Монолог Яго

     - Дюма, мой друг, сказал как-то, что книга, которую читают, имеет настоящее, но только та, что перечитывают, имеет будущее. Сказал… да и стырил у Ларошфуко реальный исторический сюжет с подвесками, Анной Австрийской и Бекингемом, стырил, подкинул туда пяток спорной моральности вымышленных героев – вот тебе и роман на все времена и роман этот, замечу в скобках, просто ода безнравственности, а отнюдь не благородству.

     Было видно, что, как коленка лысый, с двойным подбородком и лисьей ухмылкой поверх красного шелкового кашне, заправленного в белоснежную сорочку, редактор произносил эту репризу в сотый раз и даже вряд ли она принадлежала ему, но зачем-то делал вид, будто сентенция эта только что пришла ему в голову. Юный молодой автор сидел напротив него на краешке стула и был грустен, ибо такое начало отзыва на его первый роман, чуял он, не предвещало ничего положительного.

     - Сюжет… Вы все ищите, вожделеете сюжета, мучаетесь сюжетом, страдаете денно, ворочаетесь нощно – всё о нем да о нем, инфантильно полагая, что лишь он есть альфа и омега литературы, и вот однажды он к вам является, чудится вам, как божье озарение. И паш-шло-поехало! Образы, характеры, мизансцены, диалоги, монологи, отступления – все лепи на каркас, наращивай мясо на скелет – выйдет, выйдет творение! Ан глядь – чегой-то не вышло. Ах! Как?! Почему?!

     Почему? «Недуг, которого причину давно бы отыскать пора». Литература, мой юный, возможно будущий коллега, не в том, чтобы что-то сообщать, но в том как, каким языком ты это что-то сообщаешь. Ну подумайте сами, ну сколько драматургии в Евгении Онегине? Да ничуть, ни на грош. Жил-был, заскучал, сбежал в деревню, влюбилась девочка, отшил, между делом прихлопнул друга, сбежал, спустя время влюбился в ту же девочку, но уже замужнюю женщину, отшила – конец истории. Вы что, правда думаете, что над такой витиеватой замысловатостью Пушкин семь лет корпел? Лучшие творческие свои семь лет! По этому сценарию даже спектакля не поставить, даже либретто к опере Чайковскому пришлось переписывать - не дали пушкинисты. Так отчего же хочется перечитывать и перечитывать? Язык, батенька мой, язык. Не что сказано, но как сказано. Хемингуэй говорил: найдите главную фразу – остальное пишется само собою. И это слова по сути журналиста, в общем-то и целом искателя как раз сюжета. Главную фразу, говорит он, а отнюдь не главную сюжетную линию.

     Редактор почему-то вдруг распалился, выскочил из-за стола, обнаружив при этом совершенно маленький, почти детский свой рост и грушевое пузцо, и забегал по кабинету, театрально жестикулируя (возможно, что теперь он импровизировал не по нотам, хотя…).

     - А Шекспир? Согласен. В Гамлете сюжетец заплетен – дай бог. И смерть на смерти, и интрига на интриге, но разве сюжет там важен? Там монолог на монологе, диалог на диалоге, реплика на реплике – и всё в мировую копилку - бери наугад и прибивай на щит, на ворота: «Что человек, когда он занят только сном и едой? Животное, не больше». Но ведь вот какая штука! Он и вовсе не парился сюжетом. Брал чужой ничтоже сумняшеся. Я не говорю уж про Ромео и Джульетту, он даже Венецианского купца стырил. Плагиатор, вор? Да ни боже мой! В мире вообще нельзя выдумать ничего нового? Я в этом кресле уже двадцать пять лет, - истово колотил он по спинке своего кресла, - сколько перечитано литературной галиматьи по долгу службы! И что? Думаете я хоть раз прочел что-либо новое? Дудки! Сюжеты и тырить-то ненужно. Они на дороге, на улице валяются. В каждой квартире, в каждой подворотне - судьба, история, драма. Определитесь: какую мысль хотите сказать, кому хотите её донести и, главное, каким языком станете говорить – вот вы и писатель. А вы тут, - хлопнул он по пухлой пачке бумаги на столе, - прости господи…

     Юноша был раздавлен. Идя сюда, он робко рассчитывал если не на снисходительное одобрение, то хотя бы на детальный разбор именно его произведения, давшегося ему такими муками, но, пришпиленный, распятый не кресте мировой литературы Пушкиным, Шекспиром и Хемингуэем, он проклинал теперь тот день и час, когда впервые пришла ему самая эта мысль взяться за перо. И это ведь ему повезло. Это ведь его по блату прочли, по знакомству, по рекомендации пригласили лично. Другим ведь даже и письменно не нисходят до рецензии. Растаять, раствориться в воздухе – вот чего ему теперь хотелось больше всего на свете, но такое чудо невозможно, равно как и чудо сделаться вдруг писателем, когда, как он теперь отчетливо понимал, написано абсолютно все. Грозный Пилат тем временем подошел к крещендо:

     - Давайте возьмем наихудшее из Шекспира – Отелло. Ведь если разобраться – что там главное? Предательство, зависть, подлость, подлог, ревность, убийство? Отнюдь! Такое настолько повсюду, настолько сама жизнь, настолько сам в себе человек, что даже смешно тратить время на писанину. Но там есть один диалог, разговор Дездемоны с Яго, что сразу и понятно – вот зачем писано! Я попробую на память, не взыщите, если что мимо буквы источника, но суть такая… Нет, лучше прочту.

     Он обернулся к книжному шкафу и достал потрепанный томик не ища, будто по сценарию все уже было подготовлено, либо это была его вседневная книжка. Раскрыл в нужном месте, как если там уже была закладка, и стал читать:

- А разве нет? Все вы в гостях - картинки,
Трещотки - дома, кошки - у плиты.
Сварливые невинности с когтями,
Чертовки в мученическом венце.

- Типун вам на язык! Неправда это!

- Нет, это правда. Я не клеветник.
С постели вы встаете для безделья,
А делом занимаетесь в постели.

(«Эк здорово завернул», - довольно хрюкнул редактор, взглядом как бы призывая слушателя порадоваться вместе с ним).

- Что мне бы в похвалу вы сочинили?

- Не спрашивайте лучше. Не могу:
Я не хвалить привык, а придираться.

- Так что б вы мне сказали в похвалу?

- Сейчас. Но мой экспромт пока ни с места.
Прирос к мозгам, как птичий клей к сукну.
Его я вместе с мясом отрываю.
Но вот он, плод моих родильных мук:
Красавица с умом тужить не будет:
Смекалка сыщет, красота добудет!

(«Хорош, сука», - читал он уже явно себе).

- Ну хорошо. А что сказать о той,
Которая дурна, но и не дура?

- Та, что красой не блещет, но с догадкой,
Приманку сделает из недостатка.

- Час от часу не легче! Что ж ты скажешь
Про ту, что хороша, но не умна?

- Таких красавиц глупых в мире нет,
Чтоб не уметь детей рожать на свет.

(«Хр-хр-хр», - смеялся носом чтец).

- Плоские  кабацкие  шутки  для  увеселения  старых  дурней.  Могу  себе
представить, как вы отпотчуете несчастную, которая нехороша собой и глупа!

- Куда краса, туда же и уродство.
Что женский разум, то и сумасбродство.

- Как  глупо,  как  глупо!  О  худшей  вы сказали лучше всего. Но шутки в
сторону.  Как  бы вы определили действительно идеальную женщину,
достоинства которой признало бы само недружелюбие?

(На этом месте редактор отставил вперед свою правую ножку, отвел книжку на вытянутую ручку, заложил другую за спину, закрыл глаза и начал декламировать наизусть. Теперь даже самый неискушенный зритель не усомнился бы – перед ним сам Яго)

- Та, что без самохвальства хороша,
Учтива, краснобайством не греша,
Со средствами, но денег не мотает,
Все б взять могла, но нужным не считает,
Самолюбива, но смиряет гнев,
Собой в любое время овладев,
Та, что притом совсем не так невинна,
Чтобы с трескою спутать лососину,
К которой не проникли в тайники
Напрасные искатели руки,
Достойна, если только есть такая...
Рожать глупцов, в заботах погрязая.

Редактор торжественно захлопнул книжку, поставил на полку и вновь водрузился в кресло, оставшись ростом таким, как если бы стоял.

- Достойна, если только есть такая, рожать глупцов, в заботах погрязая. Кто только, от Овидия и Петрарки до Лермонтова или Набокова, ни считал себя знатоком женской души, но кто из них был так точен, так лаконичен, так божественно беспощаден? Убиение Дездемоны или всякой прочей там Нины, виновны все они иль нет, мой юный друг, лишь метафора, а апофеоз здесь. Главная фраза, помните?

С этими словами редактор двумя пальцами взял стопку рукописи, брезгливо кинул ее на край стола и назидательно добавил:

- Идите, юноша, и запомните великое триединство писателя: что хочешь сказать, кому хочешь сказать и как станешь говорить.

***
Юноша сидел бледен и задумчив, пакет с рукописью покачивался у него на коленях. Молодой писатель прижимался виском к стеклу вагона электрички, уносящей его прочь из столицы; столбы, деревья, облака – все уплывало вдаль, в небытие, а он думал: «Непостижимо… Неужели Шекспир лишь только для этого написал Отелло?», и колеса мерно отстукивали ему великое триединство: «Что-ска-зать…, кому-ска-зать…, как-ска-зать…».