Осколки памяти. Деточка...

                «ДЕТОЧКА».

    Коммуна «Червонный Гай» разрасталась быстро, прирастала и пришлыми отовсюду людьми, коих уже не знали её коренные обитатели.

    В тридцатых лихих коммуна прекратила своё существование одновременно с кончиной НЭПа и была преобразована в совхоз имени Димитрова, в честь болгарского политического коммунистического деятеля.

    «Как корабль назовёшь…»

    Вот и совхоз поплыл по неспокойным волнам страны Советов, ныряя в нищету и горе, терпя с людьми все годы предвоенного лихолетья, которое обернулось для сельчан непосильным поголовным трудом-каторгой за трудодни-палочки.

    Трудно было всем, и это сказывалось и на семьях, в которых подчас рождались уродливые проявления личностных отношений, которые потом не могли объяснить и сами провинившиеся.

    История семьи Васюты яркое тому подтверждение.

    Мама, вспоминая о ней, грустила и потом долго вздыхала, будто могла спустя полвека что-то исправить, чем-то помочь своей подружке, Вареньке Васюте.


    Их семья жила всегда обособленно: неразговорчивые, почти не поднимающие от земли глаз, трудолюбивые, но скрытные, они не снискали к себе того привычного уважения, которое складывается меж соседями и односельчанами.

    В «Гае» жили скромные люди – не лезли со своими наставлениями или навязчивой дружбой в чужую хату, которая стояла над обрывом речки Громухи у самой горы под смешным названием Булка.

    Старшая дочь Варя росла тихая, скромная, послушная, втайне очень набожная, что тогда не приветствовалось. В пионеры и в комсомольцы не вступала, но в жизни школы принимала активное участие.

    В походы и на слёты её не пускали строгие родители, отговариваясь: «Прясти надоть», «Ленуху трепать пришла пора», «Нетель занеможила, сторожить будеть»… А уж об танцах или вечерах в клубе и речи не шло!

    На всё следовало от родителя:

    – Она у нас ишшо деточка. Никак не можно.


    Годы шли, а Варенька так и выросла за семью замками. Спасибо, что в школу кое-как отпускали.

    Мария Степановна, директор школы, сама часто навещала семью, что была явно из староверов, хоть и скрывала это, и ругалась с суровым бородатым отцом многочисленного семейства, Осипом Савватеичем:

    – Будете препятствовать образованию вашей дочери – сообщим, куда следует!

    Осип, тараща бесцветные «рыбьи» глаза, лишь краснел упитанным лицом и сипел грозно:

    – Не имеете таких правов! Я их тожеть ведаю! Не отдам на сторону дочерь, она ишшо совсем деточка!


    Как-то приметили подружки, что Варютка стала ещё меньше на улицу нос казать, даже посидеть на лавочке возле дома почти не выходит, а уж о том, чтобы сбегать на речку искупаться – и речи не шло! Так и дивились такой строгости девушки-подружки, пока осенью не разразился скандал…


    На тридцатилетие годовщины Великого Октября всех сельчан согнали поголовно в клуб – ожидалось большое районное начальство и настоящие московские артисты, а среди них сама Мария Мордасова!

    Получился настоящий народный праздник!

    Когда артистов проводили, народу приказали не расходиться – устроили всеобщее собрание по вопросам совхозных дел и нужд.

    Незаметно собрание перешло от обсуждения хозяйственных вопросов в плоскость личностных обсуждений. Тогда и всплыли нехорошие разговоры о семье Васюта.

    Кто пустил ядовитый шепоток по рядам лавок – не узнали, но слух со скоростью пожара достиг ушей сурового, но справедливого председателя, Ильи Ивановича – коммуниста, бывшего продразвёрсточника, повидавшего на своём веку всего и всякого, «врагами стрелянного, попами отпетого, каторгой меченого», как сам грустно говорил.

    Выслушав наушника-секретаря, помрачнел худым изрытым оспой лицом, убил жутким взглядом несчастного мужичонку-доносчика, о чём-то тихо переспросил, на что тот лишь понуро утвердительно кивнул, метнув виноватый взгляд в сторону семейства с отшиба. Тяжело и протяжно вздохнув, Илья Иванович медленно встал с председательского стула, оперся кулаками о кумачовую ткань столешницы, тяжёлым недобрым взглядом обвёл враз притихших сельчан, дождался всеобщего уважительного внимания.

    – Дошёл до меня нехороший слушок, товарищи. То, что он недостоин ушей коммуниста – умолчу. Смолчу даже о том, что никто не должен был передавать друг другу эту мерзость.

    Люди виновато опустили головы.

    – Но понимаете какое дело? Не принять мер не имею права. Как ни гадко, а придётся с этим разбираться, – осмотрел зал тревожными серыми глазами. – Детей и подростков младше шестнадцати лет выведите отсюда. Да проследите, чтобы ни один не остался неподалёку! Чтоб не подслушивали и не подглядывали!

    Через три минуты двери актового зала клуба закрыли, оставив снаружи несколько мужиков для острастки шибко любопытных мальцов.

    Председатель продолжил невесёлый разговор:

    – Вилять не стану. Не люблю я кружев словесных, знаете сами. Скажу коротко: есть все основания полагать, что в семье Васюта свершается беззаконие и преступление, – посмотрел на скамью, где сидело упомянутое семейство. – Осип Савватеич, к тебе вопрос имеется.

    Дождался, когда тот степенно встанет, поправляя рубаху под ремнём.

    – Ответь, суровый отец семейства: от кого твоя дочь беременна?

    Зал загудел, зашептался, заговорил.

    – Тишина! – прикрикнул Илья, подняв руку. – Ну, есть ответ, Осип?

    – Беда с ею случилася. Ктой-то грех на душу взял, – пробасил селянин, прямо смотря в глаза начальнику.

    Молодые парни загалдели, повскакивали с мест, возбуждённо крича:

    – Кто? Скажи! Накажем мерзавца! Варя, не молчи!

    Но бедная Варютка лишь глухо молчала, закрывшись тёмным платком по самые глаза, скрывая бурую окраску на красивом лице, да утирая крупные слёзы стыда.

    Мать Устинья испуганно прижимала кончик платка ко рту, переводя взгляд с мужа на дочь, качала головой, нервно теребила фартук поверх платья.

     – Тишина! Тихо! Прекратить базар!

    С трудом удалось начальнику успокоить взбудораженную толпу.

    Вышел из-за стола, спустился в зал, прошёл меж рядами скамеек, подошёл к несчастной девушке, резко вырвал её из рук семьи и вытащил в боковой проход, метнув взглядом на парней – сразу встали живой стеной, отгородив Варю от родных.

    – Теперь ты в безопасности, милая. Можешь сказать правду мне на ухо, – Иваныч укрыл девушку от взглядов своей спиной, подставил ухо. – Не скрывай больше. Не носи эту беду в душе. Освободи её, пока она тебя не удушила. Говори…

    Люди пытались расслышать, вставали с мест, но мужики быстро вернули всех на место, погрозив крупными кулаками особо ретивым. Парни ещё одним кольцом окружили группу возле стены за колоннами, грозно сверкали глазами, осаживая и баб, и стариков, и сплетниц злобных.

    Лишь через несколько минут пострадавшая перестала рыдать и тихо выдавила что-то короткое на пунцовое ухо председателя.

    Услышав это, он замер, выпрямился, взял за плечи Варю, пытливо и жёстко посмотрел в синие заплаканные глаза, дождался кивка, подтверждающего сказанное.

    Поняв, что ей поверили, девушка вновь залилась слезами.

    Постояв молча, пожилой мужчина тяжело вздохнул, передал её паре подруг, среди которых была и моя мама, Дуня, шепнул парням, чтобы не расслаблялись – предстоит битва.

    Выйдя из двойного кольца молодых комсомольцев, прошёл на место за столом на сцене, грузно опустился на стул, нервно постучал пальцами по столешнице, что-то решая, строго посмотрел на участкового, приглашённого из соседнего отделения милиции, взглядом подозвал. Взглянув на парторга, осуждающе покачал головой, на что Михалыч, отчаянный и шумливый, едва не раскричался своим привычным: «А чо я-то? Я чо, Бог-вершитель? Я чо, семи глаз и пядей во лбу?!»

    Остудив его порыв, Илья Иванович встал, поднял покрасневшее лицо, посмотрел на отца Вари.

    – Васюта Варвара Осиповна сделала официальное заявление по поводу насилия над ней и назвала виновника этого отвратительного преступления.

    Дождавшись гробовой тишины, обвёл сельчан печальными глазами, выдохнул с шумом, закончил речь коротко и жёстко:

    – Это её собственный отец, Васюта Осип Савватеевич. Поклялась жизнью. Я ей верю.

    Услышав в абсолютной тишине чёткие и жуткие слова председателя, мать Вари, Устинья, резко встала со скамьи, дико вскрикнула раненой птицей и… рухнула на пол без чувств.

    К ней кинулись бабы, попытались привести в чувство.

    Вскоре протиснулась фельдшерица местная, склонилась над несчастной, потрогала, пощупала, посмотрела и медленно встала, смотря поверх склонённых спин сельчанок на Илью Иваныча испуганными карими глазищами.

    Все стихли, поняв, что случилось непоправимое.

    – Она мертва. Сердце разорвалось.

    Мужики накинулись на рванувшегося прочь Осипа, скрутили, подтащили к сцене.

    Варя с криком кинулась к матери, бросилась на её грудь, зарыдав.

    Долго было шумно в зале.

    Еле успокоили людей.

    – Полюбуйся на дела рук своих, гражданин Васюта. Ради похоти ты сам разрушил семью и убил мать твоих детей. Ты сам сломал жизнь дочери и сделал сиротами детей. Их ждёт детский дом, – начальник говорил тихо и глухо.

    Не в силах смотреть на сверкающего непримиримыми глазами старого кровосмесителя.

    – Увози его тут же – не ручаюсь за сельчан. Разозлил он их сильно, – прошептав участковому, попросил парней помочь служивому затолкать виновного в машину.


    Они бежали рядом до самой Булки, пока транспорт не выехал на твёрдую укатанную гравийную дорогу, ведущую в райцентр.

    Двое местных мужиков сидели по бокам Осипа, связанного по рукам и ногам, и угрожающе молчали всю дорогу. Как ни кипело в их душах и сердцах возмущение и желание мстить, но смогли сдержать слово, данное председателю – уважали фронтовика шибко.


    Так всё и вышло, как он предрёк тогда в клубе: детей определили в детский дом.

    Варя родила мальчика, отдала в приёмную семью приезжих, они же и увезли её на Дальний Восток. Как сложилась дальнейшая судьба девушки, никто не знает.

    Отца-растлителя посадили на десять лет. Он погиб на зоне при невыясненных обстоятельствах.


    Много некрасивого случалось в совхозе, многие были отправлены по этапу за «колоски», но такого дела, как в семье Васюта, больше не было – время суровое диктовало свои правила и законы.

    Лишь бабы долго вздыхали, жалея и безвольную Устинью-покойницу, и осиротевших вмиг троих сыновей, и несчастную сломленную Варю-«Деточку».

                Июль 2015 г.

                Иллюстрация с портрета работы Юрия Раченкова «Старовер».

                http://www.proza.ru/2017/06/17/970