Веселые ребята

               
Двадцать лет назад я был девственником. Мне было совестно до такой степени, что до сих пор неудобно признаться, как будто это неприличная болезнь. Хотя легкая венболезнь считалась заслугой.
Девушка, с которой я ходил, была на год старше меня, она уже училась на первом курсе. Про нее тоже говорили, что она девственница. Подружки постоянно шутили, что приведут ей мужика, а ребята относились к ее ненормальности с кислым уважением, предпочитая менее красивых, но более податливых. Похоже, Настеньке это начинало надоедать.
Мать Настеньки преподавала фортепиано в музучилище, она культурно относилась к ухажерам дочери, никогда не бросала трубку и не орала, как некоторые, из-за двери, что ее нет дома. Она даже разрешала приводить мальчиков домой и угощать кофе (но не вином), полагая, что гораздо безопаснее, когда все происходит у нее на глазах. У нее была почти такая же фигура, как у Настеньки, только потяжелее в бедрах, и вообще она выглядела довольно привлекательно, насколько вообще может быть привлекательна сорокалетняя женщина. Умом я понимал, что у нее должны быть какие-то мужчины (поскольку мужа не было), но представить ее голой в постели не мог, воображение не срабатывало. Я не мог себе представить, что сорокалетние люди тоже обнимают и целуют друг друга. Они только работают.
Мы с Настенькой начали ходить в конце лета, когда она пригласила меня на танец в клетке центрального парка. До сих пор помню колкость ее вязанной редкими клеточками кофты, под которой скользила гибкая, гладкая, горячая талия, аромат прохладной щеки и росинку бриллианта в персиковой мочке уха. Она была высокая, ростом почти с меня, и немного неловкая, никогда не танцевала шейк, как по деревенской инерции еще называли все быстрые танцы. Зато она не носила этих дурацких миди-платьев, которые к ужасу всех эротоманов начинали входить в моду, и почти не надевала клеш от бедра, а ходила, как школьница, в микроскопическом сарафане и огромной платформе, передвигаться на которой можно было не иначе как немного подогнув колени и ставя ноги носками вовнутрь. Я влюбился мгновенно.
И так, с минимальными сдвигами, до самой зимы. Мы могли часами, до умопомрачения разговаривать в подъезде, доходя до таких душевных вибраций, которых я не открывал ни с кем и никогда, мы рылись в прошлом и грезили о будущем, мы сблизились до полного слияния, но не могли друг друга тронуть, словно между нами бронированное стекло. Я понимал, что надо что-то делать, потому что все интересовались, УЖЕ ИЛИ ЕЩЕ НЕТ, да и она, конечно, чувствовала, что деваться некуда, но когда я начинал ее гладить и целовать, принимала такой обреченный вид, что у меня все опускалось... в душе. Через три с лишним месяца мне дозволялось целовать ее сомкнутый рот и забираться под кофточку, - не более того. Я пробовал бросить Настеньку, не звонил до двух недель, страдая как без воздуха, и она всегда звонила первая, как будто провинилась передо мной.
Накануне Нового года мы случайно встретились возле института и молча шли по проспекту, держась за руки. Мы никогда не ходили в обнимку, как все, потому что сразу пришли к выводу, что это неловко. Помню, ветра совсем не было, разлапистые снежинки не летели с неба, а парили, словно парашюты, когда же они достигали земли, я слышал шорох соприкосновения и даже, как мне кажется, уловил колыхание рыже-белой роскошной шубы на пробежавшей собаке колли.
- Вот что, молодой человек, - шутливым учительским тоном сказала Настенька, - я вас приглашаю к себе на Новый год без участия мамы. Советую вам позаботиться о своей физической форме, потому что вам предстоит повторить тринадцатый подвиг Геракла.
- Там будет сорок девственниц?
- Там будет одна вредная девственница, которая стоит сорока.
Подготовка к празднику велась со свадебным размахом. Серов принес к Настеньке свой стереомагнитофон - самый большой и дорогой, какой только можно было вообразить, кроме фирменных, совсем уж невообразимых, и такую кучу кассет, что не переслушать до следующего нового года. На практике, я знал, всю ночь будут крутиться две-три кассеты, а остальные выпотрошат, раскидают да еще, пожалуй, заблюют. Кроме магнитофона он приволок вертушку "Грюндиг", подобной которой не было, поди, во всем городе, и кучу пластов, притом не дубовых перепечаток фирмы "Дум-Дум", а самых что ни на есть родных, и это было с его стороны полнейшим безумием, потому что к утру их должны были залапать и запилить до дыр, а то и побросать в окно, как бывало не раз.
Родители Серова были какие-то обкомовские шишки, они его баловали, осыпали деньгами и тряпками, а он успел вылететь из института и попасть на учет за наркоманию после того, как опера поймали его с колесами в кармане. Его не очень уважали, но звали везде, потому что он был щедрый до глупости.
Наша компания обособлялась от жлобов, которые носят волосы горшком, не ушивают джинсы и ходят в пестрых рубахах пузырем. Не в моде среди нас были и стриженые спортсмены, которые почти приравнивались к курсантам, но это не значит, что мы не умели драться. Каратэ занимался каждый второй, если не каждый полуторный. Стоило выпить, как все начинали демонстрировать растяжку, пытались ногой выключить свет или достать до люстры в прыжке, или на спор ломали кирпичи, после чего ходили в гипсе. Я тоже с начала учебного года ходил в "Динамо", но до сих пор еще не научился садиться на шпагат и мне далеко было до Гоши, маявшегося этим уже года три, сначала по тетрадкам, а потом у знаменитого Самсона, недавно собравшего с учеников деньги и уехавшего в Тибет, вероятно, с концами. Про Гошу, одного из лучших учеников Самсона, говорили, что он может в секунду нанести десять ударов и одновременно драться с тремя, но никогда не делает этого, потому что дал подписку. Все относились к нему с большим уважением, но никто никогда не видел, как он дерется. Я не сомневался в его способностях, и меня удивляло, как он умудряется сочетать тяжелые занятия с ежедневными походами в кабак. Насколько я понимал, настоящий каратист не должен пить и курить, должен придерживаться особой восточной диеты и еще каких-то мудреных восточных правил. Гоша ничего не придерживался, это точно.
Мы все считались друзьями, но на самом деле моим другом был только Перекатов. Он был меня старше лет на пять, успел разок жениться и учился то на одном факультете, то на другом, то ни на каком, а жил по каким-то общагам и комнатам.
А сценарий Нового года вот какой. Гости собираются, как договорились, в восемь-девять часов, но к этому времени ничего еще не готово. Девушки бегают в фартучках, что-то режут, крошат и носят туда-сюда, а ребята тоскливо бродят по комнате, курят одну за другой и молча пялятся в телевизор. От запахов и вида вкуснятины слюни бегут ручьем, в углу за елкой выстроилась батарея ледяных бутылок шампанского, водки и венгерского вина, но трогать ничего нельзя, пока женщины не набегаются и не удовлетворят свой домохозяйственный инстинкт. При этом всем ясно, что большая часть умопомрачительных салатов, винегретов, бутербродов, закусок и соусов наверняка пропадет и засохнет, а блюда забросают спичками, пробками и пеплом. Мужики прикладываются сначала к пиву, потом втихую пропускают "по одной", а кончается это полным разбродом, прятками в туалете и подъезде, когда одна большая компания дробится на три-четыре маленькие, и каждая тырит по бутылке. Даже если спиртного закуплено с трехкратным запасом, его все равно не хватает, а самые нетерпеливые падают еще до полуночи, не дожив не только до "Мелодий и ритмов", но и до Брежнева.
... Измаяв нас до полусмерти своими приготовлениями, девушки окопались в ванной с какими-то щипчиками, наборчиками, щеточками и бигудями. Теперь казалось, что они никогда оттуда не выйдут, как до этого казалось, что они никогда не накроют на стол.
- Может, они через унитаз смылись? - предположил Серов, прислушиваясь к шелковым шорохам и интимным смешкам за дверью. Ему не верилось, что хоть одна женщина может от него не убежать.
- Нам больше достанется, - хладнокровно заметил Перекатов, наливая "по чуть-чуть" четвертый раз до начала общего ужина.
Но в тот момент, когда я поднес рюмку к губам и сделал, как положено, выдох, разразилась пауза и из двери начали выплывать красавицы.
Перекатов, который, как я докладывал, успел к двадцати одному году развестись, теперь встречался с Марьяной, смуглой брюнеткой в алой глянцевой куртке и расклешенных джинсах. (Именно в таком наряде я видел ее в течение четырех месяцев нашего знакомства, когда мы курили и пили портвейн в подъездах.) По всему было заметно, что чувствительный Перекатов скоро опять женится - быстро и неудачно. Роман с истеричной красавицей протекал бурно, они то и дело портили компании ссорами, убегали друг от друга, потом друг друга ловили, Марьяна надиралась и просила при всех кого-нибудь из друзей жениха ее поцеловать, Перекатов психовал, сюсюкался, обрывал уличную клумбу, взламывал цветочный киоск, чтобы подарить ей букет, убегал от милиции, попадал в плен, мы всей коммуной приезжали его вызволять среди ночи, и т. п. Под новый год неожиданно выяснилось, что у Марьяны есть и другие наряды, кроме курточки и джинсов, а штаны она носит вовсе не оттого (как я подозревал), что у нее плохие ноги. Она переоделась в длинный джинсовый сарафан с частыми пуговицами от груди до разреза, ярко накрасилась и стала похожа на брюнетку из "Аббы". Я понял наконец, почему Перекатову не терпится жениться и свадьба неотвратима.
Следом из ванной явились еще две девушки: сдобная, холеная русалка Эльвира, которая из выгоды ходила с Серовым, но презрительно злословила о нем за глаза и изводила ревностью, и Гошина сестра, единственный здесь человек не старше меня, а моложе на целых полгода. Гошину сестру, в отличие от меня, считали докучливым ребенком, но отделаться от нее было непросто. Гоша был всеобщий друг, а она повсюду таскалась за ним, ревностно следя по материнскому наказу, чтобы он, не дай-то Бог, спокойно не выпил. С досадным упорством моя мать считала ее моей ПЕРВОЙ ЛЮБОВЬЮ, потому что пару раз она приходила ко мне заниматься английским.
Впрочем, сегодня даже Гошина сестра мне почти понравилась. Она расфуфырилась, ярко накрасилась и сделала с собой что-то еще, недоступное мужскому пониманию, от чего женская красота временно усиливается и западает в окружающих. Девушки при этом очень себе радуются и распространяют волнение. Гошина сестра погасила за собою свет, следовательно Настеньки в ванной не было.
- Твоя смоталась, - брякнул Гоша, сходу начиная жрать, поскольку пить ему теперь не полагалось. Я принужденно рассмеялся.
- Я за нее, - кокетливо объявила Гошина сестра, но лицо у меня, наверное, настолько перекосилось, что она сердито покраснела и показала язык.
- Сейчас придет. За "Веселыми ребятами" пошла.
Какие ребята? Почему веселые? От этой дикости мне стало тоскливо, но и привычно. Как ни странно, я даже почувствовал какое-то облегчение, словно понес заслуженное наказание.
Праздник начался без хозяйки. Мы выпили и закусили, потом очень быстро выпили еще. От "Веселых ребят" разговор перешел к вокально-инструментальным ансамблям.
- Кому они нужны, эти ВОКАЛЬНО-ИНСТРУМЕНТАЛЬНЫЕ АНСАМБЛИ?- Слова "вокально-инструментальные ансамбли" Перекатов выделил таким презрением, словно это было ругательство. - Соберутся двадцать человек с дудками, а ни одного инструмента не слышно.
- Не, наши некоторые тоже научились шарить не хуже ихних, - неуверенно возразил Гоша, парень неплохой, но все-таки спортсмен.
- Никогда в жизни все русские не сыграют как самый плохой американец! - религиозно отчеканил пятнистый Серов. - Никогда!
- Может скажешь, Америка вообще лучше нас во всем? - мгновенно взъелась Эльвира, занимавшая патриотическую позицию хотя бы потому, что это было против Серова.
- Америка лучше в тысячу раз! По любому! - криво ответил Серов и пустил носом красивый пузырь.
- Все-таки у них военные базы вокруг наших границ, - поддразнивал Гоша, которому нравились американские джинсы и диски, но не нравилось все остальное.
- А у нас что, меньше? - куражился спорщик Перекатов. - У нас в десять раз больше обыкновенных войск!
- У нас для обороны, - поддержала подругу Марьяна, чтобы тоже погалдеть.
- Все вам врут, а вы и верите, - вступил наконец и я, зараженный дурным азартом.
- А вы не верите вообще ни во что, - пискнула Гошина сестра и выдернула из-под моей ноги прищемленную юбку. - У вас-то ничего святого.
Мы объелись мгновенно, а до курантов и "Огонька" все еще оставалось больше часа. Новый спор от нечего делать разгорелся вокруг музыки. Перекатов предложил поставить "Лед Зеппелин", тяжелейшее из всего, я, не возражая, напомнил о "Deep Purple", не намного легче, Гоша восхвалял простонародных криденсов, а Серов навязывал последний "Хип", который только что привез и распечатал. Девчонкам все это было одинаково скучно, потому что непонятно о чем поют, но на худой конец сошлись на "Аббе", под неё хоть можно танцевать. Мы выключили большой свет, включили елку и стали дрыгаться кружком, в центре которого извивалась и взвевала юбку вертлявая Гошина сестра. Она не сводила с меня жадного взгляда, и я вспомнил, как ребята следили за ней с улицы, через окно первого этажа, когда она училась танцевать перед зеркалом в одном купальнике. Я предчувствовал, что при первом же медленном танце она меня пригласит, начнет тереться, а в этот момент как раз может вернуться Настенька со своими "Веселыми ребятами". В таком случае получилось бы очень удобно, чтобы Настеньку пригласил Гоша и наша компания равномерно разбилась на четыре пары. Гоша был опасный соперник, не исключено даже, что роли заранее распределили именно таким образом.
Я догадывался, что сильно опьянел. Последняя рюмка стояла колом возле горла, я судорожно глотал слюни, задерживал дыхание и напрягался, чтобы не блевануть, как бывало со мной каждый раз после водки. С каким удовольствием Гоша стал бы рассказывать, что я не умею пить и заблевал Настеньке ковер! Два раза едкая каша из моего желудка порывалась выпрыгнуть на танцующих, и два раза неизвестно каким чудом я умудрился ее удержать. На третий раз, наверное, водка бы улеглась, но если нет, я даже не успел бы донести ее до унитаза.
Заиграла медленная "Happy New Year". Марьяна обжималась с Перекатовым вовсю, счастливый Серов прильнул к зевающей Эльвире, плечо которой упиралось ему в лоб, а не приглашенная мною Гошина сестра совершала порхательные движения по-над залой, танцуя медленный танец сама с собой. Я не сомневался, что ближайший ее виток завершится на мне... В этот момент Гоша дернул меня за рукав и указал взглядом на дверь. Он не успел вымолвить и слова, как его сестра замерла в движении, словно замерзла налету, и мнительно спросила:
- Вы куда?
- За Настенькой, - бодро солгал Гоша. - Встретим и сразу назад.
- Я с вами! - попробовала навязаться сестра, но цель нашего похода была слишком благородна, слишком уважительна.
- Головку от морковки! - проявил суровость старший брат.
Если бы меня спросили, как я отношусь к Гоше, я бы ответил, что отлично отношусь. Гошу побаивались многие, и появление с ним распространяло часть уважения на тебя, но наедине я чувствовал себя с ним натянуто. Он держался покровительственно, любил командовать и неожиданно наносить по болевым местам "шуточные" тычки, а я вздрагивал и хихикал. Он никогда не делал мне ничего плохого, наоборот, без разговоров одалживал деньги, кассеты и диски, а однажды даже заступился за меня в лесу у танцплощадки, отогнав двоих жлобов с враждебной улицы, пытавшихся снять с меня круглый значок с американским флагом, и все же, мне казалось, что в случае чего он может применить силу и ко мне.
- Как Настенька? - напряженно спросил он, когда мы, в одних тулупах, без шапок и шарфов вышли на морозец. Я оттопырил большой палец в надежде, что от меня не потребуется невыгодных подробностей, которые я не сумел бы привести.
- Что ты мне палец тычешь? Ты мне конкретно говори: был с ней или нет, - разозлился Гоша. Он спортивно перелетел через кованую оградку и прошастал по сугробу к шестиугольной беседке с островерхой крышей, где под стрехой хранился общественный граненый стакан. Затем он ловко выудил из рукава тулупа бутылку кагора и сел на загородку, поставив ноги, как все, на сиденье. Если бы он был мне действительно друг, я бы мог просто послать его, а теперь приходилось  откровенничать.
- Все перепробовал - ни в какую, - небрежно ответил я, удивляясь нелепости собственных слов. Что же такое я перепробовал?
- И пробовать здесь нечего, - оттаял Гоша, превращаясь в покровителя и двумя ударами кулака по дну бутылки выбивая пробку. - Конкретно раздвигаешь ноги, а она сама направляет. Главное, не слушай, что она городит.
Он налил мне полный стакан бурды - ровно двести пятьдесят, а может, все двести шестьдесят граммов, так что нефтяная жижа переливалась через кромку, и дал вместо закуски липучий леденец из кармана. Отказаться было так же невозможно, как признать себя девственником, как сказать, что я не мужчина и не люблю всю эту пакость, что я не такой как положено.
- Валяй, пока сеструха не засекла!
Я припал к терпкой густой жидкости, и её тошнотворность поразила меня с первого нюха. Зубы заломило от холода, горло перехватило судорогой, я мгновенно понял: выпить до конца это невозможно, если я все же это сделаю, то сразу блевану, а если нет - упаду на месте. Все это было одинаково плохо и неотвратимо. Через край бездонного стакана я видел подъезд, из которого мы вышли, Марьяну, которая выбегает без пальто и сапог, и Перекатова, который гонится за нею и пытается поймать ее за руку. Потом раздается выстрел хлопушки, взрыв девичьего хохота откуда-то из-за сараев и крик из форточки первого этажа:
- Гошка, я вас вижу, все маме расскажу!
В этот момент мой стакан еще не был допит, а его окончания я не помню.
Желтые аппликации окон, сиреневое мерцание телевизоров из-за штор, круговой бег желтых и красных елочных лампочек, быстрое тошнотворное кружение уличных фонарей, штормовой перекос земли то вправо, то влево, то на меня, корявые плечи встречных деревьев и шершавый наст сугроба, ударяющий меня в лицо... Было среди этого мельтешения и сердитое лицо Гоши, бормочущее что-то впритык, и жжение ободранной ладони, и, кажется, безликая тень Настеньки, немым укором сплывающая куда-то в темноту. Но все это проявилось позднее, по осколкам, а вначале была дыра. Черная космическая дыра, на дне которой маячил жуткий сон: ко мне подходит Настенька, я обнимаю ее, пытаюсь поцеловать, и ее милое свежее лицо превращается в истлевшую образину трупа с черным безгубым ртом, пустыми глазницами и изъеденной плотью, сквозь которую проглядывают серые кости, и марлевой повязкой на лбу, перехватившей свисающие пегие космы.... и я стою перед подъездом, и год позади.
Выходящая дурь бьет меня крупной дрожью, я страшно устал и замерз. Наплевать на мою несбывшуюся любовь, на новогодние страхи и прошлогодние надежды. Быстрее, как можно быстрее чего-нибудь выпить, а может - и поесть.
Первое впечатление: я где-то долго бродил и заблудился. Лестничная площадка, на которой должна находиться нужная квартира, какая-то та, да не та. Я точно помню, что мне нужна одна из боковых дверей, но убей - не помню, правая или левая. У меня есть удивительная способность, - попадать не вовремя в неправильное место, поэтому я выбираю не левую дверь, которая мне больше по душе, а правую, от обратного. И только нажав на звонок, замечаю, до чего эта дверь необычна.
Такие стальные двери с т-образной рукояткой и круглой крышечкой поверх замочной скважины ставили, наверное, только на бронепоезда, а у нас в школе почти такая же дверь, но без декоративной фигурной решетки, стоит на подвальном бомбоубежище, приспособленном под раздевалку. Продолжая давить на кнопку, я понимаю, что надо было все же выбрать левую дверь, как вдруг этот стальной мастодонт бесшумно отворяется вовнутрь и передо мной предстает татуированный малый без волос, в безрукавой тельняшке, со шрамом на щеке, искривленным влево носом и асимметричными ушами. В руках он держит короткоствольный автомат, какие я видел только в американских фильмах про гангстеров. Он молча смотрит на меня рептильими глазами сквозь решетку.
- А Настенька... - завожу я с малодушной улыбкой. Дверь массивно захлопывается, обдав меня воздушной волной.
К противоположной двери я отнесся с несколько большим почтением, хотя ошибка была исключена. Как и перед моим уходом, оттуда доносилась песенка "Аббы", та же самая "Happy New Year". Как я мог этого не заметить? Магнитофон лупил с такой громкостью, что услышать мои звонки было просто невозможно, я и сам их не слышал снаружи, так что, скорее всего, звонок и вовсе не работал. Одно было несомненно: я попал туда, праздник продолжался, все было еще впереди.
По моим расчетам, подтвержденным звуками музыки, окна Настенькиной квартиры были три крайние слева от подъезда: первое - кухня, второе - так называемый "зал", и третье, приоткрытое для проветривания, спальная. В кухне горел свет и кто-то курил, сидя на подоконнике, какой-то лысый толстый мужик (!)
- А я тебе говорю: Америка в тыщу раз лучше, по любому! - кричал он кому-то громким голосом глуховатых и пьяных людей.
В "зале" мерцал телевизор, мигала елка, иногда, в паузах между музыкой раздавались смех и голоса, один из которых напоминал голос Настеньки. Мое сердце сладко екнуло. Тогда я сделал то, что изменило всю мою жизнь, словно по глупости я нажал на кнопочку компьютера и одним прикосновением стер заложенную в него собственную жизнь.
Приоткрытое окно было довольно низко, до подоконника можно было дотянуться. Я уцепился левой рукой за алюминиевый скат, носком уперся в покатый выступ фундамента, подтянул себя вверх и правой рукой схватился за раму. Теперь я кое-как стоял обеими ногами на кромке фундамента, руками держался за раму и заглядывал вовнутрь. Перед овальным стенным зеркалом спальной кто-то сблизи рассматривал свое лицо в полумраке. Кто-то! Не глазами, не умом, но всем своим радостно прыгнувшим существом я узнал очертания Настеньки. Только бы она меня не заметила! То-то будет сюрприз! Я оттолкнулся от фундамента, подтянул себя вверх и утвердил свое левое колено на жесткой деревяшке рамы, в приоткрытой половинке окна. Еще одно усилие - и я был весь на подоконнике. Из-за громкой музыки Настенька не заметила моей возни, а я уже тихонько, тихонько сползал на пол. И вот я уже подкрадываюсь сзади, и вот обнимаю ее теплые, остро приподнятые плечи. "Happy New Year! Happy New Year!" Душа моя ликует и поет всеми оркестрами мира. Я счастлив, я счастлив, я счастлив... еще минуту назад.
- Шалунишка, все по форточкам лазаешь, - говорит мать Настеньки с улыбкой брезгливой жалости. Передо мной не истлевшая образина трупа, но нечто гораздо более ужасное и реальное: усталое, скорбное, густо загримированное лицо сорокалетней женщины с темными кругами и обильными морщинами под глазами.
- Иди умойся, - говорит она и совершает неслыханный, кровосмесительный жест - небрежно треплет меня за мошонку.
Затем эта женщина со старым лицом и молодой фигурой сокрушенно вздыхает и отправляется за стол, а я вижу в освобожденном пространстве зеркала еще одно сорокалетнее (или почти сорокалетнее) лицо - мою собственную одутловатую физиономию со вздыбленными редкими волосами, сильно поседевшими на висках, и налитыми белками глаз. Я похож на утопленника. Мне тридцать шесть лет, двенадцатого исполняется тридцать семь, я проморгал двадцать лет и ничего, ничего, ничего не успел. Это была катастрофа, мне срочно надо было что-то предпринимать. Сегодня или никогда.
- А все-таки в наше время песни были мелодичнее, - сказала Анастасия Петровна, обращаясь к своему мужу Георгию Леонидовичу. - Давайте поставим "Веселых ребят".