Селин. Путешествие на край ночи

Это была не особенно удачная попытка перевода Селина, в России, к сожалению, малоизвестного. Я переложил, как сумел,  десяток страниц романа, понял, что адекватно все равно не получается, и бросил затею. Не подозревая о том, насколько оно снова может стать актуально...




Начиналось  это  так. Лично я не вымолвил  ни слова. Ни единого.  Артюр Ганат меня подбил.  Артюр, студент,   тоже   будущий коновал,  товарищ и друг.  Мы встречаемся на площади Клиши. После завтрака. Он заводит речь.  Я слушаю. "Давай зайдем! Что мы снаружи стоим!"  Входим.  Ага.   "На этой террассе подают лишь яйца всмятку! Пошли внутрь!" Как мы  видели, на улице было пусто из-за жары - ни экипажей, ни прохожих- никого. Когда  чересчур холодно, вокруг   тоже никого не бывает;  именно он, я помню, сказал :  "На  первый взгляд кажется, что парижане постоянно очень заняты, на самом деле они лишь  шатаются по окрестностям с утра до ночи;  заметь -когда для прогулок плохая погода -  слишком жарко, или чересчур холодно,  все сидят внутри - за кофе латте или c пивком. Несомненно ! Век скоростей, говорят.  Ой ли? Эпоха перемен - твердят.  Да ну? Ровным счетом ничего не изменилось. Как и раньше они  обожают себя  -  и все дела.  В  этом тоже нет ни капли  новизны. Слова, и даже немногие  среди слов — может,    лишь   это поменялось.  Два-три словечка там и сям. "  Гордые   тем, что высветили  столь ценные   истины, мы садимся,  млея  от  удовольствия,  и  глазеем на  посетительниц.   
      Разговор заходит   о президенте Пуанкаре, который буквально   этим утром открыл  выставку комнатных собачек, и  он, разговор,  ведет за собой, как иголка нитку, газету "Тан", напечатавшую новость. "Смотри, шикарная газета -"Тан" -ерничает Артюр Ганат. "Как она защищает французскую нацию!"  Очень это надо несуществующей французской нации! - отвечаю я,  демонстрируя ,  что полностью в курсе.
   "Конечно же, она существует ! Прекрсная, самая лучшая на земле - настаивает он - а кто с этим не согласен  - законченный  козел!"  Ну вот, полез  в бутылку. Ясное дело, что  даю отпор.   
"Ерунда! Твоя любимая нация - сборище выродков наподобие  меня - вшивых, ободранных, с гноящимися глазами, которые были загнаны сюда голодам, чумой, раком  и холодом  - сбежавшихся после разгрома с четырех сторон.  Дальше бежать  было некуда -только   море. Такова   Франция,  таковы - французы. "
 - Бардамю - говорит он мне серьезно и немного грустно -  наши предки нас стоили  - не говори о них плохо!
 - Ты прав, Артюр - здесь ты прав! Злобные и покорные, изнасилованные  и обворованные, измордованные и придурковатые  - они  нас стоили! Именно!  Мы никогда  ничего не меняем - ни носков, ни хозяев, ни мнений - а когда такое вдруг  случается,  то уже  слишком поздно.   Рождаемся преданными, словно   псы - и  дохнем    такими  же.  Бесплатные наемники, герои в розницу, говорящие макаки,  слова страдательного залога - мы  любимчики  Короля Отчаяния. Он нами владеет ! Когда  начинаем трепыхаться,  сжимает горсть  покрепче... Его пальцы у нас на горле, это мешает разговаривать, и надо быть очень осторожным, если хочется сглотнуть... Чуть что,   придушит...   Разве это  жизнь...
- Но ведь существует любовь, Бардамю!
-Любовь - это чувство бесконечного, доступное собакам - возражаю  -  а я еще не потерял достоинства!
-Так вот,  насчет тебя! Ты попросту анархист!
Такой ловкач - видите, при всех его правильных понятиях.
-Поздравляю, ты открыл Америку, что я анархист! И лучшим доказательством  сему  служит то, что я сочинил особо  мстительную и общественно значимую  молитву "Золотые крылья" - так она называется ,  о которой ты сейчас же скажешь мне свое мнение. Я зачитываю:
      "Господь, считающий минуты и гроши, отчаянный Господь, сварлив и похотлив как боров. Он - свинья на крыльях золотых, лежащий  брюхом вверх, и ждущий наших ласк - а мы его рабы.  Обнимемся, друзья! "
"Твое сочиненьице не выдерживает жизненной критики - лично я стою за порядок, и чураюсь политики.  А  в  день, когда родина призовет меня пролить за нее кровь, я буду готов без колебаний " . Так он мне ответил.
   И действительно, война приближалась к нам обоим, хотя мы и не отдавали себе в этом отчета, и моя голова была не очень  в порядке. Недолгий, но оживленный разговор меня утомил. И еще, я был раздражен из-за гарсона, начавшего  грубить по поводу  чаевых .  В общем, мы помирились с Артюром. У нас с ним было согласие почти что насчет всего.
 В целом,  ты прав - согласился я, примирительно - в конце концов мы выгребаем  изо всех сил  на одной большой галере - ты ведь  не станешь этого  отрицать!... Даже сидя на гвоздях, вынося черти что! И что мы за это получаем? Хрен с маслом.  Дубинкой по спине, нищету,  сплошное вранье,  и прочее дерьмо.  Надо работать!  Вот оно, самое паскудное - их работа!   Запертые в трюмах, разбивая морды, воняя, с потными яйцами - вот так! А наверху, на палубе, под свежим ветерком, хозяева, которые  не работают  -с красивыми женщими, розовыми, надушенными, сидящими у них  на коленях.  Нас зовут на мостик. И тут начальники   надевают   шелковые цилиндры и со всей силы лупят  нам  по мордасам: " Сборище падали , это началась  война  - так они говорят. Вас погрузят на суда, сукины дети с родины номер два, и снесут вам черепа! Вперед! Вперед! И дисциплина на борту!  Дружно  хором! Разевайте глотки, чтоб вокруг  тряслось:  Да здравствует родина номер один!    Чтоб  слышать   издалека!  Кто будет орать громче всех, получит медаль и пилюлю святого Иисуса! Черт возьми! А кто не хочет сдохнуть на море, пойдут  подыхать на суше - там  выйдет еще быстрее.  " 
    Что-то вроде того! -поддакнул Артюр,  определенно дающий себя убедить.
    Но как раз тут прямо  перед  кафе, где мы сидим за столиком,  проходит полк, с командиром впереди, на своей лошади - и какой у него был бравый и добрый вид - у полковника! Я прямо-таки почувствовал толчок энтузиазма.
    - Пойду посмотреть, так ли это ! - кричу я Артюру, и бросаюсь записываться  - бегом к тому же.
    -Не будь  б... , Фердинанд! - кричит он мне вдогонку, без сомнения обозлившись на впечатление, которое мой героизм произвел на  окружающих.
       Меня немного покоробило, что он так смотрит на вещи, но не остановило. Я шагал в ногу. "Я иду за вами, я здесь!" - говорю себе.
   "Мы еще посмотрим, лопух!" - еще успел я ему крикнуть до того, как мы свернули за угол -полк, командир и музыка. Точно так это было.
      Мы шагали  долго. Сначала там были улицы, и мы шли  перед штатскими и их женами, которые нас подбадривали выкриками и бросали цветы, мимо  террасс,   вокзалов, перед заполненными церквями. Вокруг стояли  патриоты! И потом внезапно  патриотов стало меньше. Начался дождь, и тогда  их стало еще меньше и меньше, и дальше  кончились одобрительные выкрики, и уже  ни одного нет  на пути.
        Мы что, остались одни друг с другом? Одни за другими? Музыка прекратилась. "Мда, - сказал я себе, увидев, как оборачивается дело -  это   уже не смешно!  Пора  давать задний ход!" И решил сматывать удочки. Слишком поздно! За нами, штатскими, втихомолку  заперли  дверь. Мы попались как крысы. 


               Влипнув единожды, влипаешь как следует. Сначала нас посадили на лошадей, но через два месяца снова  спЕшили. Возможно, потому что лошади обходились слишком дорого. В общем, в тот день полковник искал своего коня, с которым послал приказ неизвестно куда, вероятнее всего в то место, где пули летали не столь свободно, как посреди дороги. Ибо  в точности там   мы в конце концов и  оказались - полковник и я  - ровно  среди дороги, а я держал блокнот, в котором  записывал  его  приказы.
    Где-то далеко на шоссе, куда едва доставал взгляд, виднелись две черные точки - как и мы, посреди дороги, но это были немцы, уже четверть часа как  занятые пальбой.
     Он, наш полковник, должно быть,  знал, зачем эти два типа стреляют, возможно немцы также это знали, но лично  я не имел никакого представления. Сколько бы я не рылся в памяти, я не мог припомнить, что я такого сделал немцам.  Всегда обращался  к   ним  учтиво и вежливо.  Немного их знаю; ребенком   даже   учился в немецкой  школе около Ганновера. Разговаривал на их языке. Там была толпа юных крикливых кретинов - глаза блеклые,  ускользающие - как у волков; мы вместе щупали после уроков девчонок в ближнем лесу, где можно также было пострелять из арбалета или даже пистолета, купленного за четыре марки. Пили подслащенное пиво.  Но  между этим, и целить  нам теперь в башку, даже не подойдя для начала поговорить, и посреди дороги - была не то что дистанция, а настоящая  пропасть.          
    Война в целом была делом  совершенно  непонятным. Это не могло продолжаться дальше.
    С теми  людьми должно было случиться что-то из ряда вон выходящее?  Что-то, чего я совсем  не ощущал. Но я должен бы был  заметить...
       Мои чувства к ним совершенно не изменились. Я вроде бы  хотел, несмотря ни на что,  попытаться понять их жестокость, но но еще сильнее мне хотелось  уйти отсюда - безоговорочно, бесповоротно - настолько это все мне виделось   плодом какой-то ужасной ошибки.
       "В подобной заварухе единственное решение  - валить  " -  думал я,  в конце концов...
        Над нашими головами - в двух миллиметрах, возможно в миллиметре от виска,  со  звоном  протягивалась, одна за другой ,  нащупывая место,  стальные  стержни,  которые тащят  за собой  пули;  несущие смерть  -  сквозь горячий  летний воздух.
     Я никогда не чувствовал себя таким ничтожеством , как  среди этих пуль и этого    солнечного света.  Колоссальная, галактическая издевка.
      Мне не было и двадцати лет в тот момент. Оставленные фермы вдалеке, пустые распахнутые церкви - словно  крестьяне как один ушли из  селений  на  праздник  по соседству и доверили нам на сохранение все  добро: посевы, телеги оглоблями вверх,  поля, загоны, дорогу, деревья, даже  коров и собаку на цепи -как есть.  Чтобы мы не стеснялись и делали что хотим в их отсутствие.  Это выглядело  очень  любезно  с их стороны. "И все же, если бы они не ушли  " - думалось мне - "Если бы  кто-то остался, то тут  не вели бы себя так отвратно!  Так паскудно! Не посмели бы перед свидетелями! Но никого не было, чтобы за нами присмотреть ! Лишь мы, как  молодожены,  занимающиеся  непотребством   в брачную ночь,  едва   гости разошлись. "   
Я также думал (спрятавшись за деревом), что неплохо бы было позвать сюда Деруледа*1, про которого мне прожужжули все уши, чтобы он лично мне объяснил, что он будет делать, когда получит пулю в брюхо.
*1   Поэт и писатель, ярый реваншист и националист.
       Эти немцы, сгорбивишиеся на дороге, упрямые и  стреляющие,  целились  плохо, зато  боеприпасов  у них , похоже, было в достатке - полные магазины, наверное.  Война решительно была далека от звершения ! Наш полковник, надо отдать ему должное, демонстрировал ослепительное мужество! Он прогуливался прямо по середине шоссе, из строны в сторону,  среди траекторий, так беззаботно, словно пождидал друга  на станционном перроне  - с легкой  досадой, разве что.
  Сельская местность, надо сказать сразу - я никогда ее не чувствовал, она всегда мне казалась печальной, с нескончаемыми лужами грязи, незаселенными домами и дорогами, которые  никуда не ведут. Но когда в нее  добавляют войну, это становится совсем невыносимо. Поднялся ветер, жесток, от  окрестных  склонов тополя с сухим звуком стреляли в нас листьями, налетавшими  со всех строн. Эти невообразимые солдаты неизменно  промахивались, но  словно  бы окружали нас  тысячями смертей, мы были, казалоь,  окутаны ими. Я боялся пошевелиться.
     Полковник - он оказался настоящим монстром! Сейчас я удостоверился в этом - хуже пса -он не мог вообразить себе собственную гибель! И тотчас же я осознал, что таких же как он, храбрецов, должно быть полно в нашей армии, и никак не меньше с противоположной стороны. Кто знает, сколько ? Один, два, несколько миллионов, возможно? С этого момента моя трусоватость  переросла в панику. С подобными личностями,   адский дурдом    может длиться бесконечно... С чего бы им останавливаться? Никогда раньше  я не представлял себе столь беспощадного приговора вещам и людям. 
     Неужели я единственный малодушный на земле? - спрашивал я себя. И с каким ужасом!...Затерянный среди двух миллионов сорвавшихся с цепи и  вооруженных  до зубов героев!
     В касках, без касок, без лошадей, на мотоциклах, орущие, в автомобилях, свистящие, стреляющие, замышляющие, летящие, на коленях, роющие, марширующие, гарцующие по тропинкам,пердящие, запертые в замле, как в психушке, готовые разорвать Германию, Францию и Континенты – все что дышит; порвать, словно бешеные псы, гордящиеся своим бешенством (простые  псы  не гордятся )  в сто, тысячу раз более озверелые, чем тысяча  собак, и во столько  же раз   порочнее! Определенно, я осознал, что отправился в путь  апокалипсиса.
 
     Бывают  целки  Ужаса, как бывают  девственники плоти. Как мог я вообразить себе этот кошмар, покидая площадь Клиши? Как можно было предугадать, не вступив по-настоящему в войну, все грязное содержимое героической и трусливой человеческой души? И сейчас я был захвачен в толпе, бегущей к общей смерти, в огонь... Это поднималось из глубин, и оно пришло.

     Полковник  вел себя не моргнув глазом, я смотрел,  как он  на склоне принимает маленькие записки от генерала,  рвет их затем в клочки, неспешно  прочитав под пулами. Значит, ни в какой их этих записок нет приказа прекратить безобразие сей же час? Сверху ему никто не говорит, что случился  недосмотр?  Нелепая ошибка? Опечатка? Кто-то просчитался?  На самом деле хотели устроить веселые маневры, а вовсе не истребление! Но нет! “Продолжайте, полковник, вы на правильном пути!” - вот что без всякого  сомнения сообщал   ему генерал  де Энтраэ, из дивизии, начальник  нас всех, от которого командир полка   получал через  каждые пять минут по  конверту через  посыльного – тот  со  страха после  каждого  раза  делался   еще  более  желтушно -   зеленым. Я стал бы ему трусливым  братом – этому парню! Но теперь явно  не время для  братаний.   
               
      Значит, ошибки не было? Стрелять друг в друга, даже не видя кто перед тобой, не запрещалось? Оно  не входило в перечень вещей, за которые можно схлопотать по морде. Это  признано и одобрено серьезными людьми, наравне со  жребием для набора в армию, помолвкой, или  охотой  с борзыми!...Что тут можно сказать? Передо мной  внезапно открылась вся война  целиком. Мне порвали целку. Надо встать перед бойней более или менее в одиночку, как я стоял  перед ней  теперь, чтобы как следует разглядеть ее, паскудницу, анфас и в профиль. Они разожгли войну между нами и теми, кто напротив – и  теперь полыхало вовсю! Как разряд  тока  между двумя  кусками угля в дуговой лампе. И он   будет  гореть еще долго! Мы все пройдем там, полковник  ничем не лучше других, и его мясо зажарится  ничуть  не хуже моего, когда ток с другого края  воткнется ему между лопаток. 

       Есть много видов смертного приговора ! Чего бы я сейчас не отдал за то, чтобы находиться в тюрьме, а не здесь – безмозглый кретин! За то, чтобы заранее, когда это было еще так легко, украсть что-нибудь, откуда -нибудь. Где была моя голова! Из тюрьмы выходишь живым, война, или нет. Все остальное – слова.

     Если бы только у  меня было время – но я его не имел! Красть больше  нечего! Как было бы хорошо в маленькой, уютной тюремке, думал я, где не летают  пули! Совсем не летают! Я знал одну, хоть сейчас заселяй, на солнышке,  тепленькую! Мечта -  в Сен-Жермен, именно, рядом с лесом, я ее хорошо знаю,  часто там  гулял  в свое время. Как  все  меняется! Я  был тогда ребенком, и тюрьма  меня еще  пугала. Я  не знал людей. Я больше никогда не стану верить в то, что они говорят, или  что они думают. Только их нужно бояться – ничего больше, всегда.

       Сколько времени еще будет продолжаться их беспамятство, пока они наконец, не утомятся  и не прекратят, эти чудовища? Сколько времени может тянуться приступ наподобие  этого? Месяцами? Годами?  Сколько? Возможно, до гибели мира и смерти всех помешанных ? До последнего?   И раз уж события принимали столь безнадежный оборот, я решил все  поставить  на кон, сделать последнее отчаянное усилие, и попытаться в одиночку остановить войну! По крайней мере, рядом с собой.

         Полковник прогуливался в двух шагах. Я с ним заговорю. Никогда раньше  этого не делал. Надо отважиться. Дела зашли так далеко, что терять осбенно нечего. «Что вы хотите?» - как я воображал,  спросит он меня, удивленный моим дерзким появлением. И я ему объясню, что думаю по поводу происходящего. Посмотрим, каково его мнение. Важнее всего объясниться. Вдвоем это  легче, чем в одиночку.

    Я как раз собирался  подойти, как вдруг, в это же самое мгновение к нам приблизился скорым  шагом, ковыляя, как цапля конный пехотинец (так это тогда называлось)  поддерживая  перевернутую  каску, словно Велизарий *2, весь дрожа, покрытый грязью, и с еще более зеленой физиономией, чем первый. Он шепелявил и , казалось, только что  появился из могилы,  и  от того у него очень болело сердце, у бедняги кавалериста.

2 Византийский полководец   пятого-шестого веков.

Этому выходцу с того света, что, тоже не нравились пули? Он их тоже избегал, как и я?


   «Что  такое!» - остановил его полковник, зло, рассерженно, бросив на призрака взгляд кованой стали.

   Глядя на него, этого никудышнего кавалериста в столь неуставном виде, обосравшегося от эмоций, наш полковник  пришел в сильную ярость. Он очень не любил паникеров.Это было ясно. И потом, каска, которую посыльный держал будто  котелок, выглядела чертовски нелепо в  полку на передовой, в полку, который рвался в бой. Он словно бы только что вошел в зал, кавалерист, и привествовал ее, войну, при  входе.   

    Под уничижительным взглядом, посыльный, покачиваясь, вытянулся по стойке «смирно» , маленькие пальчики, как положено , по  швам панталон. Он колебался  на склоне, весь в  напряжении,  пот тек у него по ключице, а  челюсть  дрожала так, что он издавал нерешительные  тихие  звуки, словно  песик во сне. Было не разобрать, хочет  он что-то сказать, или же просто    плачет.   

      Наши немцы на другом  краю дороги  только что сменили орудие. Они решили продолжить свои глупости с пулеметом; и теперь   щелкали им, как большой коробкой спичек, и вокруг нас порхал  рой пуль, злых  и методичных словно осы.      

       Человечек  все же сумел произвести на свет  нечто связное.
Сержант Барус только что убит, господин полковник — выпалил он.
Ну и что?
Его убили, когда он искал фургон с хлебом по дороге на Этрап, господин полковник!
Так что?
Его разорвало снарядом.
Так что, черт побери!
Вот так! Господин полковник.
Это все?
Да, все, господин полковник.
А хлеб? - спросил полковник

И потом диалог прервался, потому что я точно помню, что он как раз успел сказать «а хлеб?». И потом это было все. После, лишь вспышка, и еще с грохотом. Но это был такой грохот, про который почти невозможно поверить, что он существует. Он так ворвался в глаза, уши, нос, рот, сразу же, этот грохот, что я решил - все кончено — и что  я сам превращусь в грохот и огонь. Но нет, огонь кончился, а грохот еще долго оставался в моей голове, и потом руки и ноги дергались так, словно их трясли сзади. Они словно бы собирались покинуть меня, но в конце концов  остались на месте, мои конечности. В дыму, еще долго  евшем  глаза, повис острый запах пороха и серы — его там было достаточно чтобы истребить всех блох и клопов на планете.
    После я подумал о сержанте Барусе, которого разнесло на куски, как это сообщил посыльный. Это была хорошая новость. Тем лучше — думал я — На одну гадину меньше в полку. Он хотел меня отправить под суд за банку консервов. «У каждого своя война» - сказал я себе. С этой точки зрения, надо признаться, время от времени она на что-то годится, эта война! Я знал в полку еще три или четыре изрядных куска дерьма, которым охотно помог бы встретиться со  снарядом, как Барусу.
      Что же касается полковника,  я не желал ему зла. Однако,  он  был мертв. Я его сразу   не приметил. Его скинуло по склону, повернуло на бок и бросило прямо на  руки конному пехотинцу, посыльному, с которым тоже все было  кончено. Они лежали в обнимку, двое — сейчас и навеки, но у кавалериста уже  не было головы — лишь дырка поверх шеи, в которой, как   варенье в кастрюле, пузырилась кровь. У полковника был разорван живот, на  лице застыла уродливая  гримаса. Это должно было болеть, когда случилось. Сам виноват. Если бы ушел после первых пуль, ничего бы не произошло.
       Все это   мясо вместе обильно  кровило.    
       Снаряды все еще рвались справа и слева от места происшествия.
       Я покинул эти окрестности не задерживаясь, и был чертовски счастлив, что нашелся такой прекрасный  предлог свалить. Я даже потихоньку напевал, покачиваясь, и чувствовал себя как после долгого катания на лодке, когда ноги подгибаются. «Один-единственный снаряд! Быстро же они разделались —  единственным снарядом» - говорил я себе. «Ну, скажи-ка ! -повторял я беспрерывно. Ну, скажи-ка!...»

       В конце дороге больше никого не было. Немцы ушли. Однако, я очень быстро усвоил, что ходить надо  под деревьями. Я спешил прибыть в лагерь, и узнать были ли еще убитые в рекогносцировке. Должны же быть трюки, думал я,  чтобы сдаться в плен!... Там и тут, облака едкого дыма цеплялись за вывороченные комья земли. «Может, они все уже мертвы?» - задавался я вопросом. Так как они не желали ничего понимать, было бы очень выгодно и практично, если бы они все  быстренько  умерли... Так бы  мы  закончили в момент... Вернулись домой... Прошли бы триумфальным маршем по площади Клиши... Один-другой  выживший... На мой вкус... Хорошие, уравновешенные парни за генералом, остальные мертвы, как полко...Как Барус... как Ванай... (еще одна свинья)... и т. д. Нас увесят орденами и  осыпят цветами, мы пройдем под Триумфальной аркой. Потом приведут в ресторан, обслужат бесплатно, мы больше не будем платить, никогда, всю жизнь! Вы герои!- скажут нам в тот момент, когда надо подавать счет... Защитники Родины! Этого достаточно!... Можно будет платить маленькими французскими флагами. Кассирша не станет брать с героев деньги, но начнет  целовать нас, когда мы будем  проходить  мимо кассы. Вот это  жизнь!»

        Убегая, я заметил, что рука у меня слегка кровоточила, немного, не рана, а просто царапина. В госпиталь не получится.

        Снова пошел дождь, поля Фландрии наполнялись грязной водой. Еще долго я не встречал никого, лишь ветер и потом снова солнце. Время от времени, неизвестно откуда, меня прилетала  сквозь ветер и солнечный свет, искать веселая  пуля, нацелившаяся  убить — одного  меня в этом одиночестве. Зачем? Никогда больше, даже если я проживу сто лет, не буду гудять за городом.  Клянусь!

    Идя вперед, я вспомнил вчерашнюю церемонию. На лугу, где происходило построение, на заднем  склоне холма; командир  своим могучим  голосом призывал полк : «Воспряньте духом! - так он говорил... Воспряньте духом ! и да здравствует Франция!»  Когда у тебя нет воображения, умереть -это чепуха; когда оно есть — умирать невыносимо. Вот мое мнение. Никогда еще я не понимал столько всего сразу.

         Полковнику категорически не хватало воображения. Все его несчастья происходили от этого, и наши тоже. Был ли я единственным в этом полку, у кого хватало воображения представить  смерть? Я предпочитал неспешную... Через двадцать лет... Тридцать... Может и больше. Я предпочитал такую смерть той, которую мне предлагали в скором будущем — глотать грязь Фландрии полным ртом, больше чем ртом, развороченным до ушей разрывом. Я считаю, у человека есть права на личное  мнение о своей смерти. Но куда идти? Прямо? Спиной к неприятелю. Если так меня заметут жандармы,  мало  не покажется. Меня приведут на суд тем же вечером, по-домашнему, в классе опустевшей школы. Их достаточно,  пустых классов, в местах где мы шли. Со мной поиграли бы в правосудие, как играют дети, когда учитель ушел. Судьи  на возвышении, сидя, я стоя в наручниках перед маленькими партами. К утру  меня  бы расстреляли  : двенадцать пуль  и одна. И что?   
         
      Я снова вспомнил  полковника, храбрецом он был,  в своей кирассе, шлеме, с усами — его стоило показать на сцене в мюзик-холле таким, как я его видел, под пулями и осколками — зрелище собрало бы полный зал в «Альгамбре»*3, он затмил бы Фрагсона*4, бывшего тогда звездой первой величины. Вот что я думал. Падайте духом! - так я думал.      

3,4 Альгамбра — большой парижский мюзик-холл, открытый в 1904 году. Фрагсон — автор популярных песен, выступавший там. 

      Через несколько часов скрытного и осторожного передвижения я наконец заметил  солдат перед деревенькой. Это был наш аванпост. От эскадрона, который там разместился. Никого у них не убило, сказали мне. Все живы! У меня была главная новость : «Полковник погиб!» - крикнул я как только приблизился к посту. «Этого добра хватает , невелика беда»- отрезал бригадир Пистиль, который был там, и еще находился  в наряде.

     «А пока меняют  полковника, сходи-ка ты, мошенник, на раздачу мяса  с Эмпуйем и Кердонкуфом — возьмите по два мешка каждый, это за церковью раздают... Посмотрите там... И не вздумайте притащить сплошные кости как вчера;  шевелите копытами, чтобы были обратно  до вечера, сукины дети ».

        Мы пошли втроем.

         «Я ничего больше не стану им рассказывать» - думал я раздраженно. Не имело никакого смысла рассказывать этим скотам о драме, свидетелем которой я оказался! - к тому же было слишком поздно для того, чтобы это кого-либо интерсовало. Случись оно  неделей раньше, в газетах красовалась бы статья на четыре колонки о смерти полковника с моей фотографией. Тупицы.

       Это происходило на августовском лугу, распределение мяса для всего полка — вишневые деревья стояли вокруг, трава  в конце лета уже начала жухнуть. На мешках, и расстеленных палатках, и просто на траве лежали килограммы и килограммы наваленных  горой кишок, бледно-желтых шматов жира, выпотрошенных баранов с вывалившимися внутренностями, с которых стекали в траву извилистые  ручейки; целый бык, разрубленный надвое, свисал с дерева, и четыре полковых мясника с руганью крутились вокруг него, отрезая куски. Отделения грызлись друг с другом за куски пожирнее,  филей в особенности,  вокруг летали   мухи, которые в такие моменты сильнее  обычного  звучны и заметны — словно   птички.   

    И везде была кровь — в траве, в сливающихся ленивых лужицах, искавших более крутой склон. В нескольких шагах резали  последнюю свинью. Четверо солдат и мясник уже препирались  о будущих кусках. 

    -Эй ты, продажная тварь ! Ты вчера уволок вырезку!

    Я еще успел кинуть взгляд на это спор о принципах питания, уцепившись за дерево, прежде чем уступил  страстному  желанию проблеваться, и не просто так —  аж до потери сознания.

      Меня донесли до места ночлега  на носилках, но не упустили случая стырить  два мешка из прорезиненной ткани. 

    Я очнулся к еще одной выволочке от бригадира. Война не кончалась.