Сказание о Титияме

Сказание о Титияме.

Как все нормальные дети, боялся темноты, мертвецов, чёрной руки, но страх одиночества и одинокой смерти был самым сильным. Как-то слишком рано и близко увидел я несправедливость, жестокость своих родных, упаси Боже не ко мне, но к другим моим родным.  И это очень ранило, вызывало ужас, недоумение.

В детстве много болел и много читал. Невероятное впечатление: «Отец Горио» и другие сентиментальные романы Человеческой комедии, немецкая сказка «Бедная Эльза», японские сказки. Из написанного в детстве сохранилась одна или две истории с некоторыми поздними добавлениями.

Сказание о Титияме.

Живу в миленьком городе-государстве у подножья горы Титияма в большой семье, где меня все любят и я всех люблю. Городок этот хороший-прехороший, люди добрые-предобрые, но живут по суровым законам экономической реальности. Древний закон гласит: если старику исполнится семьдесят лет и он не может сам себя содержать, семья принимает на себя его медицинские расходы, его пропитание, даёт ему кров, а если семья не может обеспечить старику достойную старость, его следует отнести на вершину горы Титияма, где он умрёт в дремучем лесу от холода, голода или заеденный дикими зверями.

Обычай этот совсем забыли в тучные годы. Потом его опять возродили. А когда генная инженерия достигла впечатляющих успехов, его смягчили. Раньше стариков отправляли в лес в шестьдесят. Но поскольку жить стало лучше и веселее, срок продлили ещё аж на десять лет. А что, прожил хорошо, сытно, здорово семь десятков лет – разве плохо? А теперь освободи место детям и внукам.

И вот я тот самый старичок, которому недавно стукнуло семьдесят. И приходит ко мне сынок мой любимый и говорит:
- Вы знаете, папа, как мы вас все любим!
- Это прекрасно, сыночек, я вас тоже всех люблю.
Смотрю, мнётся он чего-то, нервничает.
 - Вы извините, папа, но пора вам, папа, собираться на Титияму.
Видно с каким трудом ему каждое слово даётся.
- Я не против, сынок, - говорю, - но ведь все свои деньги я истратил на этот дом-дворец, в котором вы все сейчас живёте и на вас, когда вы росли - учились.
- Всё так,- глубоко вздохнув, отвечает сын, - но поймите нас тоже. Кормить вас хорошо мы не сможем.
- Я понимаю, кормите - плохо.
- Да, а оплачивать ваши медицинские расходы? Мы вмиг разоримся. Нужно будет уйти с любимой работы, бросить любимый бизнес, чтобы зарабатывать больше денег на чём-то нелюбимом. Но в конце концов и это не поможет. В конце концов мы этот ваш дом потеряем и окажемся все на улице. Вы же не хотите, чтобы ваша родная семья оказалась на улице?
Да, я не мог даже помыслить о таком. Поэтом я тоже тяжело вздохнул и начал собираться.

И вот через день или два рано утром мы отправились на вершину горы Титияма. Вообще-то, благодарные дети своих стариков несут на закорках в последний путь. Но я решил не утруждать своего сыночка, потому что с такой поклажей прошагать пятнадцать километров в гору можно ведь и грыжу заработать. И он тоже похоже не рвался оказывать мне последние почести, правда, обычай предписывает никчёмных родителей на спине не тащить. Таких родителей следует волочь на верёвке с петлёй на шее. То есть, или неси на спине или тащи на верёвке, по другому нельзя. Мой сын приладил мне на шею эту петелечку, заботливо так поднял воротник моей рубахи, чтобы не натирало, и шепнул на ухо:

- Вы же понимаете, папа, что это тупые условности, тупой, устаревший обычай. Кроме того, вы сами ещё ходить можете. Обещаю вам часто останавливаться, чтобы вы не устали.

Пустяк конечно, но приятно, когда о тебе так тревожатся.

В общем, внутри появляется надежда, что не бросит меня в диком лесу мой сыночек. Совесть не позволит. 

И вот он шагает уныло впереди, тащит меня, а я уныло плетусь сзади. При этом я ломаю ветки и бросаю на тропинку.

- Что вы там делаете, папаша?
- Это я опять же для твоего блага, сыночек.

Он только хмыкнул и головой мотнул, будто я никогда ничего хорошего для него не делал. Но это он, ясное дело, нарочно, потому что несправедливо так со стариком-отцом. Пытается себя убедить, что старик этот, то есть я, в общем-то говно, и если им звери закусят, жалко конечно, но ничего не поделаешь. 
И так вот он бредёт и убеждает себя, что всё делает правильно. Что вот я вроде бы неплохой отец, но есть много лучше. Что вот здесь я сделал не то, а тут не так. Конечно, за это не приговаривают к безвременной смерти, но и жертвовать благополучием и крышей над головой никто за меня не собирается. Кроме того, обычай позволяет, в тюрьму за это не сажают, а наоборот, как бы приветствуют.

А я иду за ним с петлёй на шее в надежде, что добро и любовь всё-таки победят, более того, я всё время ловлю знаки того, что они побеждают.
И тут он вдруг говорит в страстном порыве:

- Я вам спички оставлю, папаша! – и протягивает мне коробок, нарушая обычай.
Ну что же, опять хорошо, теплее. А мы между тем углубляемся в священный лес. Становится холодно. Мрак густеет. Мороз крепчает.   

Он останавливается и кричит в ужасе:

- Ой, пальцев на руках не чувствую!  Ноги онемели! 

Я смотрю на его руки, и глазам не верю.  Что же он без варежек в такой путь подался, дурачок? И на ногах кожаные ботинки вместо бурок. И пальтецо вместо шубы! Ну вот, не проследил я! Надо спасать ребёнка. Я натягиваю на его руки свои рукавицы.

Прячь руки подмышки! Прыгать до упаду, пока я не возвращусь. Слава Богу у меня есть спички. В полукилометре нахожу я поваленное дерево под корнями которого что-то наподобие импровизированной палатки. Там правда разбросаны белые человеческие кости скорее всего обглоданные зверями.  А ещё маленький ржавый ножик, которым наверно несчастный старик или старуха отрезали себе последний кусок пищи, или вены вскрывали. Сложена приличная стопка хвороста и сухих веток. Есть также место для костра и пару кусков брезента. Видимо детки были славные, заботливые.

Сгребаю чьи-то останки и зарываю в снег. Негоже пугать ребёнка. Накрываю холодную землю и корни дерева брезентом. Собираю мох, мелко нарезаю сухие щепки и пытаюсь развести костёр. Получается плохо. Но в конце концов получается.  Я потратил почти все спички, но чувствую нутром, нам с сыночком здесь только одну ночь продержаться, а следующую ночь мы встретим дома. Потом я привожу его задубевшего в это подобие пристанища. Он греет руки над огнём. Твари какие-то воют кругом.

- Ну вы папа молодец. Как это вам удалось такой дворец соорудить за полчаса?

Да, вот такой я, сынок, жалко, что ты раньше этого не замечал, говорю про себя, а в слух:

- Пора тебе назад, сынок, пока совсем не стемнело.

Сейчас он скажет, наверно, пойдёмте назад вместе, любимый папа. Я сделаю всё, чтобы вы спокойно усопли в своём доме, когда час придёт. Но он вдруг говорит совсем другим тоном, плаксиво:

- Как же я доберусь назад, папаша? Как я дорогу найду? Придётся нам вместе здесь зверей кормить нашими задницами.
- Да нет, - говорю. – Я для того ветки ломал и на тропинку бросал, чтобы путь назад обозначить.
А он:
- Да как же я увижу ваши ветки в такой тьме, папаша? У меня ведь плохое зрение.
- Ну, тогда следует тебе дождаться рассвета. А пока сделать что-нибудь, чтобы не замёрзнуть и ночь скоротать.

Так мы расположились под корнями упавшего дерева поддерживая костерок. А сынок мой всё убивался:
- Ну, вот до чего ж этот обычай глупый! Если старик или старуха не ходячие, тогда, конечно, нужно их отнести на верхотуру. Но если старик в добром здравии, зачем его нужно сопровождать или тащить?

Да, как сказал поэт: обычай –деспот меж людей. Как моему дорогому сыночку видится, это чтобы я попрощался с семьёй, пожелал всем здоровья и счастья и бодро зашагал на гору помирать. Может так следовало сделать всем во благо? Но вот он бросает эти жалкие жестокие слова, а я не верю, что это мой сын, человек, в которого я вложил свою душу. Получается, что это моя душа, мелочно-гадкая, сейчас со мною разговаривает. Я всегда был лучшего мнения о себе и своей душе. Я всегда думал, что она возвышенная, ранимая, кроткая. И сын мой такой же. Я жду каждую секундочку, что всё переменится, он покажет своё настоящее лицо, спрятанное за этим омерзительным хламом.

Но даже если он другой, и я не сумел ему ничего путного передать, можно подойти с другой стороны, экономической.  Да, той самой, которая в основе этого моего последнего восхождения на Титияму.

Посмотри на себя, сын мой, ты же безрукий, тупой, непрактичный бездельник. Как ты будешь жить без того, кто каждый день напоминает тебе, что утром нужно чистить зубы и стелить постель, и пол мести? Кто будет учить твоих детей тому же? Не боишься утонуть в дерьме?

В конце концов он падает ко мне в объятья. Давненько такого не было. Обнявшись, мы согреваем друг друга. Мы вспоминаем его дество. Как я купал его в оцинкованной ванночке, мыл ему головку мылом, оно щипало глаза. Тогда ещё не придумали специальных детских шампуней. И он дико вопил и брыкался, а я назло густо мылил ему голову не обращая внимания на крики, он ведь мужчина, надо учиться терпеть. А потом я закутывал его в большое махровое полотенце и рассказывал ему про спартанского мальчика, который украл лисёнка. Для того, чтобы на войне добывать пропитание, дети учились воровать. Мальчик спрятал зверька под плащ. Когда его спросили о лисёнке, он говорил спокойно и твёрдо стоял. А лисёнок в это время прогрызал ему внутренности. От этого мальчик вскоре умер, но стал героем Спарты. Как он восхищался этим мальчиком, но спартиатом не стал – не нужно было. Время спокойное, войн давно нет, только ресурсы подыстощились.

Вот он спит на моей груди, мой сынок, а я всё вспоминаю, вспоминаю...

Кажется, эта история с мытьём головы была моей единственной жестокостью по отношению к сыну. Поэтому нам обоим она так долго помнится. Может, ещё что-то было, но я вспоминаю только хорошее, потому что его было во сто крат больше. Так в обнимку с мирно сопящим сыном я поддерживаю костёр, мне уютно и тепло, спокойно, и я почти уже заснул в счастливой уверенности, что завтра утром мы пойдём назад вдвоём.

Лес шумит. Воет и возится зверьё где-то рядом.

Вот только сказать мне о том, что он изменил решение ему тоже будет нелегко. Но он скажет...

Проснулся я от холода и яркого солнца.

Один.


© Alex Tsank, 5 июля 2015 г.