Сашамай. Небо после жизни

Рассказ завоевал 2-е место в конкурсе "Немного о любви"





Автор - Василина Громова

 Название - Небо после жизни

 Объем – 9,3 тыс. зн.


   Простуженный Балтикой город нещадно кашлял. Вагоны, кресты, кресты, носилки. Штыки, которые, казалось, рвут низкие тучи. Иней, оседающий где-то там, внутри, в душе.
      …Зябко.
      Последний вагон, уходящий в неизбежность. Руки, уперевшиеся в стекло, и глаза, застывшие в крике. Потому что он – там. С повязкой, сквозь которую сочилась кровь, с наганом в руке. Туда-туда, туда-туда. Стук колес, рвущий сердце. С каждым стуком всё дальше и дальше. Потому что без него. Казалось, в пустоту. Чтобы не встретиться никогда. Потому что черный город не спал, заражая бессонницей. Потому что ангелы стирают память…
    
      *
      
      Она никуда не уходила. Просто стена выставила дверь, и она ударилась. Потерла лоб своей тонкой, холодной ладошкой. Потом спросила:
      - Как ты думаешь…это – как уходить? Всегда также больно?
      - Индейцы считали, что люди заболевают от несбывшихся желаний.
      - Индейцы были умными. Я – никогда не буду умной.
      - Это ещё почему?
      - Потому что я – не индеец. А ты? Раньше когда-нибудь уходил? Подожди, не отвечай!
      Она подошла ближе и поцеловала меня в щёку:
      - Теперь отвечай.
      - Совсем немного.
      Она гладила то свой лоб, то ёжик на голове.
      - Зачем ты остриглась?
      - У меня был повод.
      - Для того чтобы стать такой, нужен повод?
      - У меня был… А помнишь Тимошку? Я прятала его под кроватью, а он всё время выползал и тявкал, грустно так. Он тоже ушёл. Давно… А я сейчас чайник поставлю! И мы будем пить чай!
      
      Она потом всегда была такой: тонкая, с грустной спиной. Она носила на себе манишки. Говорила, - от бабушки. Вот такая – стриженная, в манишке и в юбке, скрывающей её детские, угловатые коленки. И босиком. Я любовался её красивыми, длинными стопами и пальцами. Она красила ногти в алый цвет. Туфли всегда валялись в коридоре, по несколько пар - красные, оранжевые, синие. А в углу, на вешалке - черные пиджаки. Всегда строгие, как и юбки.
      
      *
      
      … Зябко. Всё изменилось как-то очень быстро и сразу. Сразу - никто ничего не понял. Рабочие, громившие городские трамваи, стрельба, казаки на дорогах вперемешку с мертвыми лошадьми. Вероятно, если же писать – то, что было. А что было? Ведь никто ничего не понимал. Одни говорили об органике революции, что это - начало. Я не понимала, как можно связать в одно революцию и войну. Одно чувствовала совершенно точно и бессознательно - близость неотвратимого, несчастья, и… потерю всего, что было дорого. Даже вороны кричали «Петрог- кр-ра-д».
      Мы уехали в Харьков задолго до начала июля. И сейчас я стою возле калитки и разговариваю с А. Он, взволнованный, рассказывает о последних событиях. О присоединении Англии, о мобилизации. Я, кажется, всё это уже знаю. Англия, Бельгия, Франция и Россия – в кольце. А за ним – Германия и Австрия. Нет, они не закончатся быстро. Будет долго и больно. И хочется молчания. Покрыть голову. И тишину. Но приходят известия – Бельгия пала, а завтра что – Варшава? Польша? Нет, не понять союзникам нас. У нас всё двойное, и горе двойное, и разруха. И мечутся души – и за Отечество, и за царя, и за кусок хлеба крестьянину, и лошадь последнюю отдать. Отечеству. И это – всё, что сейчас происходит повсюду. Я молчу и лишь иногда открываю голову в надежде. Ощущение, что вокруг – бездна, прошитая звёздами. Сырные запахи из магазина напротив исчезли, дым и толчея. Из-за створок слышу - кто-то обещает картошку по сто рублей за фунт. Окна дребезжат и раскалываются головной болью. Из комнат вынесли почти всё. Зачем им пианино?! И в голове всё время - «мобилизация» - бум, бум, бум. И мне до больного жаль всех. И противна сама себе. Не понимаю, но чувствую. И не хочу. Не хочу больше быть «петербургской интеллигенцией», потому что подло, и боюсь матерей. Они каждый день ждут. И меняю всё в себе.
      
      *
      
      - Ив, видишь? Та тень на земле, среди хвостатых галок и голодных ворон?.. Это - моя грусть. Я скучала. Это – как сто лет без дыхания. Ты пробовал не дышать?
      Она всё время заваривала чай на каких-то травах, аромат его заползал в самые мелкие щели, отчего голова прекращала думать и могла только смотреть.
      - Моя бабушка всегда говорила: будь честной, никогда не лги. А у меня и не получается. Вот знаешь, пробовала даже. А потом такая боль внутри, даже тоска. Она плотная, как туман. И холодная. И мне не понравилось. Хорошо, что ты, наконец, вернулся! Война – это всегда должно быть «нет». Теперь можно не болеть. И вот я думала – а вдруг ты не вернёшься? И будет новое, до скучного похожее, но другое. И мне даже не хотелось, чтобы что-нибудь было похожим. И я пошла в лес однажды. А там – заячьи следы. И вот иду, волнуясь, по ним и думаю – а вот как было бы хорошо, если бы и ты сейчас видел всю красоту! А потом спутала, в какую сторону идут следы! Потому что задние лапы заяц кладёт впереди передних! А когда вернулась домой, мне было даже радостно от этой обречённости. И я поняла, что тебя можно и надо любить, как самое главное. Но бескорыстно. Не требуя ничего. Не жадно, понимаешь?
      
      *
      
       29 августа я выехала из Харькова в качестве сестры милосердия. Нас всех переправляли в Петербург на вспомогательных поездах. Кругом – офицеры. Среди них – поручик Л., предложивший сопровождать нас всю дорогу. Если бы я тогда не уехала, мы бы, вероятно, никогда не встретились. На следующий день Ржаву обстреляли с «Черноморца». И я почти потеряла тебя. Оставляя тебя в госпитале, я не знала, увижу ли ещё. Первые пять вёрст без тебя казались абсолютом неизбежности. И этот шаг – от тебя – он был осознанным, вернее, сознательным. И это всё, как танец в темноте – компромисс с закрытыми глазами. Но у меня остались пять вдохов до твоего сердца. Когда-нибудь.
      
      Я писала тебе каждый день. Не было света, тепла; ветер рвал на окнах остатки гардин. Тучи нависали над Исаакием, охраняя его от чего-то тёмного и тогда ещё непонятого до конца. Из Царского Села ежедневно приходили эшелоны с ранеными. Но тебя не было. В трехчасовых промежутках между сменами мне снились на удивление радужные сны и то, как мы венчаемся. Значит, ты жив. И каждый день, переворачивая раненых со спины – боялась увидеть тебя. Не знать, не знать, не знать.
      
      *
      
      Она наливала чай в почти прозрачные чашки и безостановочно курила. Глаза её стали ещё больше, по крайней мере, мне так показалось – возможно, из-за открытого, теперь полностью, лица. Мне было неловко наблюдать за ней, но это было таким наслаждением!
      - А что ты так на меня смотришь?
      - Как?
      - Как будто я вот-вот исчезну, и ты больше никогда-никогда меня не увидишь. Вот знаешь… даже если распятой на стене – главное, вместе с тобой! Ив, послушай! Ты – как сосуд одиночества сейчас. И хрупок. И я даже не понимаю – ты пуст или полон? А вообще, ты - как Рабле. Порочен до безобразия!
      - Ты смешная сейчас. И эта твоя незащищённая чувственность. Откуда ты такая?..
      - А хочешь арбуз с дождём?..
      - Вот-вот…
     - Ив, пока тебя не было, я думала, часто думала о тебе, о себе, о времени. И как-то всё в одно соединилось! Время моей минуты – вечность. Расстояние до тебя - сантиметр над вечностью. А, может, это - не предельная вероятность, Ив? И там, где границ не существует,- там ангелы, сидят на радуге под дождем и пишут чью-то судьбу? А вечность моей минуты – время. Вечность над тобой – расстояние в сантиметр. И даже, если это невероятно, это – тот предел, когда сердце падает вниз, а душа – вверх. Моя минута до тебя – это время вечности, а расстояние – это ты в сантиметре над вечностью.
      - В тебе вообще нет предела.
      
      *
      
      Прошло уже восемь месяцев. От тебя все также нет писем.
      
      Как такое могло произойти?! Впервые в жизни я решила отдавать, впервые в жизни – такая сила, что хотелось кричать – держите меня и не отдавайте жизни! Впервые - такая невыносимая сласть к преподобной боли. Впервые в жизни поняла, что когда «без» - лучше умереть.
      И каждый день - эшелоны с ранеными.
      И каждый день – нет тебя.
      И каждый день - чёрный город, с черными лицами оставшихся. С чёрными крышами и серым долгим небом.
      А я - живу.
      Живу без тебя и твоих рук.
      И ты живи.
      Только живи!
      
      *
      
      - Ив, а пойдём гулять? Я однажды ехала в электричке. И вот я спрыгнула на своей остановке, потому что не было платформы, и стою. И вдруг меня кто-то обратно за воротник пальто – вжух! Открываю глаза – передо мной дядька какой-то. И руку свою всё на моём воротнике держит. Потом ругать стал. А я смотрю – воротник оторвался почти! Жалко мне пальто стало. Стою, плачу. А он ругает.
      – Дура! Воротник жалеет! Себя бы пожалела!
      Так и уехала, а могла бы и не уехать, если б не тот дядька. Там встречный поезд шёл, а я не видела. Выходит, он теперь отвечает за меня? Ну, раз жизнь спас?
      - Выходит, и ты за меня отвечаешь?
      - Разве я спасла тебя?
      - А ты не помнишь?
      
      *
      
      Не знать, не знать, не знать. ... Потому что ангелы стирают память.
       Небытие.
      Света нет, нет темноты. Ни рай, ни ад. Пустота. Взрыв, удар. Дыхание. Её дыхание и её губы. И сильные руки. Это они в один момент рванули тебя из горящего и прошитого пулями и осколками вагона. Последнее, что ты почувствовал, после удара, её горячие губы на своей щеке, упавшую теплую каплю, проложившую путь вниз, и привкус соли на языке… - Живи, - сказала она.
      Пустота…
    
      *
      
      - Ив, а хочешь, я тебе тайну открою? Но это не моя тайна, Цветаевой. Однажды она написала: «Женщины любят ведь не мужчин, а Любовь».
      
      Вчерашний дождь выписывал румбу, заполняя до краев звенящую пустоту. На краешке мира сидели двое и пили из одной кружки обжигающий чай. Смеющееся солнце било в глаза, они смеялись в ответ и махали руками, передавая приветы кому-то там, наверху…





© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2015
Свидетельство о публикации №215061300113 


Обсуждение здесь http://proza.ru/comments.html?2015/06/13/113