Дождь войны

Уже два дня идет дождь, жидкие осколки чудовищно-огромного монолита серо-голубой тучи осыпаются на землю, как манна небесная – девственно-чистые и, соединяясь с пылью,  струятся порочно-грязными потоками, не подчиняясь красным сигналам светофоров, смывая с асфальта следы людей и машин,  превращая небольшие впадины в огромные озера, а детские площадки - в непроходимые болота, бесцеремонно заливаясь в туфли и босоножки пешеходам.  Воробьи забились под крыши и сидят, пережидая нелетную погоду. Люди, перебежками, снуют по улицам, автобусы рассекают лужи, где-то вдали, обозначая край грозового фронта, сотрясает небо гром.
 
Мой товарищ, проживающий всего в сотне километров, говорит, что у них солнце и прекрасная погода. Миловидная барышня в телевизоре  убеждает, что  грозовой фронт уже ушел. Но дождь за окном идет. Наверное, не пришло еще время ему перестать.

Вот уже несколько лет, как я пытаюсь что-то написать о Великой Отечественной Войне, создаю документ, но он так и остается чистым, с названием «Документ Microsoft Office Word». Не могу написать ни строчки. Мысли роятся, как пчелы из потревоженного улья, но не хотят складываться в слова и предложения. Стараюсь направить думы свои в сторону сороковых  годов прошлого столетия, а мысли упираются упрямо, цепляясь за шероховатости сознания, останавливаются на годах восьмидесятых.

В десять лет мне было смешно наблюдать за поведением пятилетних детей. Я слушал их капризы и думал: « Вот ведь какие противные и тупые маленькие дети. Неужели и я был такой?». В восемнадцать  мне было смешно вспоминать свои комплексы в десятилетнем возрасте. Вступая в совершеннолетие, я оглядывался назад: «Какой же я был глупый восемь лет назад!». В сорок пять  мне стыдно за поступки,   совершенные в тридцатилетнем возрасте. А какие мысли приходят в шестьдесят  лет? Я не знаю, нет у меня такого опыта. Но, наверняка, с высоты шестидесяти, прожитое тоже не кажется, мягко говоря, идеальным.

В центре небольшого поселка, где я родился и вырос, был мемориал погибшим в ВОВ. Там, на листах из нержавеющей стали, были выбиты фамилии погибших солдат. В начальных классах школы вместе с родителями в День Победы я приходил на это место и искал фамилии своих двух дедов, погибших на этой войне. Но их там не было. Взрослые объяснили мне причину - мои деды призывались не из этого поселка.

Я не понимал, как же так? Мои два деда воевали, защищали Родину, погибли, а в поселке, где живут их дети и внуки не нашлось места для двух строчек. Кому они нужны в том месте, где они призывались? Кто их там помнит?  Не мог я тогда осознать цифру потерь и то, что не хватит никаких  мемориальных плит, чтобы записать всех. Для этого есть одна плита без фамилий – на Могиле Неизвестного Солдата.

В средних классах школы, слыша обсуждения моей бабушки и родителей, искавших без вести пропавшего деда и читая официальные ответы, приходившие из Центрального Архива МО СССР я недоумевал: «Что это за формулировки такие «… сведений о частях, где воевал ваш родственник не сохранилось…»? Я понимал, что может пропасть без вести один человек, сто человек, тысяча человек. Но как могут пропасть сведения и документы о 16000 человек 166 стрелковой дивизии, где воевал мой дед? Не мог я тогда знать, что мой дед пропал без вести в «Вяземском котле» - одной из самых страшных катастроф Великой Отечественной Войны. И не знал я тогда слов главного «политрука» Советской Армии Епишева А.А.: «Кому нужна ваша правда, если она мешает нам жить?». Не мог я тогда догадаться, что правда о моем деде и тысячах таких же мешала кому-то «наверху» жить.

В старших классах школы, услышав известия о том, что в  ФРГ снова поднимают голову неофашисты, я тоже не понимал.  Чего мы ждем? Чтобы они снова избрали своего фюрера и напали на нас? Почему наша армия не едет в  ФРГ и не поубивает там этих фашистов? Я торопил время: «Быстрее, быстрее, быстрее!!!», а то начнется война и меня не пустят повоевать, придется, чего доброго, сбегать из дома на фронт. Не понимал я тогда всех тонкостей политических взаимоотношений между государствами. Не знал, что уже в то время, когда нас, советских школьников, учили: «Миру-мир», за океаном бандеровские организации готовили реванш.

Получая военное образование и изучая национальный, языковой и социальный состав армий  стран НАТО мне в голову вдруг пришла мысль: «ГДР – наши союзники,  ФРГ – наши противники. Если мы будем воевать с НАТО, то, получается, как ни крути, немцы буду воевать с немцами?». Не знал я тогда, что до развала страны остаются годы. У современных курсантов военных институтов, слава Богу, одной думой меньше. Немцы, если что, не будут убивать немцев. США найдут им более подходящую мишень.

Сейчас, получая военную пенсию, я думаю вот о чем - кому была нужна моя служба? Стране, которой давал присягу? Да ведь нет этой страны. Советского закона, «суровая кара которого постигнет меня в случае нарушения этой присяги» тоже нет, а у трудящихся, которые меня должны были презирать и ненавидеть в случае нарушения присяги, совсем другие приоритеты и ценности. Почему я, как дурак, рисковал своей шкурой, и жил впроголодь, вместо того, чтобы сунуть пару бутылок коньяка кому надо, и тихо, мирно распродавать где-нибудь казенное имущество?

Но я уверен, что и эти мысли тоже не окончательные. Я снова чего-то не знаю. Понятию всякой вещи – свое время.

Кто-то из православных святых,  сказал, имея в виду потусторонний мир духов, окружающий мир людей: «Если бы люди могли видеть то, что твориться около них, они сошли бы с ума».

Образование общественное и наше взросление так соотнесены друг с другом, что мы получаем опыт и знания не все сразу, а постепенно.  Не можем мы видеть и знать в десять лет, то, что нам суждено узнать и пережить в сорок пять.  Если бы мы получили все и сразу, то не сошли бы с ума. С нами произошла бы еще более страшная вещь: в душах наших не осталось бы места состраданию, жалости, стыду, романтике. Не было бы «Ромео и Джульетты»  У.Шекспира, «Алых парусов» А.Грина, «Трех мушкетеров» А.Дюма, «Маленького принца» А.Экзюпери.  Все это было бы уничтожено раз и навсегда. Мы превратились бы в бездушные автоматы без проблем, сомнений и комплексов.

Только сейчас дошел до меня весь страшный смысл сухих и стандартных армейских формулировок: «Уничтожить живую силу противника». Вы понимаете? Какое название светлое, радостное, животворящее – «Живая сила». И вдруг –  «Живую силу – уничтожить». И это не дружеское предложение в рамках свободного диспута, это приказ. Ты должен ее уничтожать, ты обязан, это твой долг, твоя работа, тебя этому несколько лет учили, деньги потрачены на то, чтобы ты научился качественно и быстро уничтожать «живую силу». Либо уничтожай, либо отойди в сторону и застрелись, не мешай другим.

Но, с другой стороны, если ты не уничтожишь «живую силу», то эта  «живая сила» уничтожит тебя, потому, что в военных приказах противника, точно также - «уничтожить живую силу…», написано о тебе. Выхода нет, кто-то кого-то должен уничтожить. И чем больше - тем лучше, пока не заскрипят, наконец, ржавые и скрипучие петли ворот мира, густо смазанные солдатской кровью.

В тех, далеких, восьмидесятых, моя бабушка рассказала мне, как погиб мой дед. При попытке пробиться из «Вяземского котла», осенью 1941г., он был ранен в ногу, и его оставили умирать в лесу сослуживцы. Ей рассказал об этом, через много лет после войны, один из бойцов, выходивших из окружения. Рассказал и  ушел быстрее, наверное, снял груз с души. До сих пор где-то в бескрайних лесах, на Смоленщине, тлеют кости моего деда. Для меня это было шоком. Как же так – оставили бойца?

Только в 2004г. вышла книга Штрик С.В. - однополчанина моего деда и я понял – не мне судить тех людей. На войне вообще людей судить нельзя, война это  край человечности в человеке, война это  конец  любви и начало ненависти, война это то лезвие, по которому невозможно пройти, не поранив тело и не убив душу, война это предел людского разума за которым – безумие, война это хрупкая кромка жизни рядом с бездонной трясиной смерти, война эта та граница,  за которой уже нет ничего.

Война - такой феномен, о котором невозможно судить однозначно. Нельзя понять ее со стороны, но, даже, если на войне побывать, то ничего не прояснится. Все только запутается. «Внутри» войны ничего особенного нет, там обычная, если можно так сказать,  жизнь, к которой человек привыкает как к морозу, или жаре, или к скверному пиву в ближайшей забегаловке.

К единственному, к чему  нельзя привыкнуть на войне, так это к тому, что где-то мир. Война это примерно вот как этот дождь, поливающий живительной влагой землю. Это как когда ты оказываешься, вдруг, под дождем и  звонишь своему товарищу, а тот, говорит со смехом в трубку: «У вас дождь? Ну, старик, не повезло тебе! А я здесь, на пляже, с девочками загораю!» И ты  думаешь: « Как такое может быть? Я, как последняя сволочь, тут мокну под этим неуютным серым небом, а кто-то, всего лишь, в сотне километров, спокойно себе греется на солнышке. Мне казалось, что весь мир накрыл дождь и все должны меня понять. А, оказывается, всему миру наплевать. Мир этот загорает и обнимается с девочками. Как это возможно?»

Дождь прошел. Стекают с листьев последние капли, воробьи, было высунувшись, и, попадая под эти капли, суетятся как новобранцы под холодным душем, люди, не скрываясь, спешат по своим делам, тучи отступают на юг.
 
Наверное,  и я, когда-нибудь, напишу книгу о войне. Напишу то, что думаю.

Но время еще не пришло.