумали. Вахид, скрученный болями в плече, появлялся, когда другие уходили. Оставались вдвоем возле меня, в арафатовском уголке, курили наргилу и беседовали долго и доверительно, иногда прислушивались, опасаясь посторонних. Никогда еще так уважительно, как к равному, не обращался Мустафа к Вахиду. Готовил ему на газовом примусе кофе, снабжал пакетами с едой. Я никак мог врубиться, что они задумали. Многократно звучало «шахид». Это слово и раньше произносили, но смысл его недостижимо улетал, неуловимый даже в контексте. Говорили о сопротивлении, о какой-то взрывчатке, о пакетах и торговом центре. Собирались, очевидно, что-то покупать. Но при чем тогда постоянно упоминаемый Арафат?
Вахид исчез надолго и появился уже выздоровевший, другой, до упрямства уверенный в себе. Иногда приходил и присоединялся к их беседам добропорядочный имам Махмуд.
«Обещал Аллах Ибрахиму [12], что станет Исмаил, Ибрахима первенец, рожденный служанкой Хаджар, прародителем великого народа. Но надменная и ревнивая Сара выгнала Исмаила и Хаджар в безводную пустыню. Так хотелось ей умертвить пасынка и соперницу-рабыню. Чтоб только сыну ее Исхаку [13], завещал Ибрахим все ниспосланные ему откровения и благодати.
И теперь неверные пришельцы, сучьи кафиры — немусульмане — желают, чтобы мы, вышедшие из чрева Хаджар, Сариной рабыни, оставались рабами до самого Судного дня, и присваивают наши земли, все Ибрахимово имущество».

Меня наконец-то укомплектовали, поставили давно снятый топливный насос. Мы, Мустафа и Вахид, ездили в Тель-Авив. В Дизенгоф-центре они оставили меня на стоянке, прошлись по магазинам, но ничего не купили. Только зашли в кафе. Но сионистский кофе, сказали, такой дорогой и совсем не арабский, без кардамона.
Еще с ночи основательно разместили во мне груз. Утром, как только Вахид завел меня, я почуял его упрямую настроенность, воспаленнность. Будто взбудораженные чувства и мысли с шумом выплескивалась наружу.
Подъехали к недавно поставленному блокпосту. Вахид подал солдатке свое зеленое удостоверение личности и ухмыльнулся ей так нагло и презрительно, что вызвало бы у каждого негодование и подозрение. Девушка же с почти волочащейся по земле винтовкой смутилась, мельком сличила физиономию с фотографией и поспешила отделаться, разрешила проезд. Мы направились к Тель-Авиву.
Что-то задумали... Предчувствие еще неясной беды передавалось мне стылой болью от Вахитового ноющего плеча и мелкой болтанкой прокатывалось по каждому сварному шву. Я — автомобиль, вроде бы бесчувственная вещь, — ощущал всю ненависть, правящую Вахидом, отключившую его инстинкт самосохранения. У автомобилей нет инстинктов, у нас регламенты. Хоть и оснащены мы всевозможными датчиками, приспособлениями и совершенными тормозами, но уступаем людям по разуму, неспособны мы принять решение в незапрограммированной ситуации. Люди ведь тоже часто говорят: «Кабы знал, так я бы…». Здесь уже, на этой автомобильной свалке, я дошел задним умом: надо было мне тогда заглохнуть, предотвратить! Притвориться «чайником», не кичиться своим совершенством, таким уже подержанным и устаревшим.
— Тэта тэта та-та-та тэта тэта та-та-аааа! — звучал в голове Вахида сухой стук дарбуки — барабан призывал на подвиг, к победе. — Тэ-та-таа-а!
Мы ехали среди красивых, утопающих в зелени домов с красными крышами.
— Проклятые сионисты! — слышал я, а перед Вахидом всплывали наставления в учебном лагере в ас-Саудии, беседы с Мустафой, с имамом Махмудом.
Я прислушивался, потому что связала нас не по моей воле общая судьба.
— Фалястын — Палестина — была чудесной страной, пока не пришли иноверцы. Зимой ежедневно шел дождь и текли полноводные реки. Круглый год зеленели склоны холмов и паслись отары среди тучных лугов. А какие были апельсины, хурма, гранаты! Какие были базары! Дед держал в Яффо знаменитую фалафельную. До сих пор ходит легенда, что сам наместник султана пожаловал к нам, переодевшись в дервиша. Так желал полакомиться нашими уже вошедшими в сказания поджаренными шариками из нута.
Справа сверкало море. На берегу бездельничали раздетые до исподнего неверные.
— Море! Наше бывшее море! Яффский порт, полный паломников, дервишей, продавцов рыбы! И запахов! Отец рассказывал, как ловили рыбу на баркасах, как он, еще маленький, опорожнял сети, и прыгали, дергались рыбины в руках.
Опять в голове призывно стучала дарбука.
Он покажет этим бесстыжим. Через час вы в ужасе содрогнетесь! Страх вселится в вас и не оставит ни на минуту, пока вы здесь.
Будоражила картинка, как разлетаются, падают мешками трупы и, пресмыкаясь, с ужасом расползаются раненые. И злорадно стучит барабан: «Та-тата-та-та джихад! Та-тата-та-та джихад!»
Ехали по предместьям Тель-Авива. Все богаче становились особняки, все ненавистнее проклинались захватчики.
Никогда он не наедался от пуза. Им с Джадвой выпали деньги, целых тридцать агорот. Не спросившись, они убежали в Касбу на базар — поглазеть и купить сластей. Сели на попутную ослиную повозку. И заблудились в кривых переулочках Касбы. Большие мальчишки отобрали деньги. А взрослые парни, эти лиддские Аль-Халили, побили его, а Джадву затащили во двор. Сколько раз его потом избивали, не принимали в игры и заставляли прислуживать...
Сейчас, совсем уже скоро он станет шахидом! В мечетях будут его восхвалять, а сопливые мальчишки будут ему завидовать и рисовать на стенах домов его портреты в перекрестье автоматов.
Не страшно ему. Он меняет жизнь отверженного на вечное блаженство. Сауды говорили, что только потрясет, когда будет возноситься, и не почувствуется боль, а потом!.. Воздастся ему! Потому что нет в мире никого справедливее Аллаха.
Он еще не знал про учебный лагерь. Его бедуины переправляли в паломничество в Мекку, и был он для них господином. Долго шли ночью, пока не достигли оазиса уже в Саудии. Освободили верблюдов, разожгли костер. Ему готовили кофе, кормили верблюжим сыром. Выстуженный воздух казался прозрачным и тянучим, как рукаб — арабское мороженое. Успокаивались верблюды, подступала тишина. Мерцали в безмолвии звезды.
Вдруг громовым раскатом пронеслось по небу: «Ты должен сделать это!» И эхо побежало по пустыне: «Должен сде… жен сделать… сделать это!.. То...»
Бедуины безмятежно продолжали пить кофе. Значит, сделать то, о чем, не вдаваясь в детали, они беседовали с Мустафой, — в неопределенном будущем. А теперь он получил знак.
Когда у Каабы [14] целовал Вахид черный камень, надеялся, что озарит его ангел, но небеса молчали, и ничего не шевельнулось в нем.
Объяснили потом ему, что говорят небеса намеками и только с избранными, и лишь праведники постигают замысел.
«Йа Аксана ла тахтам», — зазвучал в душе речитатив из вчерашней напутственной молитвы.
— Йа Аксана ла тахтам, — уже вслух напевает Вахид.
А за его спиной нарастает, гремит мощное продолжение:
— Рах нафдики фи рух ва дам! Будь уверена, Аль-Акса [15]. Мы тебя выкупим духом и кровью!
И будто весь народ палестинский с вернувшимся достоинством встает за Вахидом в священном джихаде...
— Мы тебя выкупим духом и кровью!
Приглушенные было стуки дарбуки снова во всю мощь, призывают: «Духом и кровью! Духом и кровью!»
Я чувствовал восторженную, нетерпеливую дрожь Вахида: «Скоро, скоро и я совершу восхождение, подобное мираджу пророка Мухаммеда, взлетевшего со святой скалы Аль-Акса на крылатом коне. А я к Аллаху полечу из Тель-Авива на старом драндулете. Мне воздастся!»
Я и был драндулетом, старой клячей, тащился, как ленивый конь, только уж очень быстро переключались светофоры.
Вахид задергался: оказывается, проскочил поворот. Повернул на следующем светофоре направо, разворачивался еще дважды, психуя, что заблудился.
— Неужто нет, не судьба? Раздумал, что ли, тот, кто направляет? И дальше снова будут мною помыкать?
Мать в траурных одеждах встала перед ним, ощупывает его закрытыми глазами... — «Уй-ди!»
— Башня?! Нашел! — Мы ехали к уже знакомой круглой башне, опоясанной во всю высоту балконами.
«Еще загордится мать своим шахидом-сыном, шлет она меня в рай на женитьбу, где ждут не дождутся меня семьдесят две полногрудые невесты. Будет счастлива мать, вся семья. Мустафа обещал много-много денег. Исчезнет нужда, выучится Джадва, отец вылечится, столько лет уже не работающий».
Рядом и навстречу ехали машины — много машин.
По тротуарам шагали люди. «Ага! Много людей! Вы, чужаки, расплатитесь за все. За все, все, все!» — опять выстукивала дарбука.
Вот и стоянка, пора заезжать.
«Благослови Аллах. Что-то телятся охранники — впереди собрались на проверку машины. А они копошатся, ищут. По нему видно, что он араб, и будут шнырять, но груз спрятан глубоко, где не ищут, где лежала запаска. Все канителятся, копаются. Сделаю еще круг».
Вахид выпрямил руль, проехал стоянку. Его колотило.
«Аллах, милостивый, помоги. Наполни меня нужной смелостью и нужной силой, чтоб взорвал я неверных отродий, проклятых и ненавистных, исполнил справедливый приговор».
Улица кишела людьми.

 «Во имя Бога, Всемилостивого и Милостивейшего!
 Хвала единому Богу, Господу миров…»

У дороги, за легким деревянным заграждением, стояли на тротуаре столики. Группка солдат сидела совсем рядом, они весело подкалывали друг друга.
...Аллах направляет его не для мщения и не только посеять страх. Для чего-то недостижимого для понимания, о чем не догадываются ни Мустафа, ни имам Махмуд!
Светленькая солдатка c невиданно огненно-рыжими кудрями и переброшенным через плечо ремнем от «Узи» заразительно смеялась.

«Всемилостивому и Милостивейшему
Властелину для Воздания…»

…Бог избрал его, раба своего Вахида, для исполнения замысла своего. Когда после взрыва он будет взлетать на небеса, то архангел Джибриль шепнет ему на ушко про истинное предназначение.
— Женья! — один из солдатиков дурачился, с блаженным ехидством обмазывая толстым слоем кетчупа чипсы в ее тарелке. Она толкнула его под руку и рассыпчато засмеялась, словно камешки заскользили, подскакивая над гладью, и блики побежали по лицу.
Какое рыжее чудо! И — враг!

«…Тебе одному поклоняемся и Тебя одного мы просим о помощи
Веди нас прямым путем
Путем тех, кого Ты облагодетельствовал,
не тех, на кого пал Твой гнев, и не заблудших»
 
Девственницы пусть дожидаются. Первую ночь он проведет с этим чудом — рыжей невестой! От решимости кровь забурлила, стекая к детородным истокам вместе со страстным желанием, с освобождением и ожиданием чуда. С поднявшейся насмешкой над страхом, над шныряющей мерзостью вокруг.
Резко вывернув руль, Вахид нажал на газ, чтобы войти в невесту всей своей мужской силой. Затрещало заграждение. Я запомнил каждое мгновение. Как на только что смеющемся лице возникло недоумение и загасла улыбка, как страх дернул было ее в сторону, но ужас парализовал движения, и мой бампер вдавил ее в стену. Удар. Кровь, крики, суматоха. Хрустальным дождем посыпались стекла. Я успел заметить зеркалами, как убегала перекошенная ужасом официантка, как, схватившись за голову, застыла крашеная женщина, как бежали в мою сторону несколько мужчин и полицейский уже наставил в меня пистолет.
— Аллах акбар!
С грохотом взлетает крыша салона и под ней ошметками разлетается Вахидово тело. Клубится черный дым… И еще один взрыв. Взметается из багажника пламя. Меня искореживает и кромсает.
Уже я не слышал сирены, не видел, как оцепили район, как прочесывали место, как собралась за ограждением негодующая толпа. Как люди в черных одеяниях, с пейсами, обутые в пластиковые бахилы, собирали фрагменты плоти, тщательно идентифицируя и разделяя в два черных мешка останки жертвы и террориста. Только кровь, смешавшуюся иудейскую и мусульманскую кровь, неразделимую уже кровь общего прародителя Авраама, скрупулезно смыли, губкой намылив стены, тротуарную плитку, остатки столиков и кресел.
Потом мои останки, подняв краном за задний мост — унизив меня за соучастие в злодеянии, приволокли сюда. Там еще несколько дней горели свечи, пока не сделали ремонт. Не рассеялась, только гуще и чернее стала ненависть. На Черном камне Каабы растворилась в черноте еще одна бурая крапинка.

[9] мирадж — вознесение на небеса пророка Мухаммеда
[10] Салах ад-Дин — великий мусульманский полководец; султан и Великий визирь (1137 — 1193)
[11] Джабалия — лагерь палестинских беженцев в северной части сектора Газа.С акций неповиновения и выступлений в Джабалии 09.12.87 началась первая палестинская интифада.
[12] Ибрахим (в библейской традиции — Авраам) праотец еврейского и арабского народов, пророк, первый проповедник единобожия (монотеизма)
[13] Исхак (Ицхак, Исаак) — сын Авраама (Ибрахима) от жены Сарры, родившей его в возрасте 90 лет. Авраам, Сарра, Ицхак, и сын Ицхака, Иаков — считаются прародителями еврейского народа.
[14] Кааба — главная мусульманская святыня, находится во внутреннем дворе Заповедной мечети в Мекке. Паломники обходят Каабу во время хаджа в Мекку. В сторону Каабы смотрят мусульмане во время молитвы. В один из углов Каабы вмонтирован Черный камень. Аллах подарил этот камень Адаму, и был он тогда белоснежным яхонтом, но с веками, пропитываясь человеческими грехами, камень стал черным.
[15] Аль-Акса — мечеть на храмовой горе в Иерусалиме, третья святыня в исламе.