Два письма к Давиду Бурлюку

* * *

«Додичка, родной мой друг и брат, прямо не верю, даже трясусь от волнения, что пишу именно тебе.

Чорт возьми, – ведь волей каких-то нелепых обстоятельств или кто его знает почему, но до сих пор я не мог добиться твоего адреса. В Москве говорили: пиши на «Русский голос», на авось, на ура. Этого я не хотел. Тем более – не верил, а поджидал Володю Маяковского из Америки. Наконец ныне, с месяц назад, Володя появился в Ленинграде. Был его один вечер: «Моё открытие Америки», прошёл с успехом: заработал он рублей 350. Деньги эти, разумеется, мы пропили. Он уехал в Москву с 20 руб., сказав «олл райт». Обещал он мне послать твой адрес, но забыл. И вот вдруг сегодня получаю письмо от Евреинова с океанского парохода, идущего в Нью-Йорк. Николай Николаевич сообщил твой адрес, и я сел за стол, пишу. Но любимый, но бесконечный друг, Додичка, ты пойми, что можно написать тебе не письмо, а книгу писем (бытия) и этого будет мало, чтобы сказать-рассказать тебе всё, что хочется и следует. К тому же я и теперь не верю – неужели этот адрес верен? Неужели ты и в самом деле получишь это письмо? Право, не верю. Вот (от счастья) не могу поверить. Лишь тогда поверю по-настоящему, когда от тебя получу ответ. (Не забудь написать адрес своей рукой, а то в этот я мало верю; может, какая неточность есть. Поведай у Евреинова обо мне. Он много знает и у него есть мои дружеские письма, пускай покажет, ежели сохранил. Что обо мне рассказывал Володя, не знаю. Как всегда, я много разъезжаю, гастролирую неустанно-неостывающе. Эту зиму живу в Ленинграде. Прошлую зиму ездил по всей Сибири и Китаю. Почти во всех городах Сибири шли при мне мои две пьесы «Пушкин и Дантес» и «Емельян Пугачёв». Я говорил вступительное слово и читал лекции по искусству в СССР. Всюду в Сибири (доехал до Владивостока, был на Сахалине) встречал твоих знакомых, а в Хабаровске читал твою статью. Будто повидался с тобой. В Омске был у Антона Сорокина, видел твоё заключение о сибирском Джеке Лондоне. Ехать в Сибирь меня приглашал с собой ныне Володя, но я отказался, так как у меня иные планы…

На Каменке у меня гениально. Домик и хозяйство в полном благополучии. Там я пишу, охочусь и рыбачу. Читаю книжки, газеты, журналы, смотрю на твои картины, думая с любовью о тебе каждую минуту. На стенах наши прежние афиши – гастроли, стихобойные аэропланы («гениальные дети современности») – доители изнурённых жаб – флейты – позвоночников и т.д. Всё наше «детство» живёт на Каменке: книги в библиотечной комнате и там газетные помои буржуазных «критиков» - крытиков и крутиков (об этих трёх разновидностях критики я читал доклады в Москве). Когда-нибудь – пускай это будет скорей – ты приедешь ко мне на Каменку и всё увидишь. Повеселимся. Попишем стихи и пейзажи. Каменка – неисчерпаемое удовольствие для глаза, кисти, пера, ума и сердца. А кругом к тому же новые наши советские деревни, расцветающие сказочно-культурно. Всюду кооперативы, машины, избы-читальни, драматические театры (и играют сами крестьяне и ещё как), сельсоветы, порядок, у всех сплошная стройка, проекты, энергия, работа, подъём аховый. Жить теперь в деревне – лафа. Ко мне, как к судье (так понимают работу писателя крестьяне), мужички и бабы бегают за советами по житейским вопросам экстренной важности. Например, ежели подерутся муж с женой – я должен их «рассудить», «направить». Милый Додичка, я так полюбил свою лесную, деревенскую жизнь, что готов там засесть медведем. И засяду… Благо, я великолепный охотник и рыболов. И эта моя страсть велика и увлекающее горяча.

Ленинград. 18 февраля 1926 года».

* * *

«Дорогой Океанский наш Додичка!

Ты, конечно, знаешь из газет о самоубийстве Володи Маяка (Маяковский), как мы его звали. Да, брат, столь неожиданно всё это случилось, что мы, его друзья юности, и в эти часы (прошла неделя) остаёмся потрясёнными до жути и говорить об этом ещё тяжело, страшно, больно. Слова тут беспомощны и жалки. И ты прости, что сейчас я не могу об этом сказать, как следовало бы. Очень взволнован. Молчу. Думаю. Разгадываю. Теряюсь в мыслях, путаюсь в его судьбе. 12 апреля, когда была заготовлена предсмертная записка, я обедал с ним в столовой, и мы пили вино – он красное, я – белое. Он был нежен, называл меня «Васичкой» и звал играть на бильярде, но вёл себя крайне рассеянно, нервно, беспокойно. Метался духом. Блуждал глазами «поверх всего», как бы вглядываясь в даль. После обеда (собственно, он не обедал, а только пил «Сен-Жульен» - своё любимое вино) мы расстались. Поздно вечером мы ужинали в Союзе, Володя появился в пальто (в дверях входа в зал), подозвал меня и спросил, с кем сижу. Объяснил. Он ушёл. 13-го встретились на Тверской около моего жилища – я шёл обедать. Он сказал, что, может быть, зайдёт туда. Не зашёл. Вечером он был в гостях до 2-х часов ночи, где были и Полонская с мужем, актёром Яншиным. Она – дочь умершего «короля экрана» Полонского. Я знал её девочкой. Этой зимой Володя сдружился с Норочкой и мужем. После 2-х часов ночи Володя прибыл домой на квартиру. Встал рано. Принял ванну. Побрился. В 9 часов утра заехал к Полонской, чтобы проводить её в театр на репетицию. По дороге они заехали к Володе (Лубянский проезд, 3) и тут в 10ч.15 мин. он застрелился (прямо в сердце). Мне позвонили. Меня охватила ледяная дрожь. Я не верил, не хотел поверить, не имел основания и права поверить, но… пришлось. Вскоре я видел его лежащим на постели. Он будто спал, откинув голову в сторону, по-детски. Казалось, вот-вот он проснётся от всех наших рыданий. Его сестра Оля в истерике читала стихи Володи: «Мама, мама, у меня пожар сердца»… (Помнишь: ведь при нас это он и написал, и читал «ваш сын прекрасно болен»). Пожаром сердца он горел всю жизнь и сгорел быстро. Ты ли, учитель его, не знаешь, как он бушующе горел в своём непрестанном бунтарстве. Всегда нам было «страшно» за него – так он пылал, вулканически извергаясь лавой кипящих громыхающих поэм. Мы с тобой, Додичка, знали Володю – юношу, любили его, как никто, и мы помним этого Маяка с первых и до последних дней. Начали мы выступать с ним в Политехническом, и вот за несколько дней до роковой кончины в этом же Политехническом наш Володя Маяковский прочитал свою поэму в последний раз и последним из поэтов, среди которых был и я. Ты знаешь, как мы связаны с аудиторией Политехнического, где под твоим предводительством проходили наши футуристические вечера, где так ярко блистала исполинская фигура Володи Маяка, где мы, как в большой колокол, таранили в свою бунтующую молодость, делая «революцию искусства». И вот этого нашего горлана, борца, поэта новой жизни не стало…

Трибун пролетарской поэзии – Маяковский убил своё сердце. Что не доставало этому прославленному гиганту? Во имя чего он ушёл с поста? Кто толкнул его руку к револьверу – ничего неизвестно. Полагаем, что только – тяжёлое психическое состояние (недавно он перенёс грипп), быть может, мозговое поражение. Иных причин не было и не может быть для поэта-общественника. Любовь – это не причина, а одно из слагаемых, как и прочие мелкие неудачи. Несомненно, по-моему, одно: Володя в последние дни производил впечатление психически нездорового человека, с явным углублением в себя, в хаос взбаламученного нутра. Так вот и сгорел наш Володя. Безумно жаль, нестерпимо досадно. И даже жутко разговаривать, когда весь он ещё живой перед глазами. Впрочем, для нас, друзей его, живым он и останется – этот непотухающий Маяк. За малую жизнь он сделал многое, и мы его не забудем. И дальше станем жить так, как умеем всегда, на высоте. Поэтому во имя бытия я очень глубоко приветствую твою новую изумительную книгу «Энтелехизм», насыщенную, как док пароходом. Спасибо за неостывающую память ко мне, грешному. Ещё прости и за то, что совершившаяся катастрофа с Маяковским мешает мне написать о твоей книге более подробно. Но всё равно – кроме прекрасного мне сказать не о чём. Это да будет ясно до точки. Пиши, Додичка, на Москву. Ежели уеду на Каменку – Соня мне перешлёт твоё письмо в Пермь (Набережная, 7, Пьянковой)…

Да, я привык жить летом на Каменке. Там и рыбатство, и охота, и книги, и родная земля берложная. А что мне, медведю, больше надо… Ничего. Да и устал от жизни городской. Тянет в тайгу. Книгу «Путь энтузиаста» (футуризм) сдал в из-во «Федерация».

Ну, Додичка, Маруся, Додик, Никиша, будьте великолепны и здоровы. Целую вас с любовью до безберегов.

Ваш Вася Каменский»
(1930)