Башмак Эмпедокла-8. Неисчерпаем, как атом

               
    
     И по сей день наш герой неисчерпаем, как ленинский атом, а его тоска по  пальме,   стремление  от дерева к саду, от сада к дремучему лесу, этот побег от одиночества к шуму вселенского карнавала, все это вело его  к  проповеди  массового  искусства,
апофеозу братства всех полуграмотных.
     Он мечтал в своих  ранних эссе о том времени, когда вслед за братьями Гримм, за Гонкурами, все люди станут братьями, и все будут сочинять. Ведь создали же братья  Люмьеры такое счастливое положение, что все неграмотные стали братьями по  кино. Но Померещенский проповедовал другое, грамотное направление –  жалобизм.
     Пока братья недовольны друг другом, они все вместе пишут  одну  книгу  – великую книгу Жалоб, которая в отличие от тибетской или от египетской «Книги мертвых»  никогда не может быть завершена. Доступ к этим книгам  был  затруднен,  их прятали, их не выдавали, а на пишущих пытались оказывать нажим,  утверждая,  что точное название такой книги – книга Жалоб и Предложений, поэтому, пожалуйста, пишите побольше предложений и поменьше жалоб. Однако жалобы оказались сильнее предложений, что и стало в  результате  зародышем гласности и началом нового мышления.
     Успех жалобизма связан с едой, почти по Бертольту Брехту, –  сначала жратва, потом писанина. У кого наоборот, те считаются профессионалами. Суть же направления в том, чтобы тон задавали любители, то есть массы. Жалобизм был  истоком  многих  современных течений, хотя и уходил своими корнями в глубокое прошлое, как  словесности, так и общественного питания. Померещенский утверждает,  что  в  этом движении впервые после призыва  пролетариев  в  литературу  осуществлено творчество всего народа. Это подтверждают примеры:
     ...Я заказал себе незатейливый континентальный ужин – салат из  брюссельской капусты, суп-пюре из креветок, бараньи мозги, жаренные в  сухарях и бокал шабли. Официант с лицом корабельного  стюарда  ответил,  что мозгов в сухарях, кроме моих, здесь не найдется, а потому подать мне могут только дежурное блюдо, куда входят щи суточные, кура  отварная  вчерашняя и фирменный напиток. Что за фирменный напиток? А такой,  какой  у нас все пьют. Я был не в силах противостоять и хамовитости  официанта  и собственному унизительному чувству голода, и попросил принести  то,  что есть. Но как только мне поставили щи суточные, они вдруг начали  стремительно испаряться вместе с крепким запахом, точно также и  кура  вчерашняя, едва приспустившись на стол, завертелась и обратилась в жалкую цыплячью кость. В свою очередь фирменный напиток сам по себе булькнул,  выпятился из стакана и тут же обратно в  стакан  плюхнулся,  будто  кто-то воздушный плюнул туда. Тут я и понял, что это значит, когда часто повторяют в этой земле – несолоно хлебавши. Я расплатиться  был  вынужден  не столько под угрозой физической силы, а скорее силы нечистой,  какой  мне показались потянувшиеся ко мне руки официанта и подоспевшего ему на  помощь повара, тут я догадался, зачем в этом заведении вообще повар. Ухожу писать продолжение «России во мгле».
     Другая запись более  сбивчива,  почерк слабый и неровный, как будто перо писало само без достаточного  нажима:
     …Я не нашел поблизости ничего более приличного, вот  и  заглянул сюда. А как я очутился здесь, где трудно найти что-нибудь приличное, известно едва ли даже моему Создателю. О, мой Создатель! Я думал,  что  ко мне отнесутся здесь не как к обычному посетителю, ведь я  известен  всемирно. На мое удивление, разбитной малый, разносивший с большой неохотой скудные кушанья, не обратил на меня ни малейшего внимания, когда я занял место за пустующим столиком. Я попытался объяснить ему жестами, как  Робинзон Крузо дикому Пятнице, что мне от него нужно, не мог  же  я  обращаться к нему по-английски, я уже давно понял, что я не на острове.  Мои жесты остались без ответа, в отчаянии я схватил малого за полу  засаленной жакетки, когда он пробирался мимо, но он только пошатнулся, это  никак на него не подействовало, так как он и без этого шатался. В это время вошел господин в котелке и с тростью, сел как раз  напротив  меня  за столик,  не удостоив меня даже взглядом, он обратился к  малому  с  какими-то междометиями, и тот нелюбезно завернул к нему. Они объяснялись  на неизвестном мне наречии, после чего моему новому, более удачливому соседу доставили первое блюдо. Но я оказался проворнее, съев и первое и обглодав мужественно второе, пока тот обстоятельно пытался разглядеть,  что же ему подано.  Кое-как  насытившись  этой  скверной,  хотя  и  дармовой снедью, я уже дал волю своему вкусу, почему и выплюнул  глоток  жидкости из стакана, принесенного моему озадаченному соседу,  думаю,  это  спасло жизнь, как мне, так и ему. Где-то я его видел, по  манерам  он  напоминал островитянина, столь сдержанно и благородно воспринимал он  исчезновение своих заказов. Завершив свою победу над миром в  акте  еды,  я  поспешил удалиться, чтобы не видеть уныния благородного джентльмена, когда к нему придут за расплатой. Унылое место, унылое и убогое, вот что я хочу  сказать, и не эту харчевню я имею в виду, а всю обжитую вселенную.     Подпись: Человек-Невидимка.
     ...Празднуя нашу сокрушительную  победу  над  командой  «Стреноженные кентавры», мы тарелки перебили на счастье и от избытка радости,  едой  и питьем довольны, за что выражаем благодарность охране, персоналу и поварам ресторана «Космос». Просим простить за осколки. Все оплачено  нашими болельщиками.
     Подпись: игроки команды «Пучина», всего одиннадцать подписей, одна из них крестиком (левый крайний).
     ...Совершив вынужденную ночную посадку на этом необыкновенном  небесном теле, мы с гордостью и горечью обнаружили здесь груду осколков в таком далеком и унылом углу космоса. С гордостью, ибо  приятно  сознавать, что и здесь уже побывали наши гуманоиды. С горечью, ибо от их  величественных кораблей остались одни белые осколки. Мы еще вернемся сюда на поиски наших пропавших без вести предков! Подпись: экипаж летающей тарелки У– 794652138046291004 –Х.
     Таковы извлечения из некоторых книг, написанных нашими братьями по разуму.           Эволюция этих книг проста, от бедности  языка и жизни к богатству языка и жизни.
     Одна из первых жалобных книг – «Бедная Лиза» была написана в то время, когда кроме Лизы бедных почти не было.
     Потом появились «Бедные люди», так как бедных стало больше, но писал эту книгу всего один человек. Несколько человек эту книгу прочитали.
     С прогрессом человечества появилась такая  знаменитая книга, как  «Богатые тоже плачут», автор которой уже не важен. Зато важно, что в ней объясняется простым языком то, что было уже видно невооруженным глазом на посиневшем от слез экране. К этому плачу с восторгом присоединялось все больше и больше бедных.
     Становясь  все  богаче  и богаче, массы пишут все меньше и меньше жалоб,  и  все  меньше  обращают внимания на писанину бедных, все еще грамотных. Зато на пути к богатству массы все больше пляшут и поют. Пение более органично для масс, чем писанина. Если подумать хорошенько, то как могут водить одним пером  дюжины, сотни и тысячи, не говоря уже о миллионах. А музыка  масс  возникает как бы сама собой, давая выход не унылой жалобе, а всеобщему  ликованию.
     Вначале кто-то начинает пыхтеть, сипеть, повизгивать, хрюкать,  жужжать, лепетать,  квакать,  улюлюкать,  крякать,  квохтать,  кукарекать,  выть, ухать, мяукать, причмокивать, урчать, гундосить, фыркать, ржать, блеять, тявкать, шипеть, каркать, икать, гоготать, рявкать – и тому подобное,  и все это вызывает безусловное неодобрение окружающих.  Но  если  огромное скопище окружающих само подхватит это великолепное начинание и тоже  будет всем скопом хохотать, свистеть, стенать, кашлять, картавить,  цокать языком, скрежетать зубами, щебетать и при этом считать  –  до  двух,  до трех, еще лучше до двух и трех тысяч, а потом в обратную сторону, считая при этом, что каждое выкрикнутое число является иррациональным, – экстаз будет полным.
     Чтобы все это действо упорядочить, надо подключить  электричество, упаковав его в микрофон. Один из народа берет этот микрофон  в свои руки и подносит его к своему рту, усиливая  свои  звуки  настолько, что все остальные воспринимают их как свои. И  тут  к  звуку  подключают свет, который высвечивает обладателя микрофона,  дают  ему  вид,  блеск, мерцание, сияние, и это еще усиливает его (или ее) слияние с массой, помогая ей хлопать в ладоши и топать ногами. Таким образом пение  соединяется с танцем, состоящим из двух па: ерзания и подскакивания,  так  как танцевать чаще всего приходится, сидя всей массой на стульях.  Любой  из таких исполнителей дает слушателям чувство уверенности в том, что и он – исполнитель. Но кроме исполнителей, многочисленных в массовом искусстве, существовали и выдающиеся сочинители в этой новой для забывчивых  области.
     Первым здесь был, конечно, Померещенский, который свои личные жалобы называл любовной лирикой, он давно  закрыл  эту  тему  своим  нашумевшим сборником «Вызываю любовь на себя». Правда, поэтесс в любовной лирике целомудренный поэт не смог переплюнуть, некоторые злословили, что пишет он о любви только к своим законным женам, настоящей свободы в любви он так и не обрел. К тому же поэтессы показали более проникновение знании анатомии и физиологии как своего, так и противоположного пола.  Но вот другой его нашумевший сборник – «Моя любовь обрушилась на всех» – это уже гражданская лирика. Здесь он уже смелее требовал  взаимности.
      Затем поэт  углубился в поиски нового жанра, который бы обладал достоинствами  как  поэзии, так и прозы. Свои опыты он начал с  исполинских  стихов,  его  «Гигантские шаги в незнаемое» продавались в спортивных магазинах, были  они в двух томах, и первый том был приспособлен для левой, а второй для правой  руки – специальный был переплет с захватом, книги эти  охотно  брали борцы и тяжелоатлеты. В первом томе поэт признавал себя фанатичным  продолжателем футуризма, во втором он неистово отрекался  от  футуризма.  А исполинскими стихи эти были еще и потому, что каждое  слово  занимало  в них отдельную строчку:
     В
     левой
     руке
     том,
     в
     правой
     руке
     том,
     левой
     ногой –
     топ
     правой
     ногой –
     топ!
     И
     дело
     все
     в
     том,
     чтить
     стихи
     мои
     чтоб!
     –  и т. д.
     Поэт гордился, что его книгами  размахивают  сильнейшие  люди планеты. Но узкая строчка не долго тешила поэта, он перешел к сверхдлинной, тогда его книги стали издавать в форме вымпелов, если  их  насадить на флагшток, то, как левые, так и правые могли идти с ними на  манифестацию.
     Все эти опыты вызвали к жизни исследования, в корне изменившие поэтику.
Стали считать, что, если ширина текста почти не отличается от  его высоты на отдельно взятой странице, то это проза, а если ширина во много раз меньше высоты, то это поэзия. Если  ширина  больше  высоты,  то  это сверхпроза, например, такой текст: ПРИБЫЛ СКОРЫМ ПОЕЗДОМ ВСТРЕЧАЙ  САМОЛЕТОМ ОБЯЗАТЕЛЬНО ЦЕЛУЮ ПОДРОБНОСТИ ЗАКАЗНЫМ ПИСЬМОМ ЖЕЛАТЕЛЬНО  НА  ДЕРЕВНЮ В ГОРОД и т. п.    Исследователи Кронштейн и Шпиндель в своей монографии «Штрихи к истории введения в определение предмета»  доказали,  что именно Померещенский первый использовал в качестве  стихотворной  строки сверхпрозу. Померещенский же был одним из первых, кто согласился с  этим доказательством. Но надо было идти дальше, и поэт стал писать, исходя из сверхпрозы, но не столь по-исполински, как прежде, а все короче и  короче, после чего появились не только критики, но и читатели, которые смогли все это дочитать до конца.
     Исследователи в новой монографии доказали, что, таким образом, была обнаружена так  называемая тихая глубина, тихий омут, он сам окрестил свое новое  направление  омутизмом, что и пришло на смену жалобизму.
     В музыкальной  среде  поэт  был давно известен как потрясатель основ. Когда тот писал  свою  сверхпрозу, многие известные композиторы говаривали, что будь кто-то из  них  Вагнером, они бы обязательно к его сверхпрозе написали музыку,  это  было  бы большой честью для них и обещало бы немалую выгоду, ведь поэт выступал в основном на стадионах, за рубеж его приглашали читать в римский Колизей, в древние цирки Малой Азии, читал он и с пирамиды Хеопса, откуда его  не было слышно, зато видно – показывали по телевидению через  спутник,  при этом  комментатор  утверждал,  что  читает  он  стихи,   написанные   им по-коптски, отчего нет смысла озвучивать передачу. Готовился он читать и на аэродромах, для чего уже переоборудовали Орли под Парижем,  Пикассо готовил эскизы специально для этого, а американцы перенесли  в  аэропорт Кеннеди Статую Свободы, сделав в ее рту отверстие для головы поэта,  который должен олицетворять свободу в прямом и переносном смысле –  давать ей лицо. Статуя мешала взлету и посадке самолетов, и ее вернули назад на Гудзон, не дождавшись лично Померещенского, –  не  дают поэту свободы в России,  – прошел слух по Америке.
     А он тем временем сидел в Байконуре в ожидании запуска  в  космос, но тут новое мышление привело к распаду имперского  сознания,  поэта  от запуска в космос временно отстранили, ибо стало неясно, какую часть суши он должен теперь представлять.
     Но музыка, как и  прежде,  не  знала  границ,  поэт  от сверхпрозы шагнул к  сверхпоэзии, за которую сразу и ухватились  композиторы. Большинство из них шло простейшим путем: поэт – потрясатель,  поэтому класть его надо прежде всего на ударные инструменты. Скажем,  берем литавры: как только в сверхпоэтическом тексте  появлялся  ударный  слог, так тут же удар в литавры: чвяк! И раз за разом:  чвяк!  чвяк!  чвяк!
     А там, где кончается сверхстрока и  появляется  что-то  вроде  рифмы,  там ударник: бум! Очень это нравилось молодежи и охраняющей ее конной  милиции. Услышав имена композиторов, обратившихся к  его  творчеству,  и  не найдя среди них себе известных, поэт обвинил композиторов в  сальеризме. Сумбур вместо музыки, заявил он. Но потом он оттаял, когда после  музыки пошли банкеты, и на одном из них открыто высказал свое отношение к  благозвучию.
     Вначале он лукаво заявил, что понимает музыку, но не всегда понимает музыкантов. Вот он слышит нечто блаженное, а музыканты говорят ему – си-бемоль. А для него в этом си-бемоль видится пучеглазое насекомое. Вот он слышит что-то воодушевляющее, а музыканты ему говорят – до-мажор. А он здесь слышит обыкновенное обжорство в домашних условиях: дома жор!
    Но затем он изменил недоуменное выражение на чуть ли не заискивающее и как бы  позавидовал музыкантам. Вот он, поэт, не может своими словами переписать ни Ивана Баркова, ни Демьяна  Бедного. Всегда вынужден писать своими словами, а где их взять, ведь еще не создан словарь языка Померещенского!  А  тут любой композитор может положить и Шекспира и Микеланджело на свою  –  на свою! – музыку. Вот вам, пожалуйста: я и Шекспир, я и  Микеланджело!  На Пушкина до сих пор кладут! Когда же композиторы устыдились,  поэт  воскликнул: –  и это хорошо! Композиторы воспрянули, а поэт продолжил:  –  но  вот что плохо... И стал объяснять, как неудачно положили  на  музыку  именно его. Никакой Вагнер не мог оркестром так заглушить слова, как  заглушили его слово, между прочим, известное всему  передовому  человечеству  наизусть.
     – А как? – а как? – закричали композиторы. А так,  продолжал  поэт. Перво-наперво было слово. Мое слово. А что такое музыка?  Музыка  –  это сочетание приятных звуков с не менее приятной тишиной. Так вот эту тишину надо сделать достаточной для того, чтобы в нее влезло  мое  слово.  А если музыкальную тишину еще чуть-чуть продлить, то это слово не только можно произнести, но и пропеть. А уже в промежутках между словами –  пожалуйте, инструмент, барабан или гобой. Пусть даже фагот! – Кто успеет, подсказал кто-то. – Э, нет, поднял Померещенский свой длинный указательный палец, не кто успеет, а кому по партитуре положено. Какой тут шум произошел,  аплодисменты  и  топот: все композиторы побежали по домам, к своим нотным тетрадкам. Книги  поэта, конечно, были у каждого в домашней библиотеке. Некоторые работали на глаз и на слух, некоторые тщательно измеряли длину каждого слова  линейкой, прежде чем втиснуть его в музыкальную фразу.
     Так начиналась  массовая омутизация тишины. Однако вся эта музыка была только  сопровождением для массового театра будущего, здесь Померещенский считал себя продолжателем дела Хлебникова и Крученых, режиссером Солнечной системы и драматургом туманностей, едва видимых с Земного шара. Но он видел больше видимого!      Новый театр выходит  на площади, увлекая за собой зрителей и сметая с пути зевак.  Переходя  все границы, он становится театром военных действий. Выходит из моды  пословица, – когда говорят пушки, музы молчат, ибо муза массовых зрелищ охотно делится с народом пушечным мясом, особенно в периоды затруднений с обычной едой. При этом уходят в прошлое великие сражения как  дорогостоящие, сегодня мы не увидим ни Куликовской битвы, ни Бородинского сражения,  ни Ватерлоо, ни Курской дуги. В  прежних  баталиях  зрителей  было  гораздо меньше, чем непосредственных участников, потому их и  не  пускали  из-за громоздкости на телеэкран. Современный театр военных действий более  локален, более обозрим, само количество зрителей на много порядков превосходит число действующих лиц хорошо вооруженного конфликта.     А чтобы так называемый зритель не вмешивался в конфликт, подобно взбесившемуся болельщику на стадионе, телевизор как бы арестовал  массы  и  рассадил  их  по одиночным  камерам собственных квартир. Если эти камеры семейные, то в них разыгрываются локальные конфликты, когда хозяйка хочет плакать вместе с богатыми по одной программе, а хозяин желает завести себе рабыню по другой программе. Их дети жаждут действия, акции, action, они играют в войну, на которой смертью храбрых гибнут взрослые.

     Очень хорошо театрализуются  массовые игры, например, бег наперегонки по Земному шару. Россия бросается  догонять Америку, которая ведет себя при этом  как  самоуверенная  черепаха, презирающая бегущего за ней Ахиллеса.
     Америка  отмахивается  от  русских своими фильмами ужасов, тут-то и замирают на  бегу  изумленные  русские. Опомнившись, русские запускают в обратную сторону ленту истории, тут  же оказывается, что еще при княгине Ольге русские были впереди американцев, которых тогда еще просто не было.
     Только при князе московском Иване  III некие испанцы в погоне за Индией наткнулись на эту  Америку,  тогда  как Москва уже догнала Ярославль, Новгород, Тверь, Вятку и Пермь.
     Заглядывая в последующие дырки истории, мы можем увидеть, что, прежде чем догонять нынешнюю Америку, русским, если  не  часто  оглядываться,  следует  еще, обогнув Африку, догонять Индию.
     Не менее увлекательная  игра  в  прятки.
     Для этого строятся бункера, мавзолеи, лабиринты,  где  проворные  власти могут долго скрываться как от чужого, так и от своего народа. А для  народа лучший способ спрятаться от правительства, это  пробраться  в  само правительство и играть в нем роль  государственной  деятельности. 
     Когда народ хочет прямо высказать свое мнение о власти, он начинает громить средства массовой передачи мнений. Иногда народ начинает сознавать  себя народом, когда ему удается  надежно спрятаться от другого народа. Россия  прячется  за  Союз Советских Социалистических  Республик.  Европа  прячется  за  Россию от Азии.  Иван  Грозный прорубает окно в Азию, затем Петр Первый прорубает окно в Европу, рубят, конечно, с  плеча,  щепки  от  постройки окон летят в разные стороны. Если оба окна открыты, Россию продувает, то Германия дует в Японию, то Япония дует в Голландию. Потому России  часто не везет с урожаем пшеницы: даже если урожай неплох, на сквозняке  между западом и востоком его прочь выдувает.
     И все смешивается: все смешалось в доме Романовых, все смешалось в Белом  доме, как в том, так и в другом.
     Святое место масс так или иначе занимает вездесущая толпа. Прежде всего, надо определить, что такое толпа, чем она отличается от стада. Толпа – это такое скопление, где каждый может схватить своего соседа. В стаде не так, там расстояние между существами больше, и у этих существ, как правило, нет рук, поэтому нет и возможности хватать друг друга. Значит, только обезьяна и человек могут составлять толпу.
     Толпа возводит физическую культуру в ранг высокого искусства. Соревнования толп придумал только человек, обезьяны здесь уже не принимали участия. Обезьян  все меньше благодаря людям, и перед ними не встают чисто человеческие проблемы, связанные со сплочением.
     То, что раньше человек делал в одиночку, теперь он может совершать только сообща, потому и возникли новые соответствующие виды спорта и соответствующая физическая культура, к рассмотрению которой мы и переходим.
     Прежде всего, бег. Казалось, что бег на месте наиболее удобен для больших скоплений народа, но это не так, соседи начинают теснить друг друга, наступая на ноги, так что возникает стремление убежать; бег вперед и явился одним из выходов в подобном положении.
     Результатом такого забега должно быть объявление победителя. Можно подумать, что в толпе победителем окажется тот, кто был в первом ряду с самого начала. Когда только начали бегать, так оно и было, но скоро это обстоятельство обнаружилось задними рядами, их ропот дошел до середины, а затем и до первых рядов, заставив их бегать еще быстрее. Так были установлены новые рекорды. Продолжалось это недолго, ибо задние ряды стали хватать бегущих впереди и оттягивать назад, отчего уменьшилась рядная и персональная скорость, но увеличилась средняя скорость всего образования, а это способствовало делу дальнейшего сплочения этого образования.
     Тем временем задние начали испробовать различные пути проникновения вперед. Труднее всего было пробиваться сквозь толщу бегущих тел, расталкивая их локтями. Достигнуть при этом скорости передних, пусть даже хватаемых сзади, было маловероятно. Пробовали некоторые бежать по головам, но их быстро ставили на свое место. Отчаяние приводило к возникновению моментов застоя, когда задние вовсе не старались бежать, а цеплялись за передних, в конце концов, останавливались все.
     Иногда уставали и передовые, но их неудержимо гнали вперед последующие. Конфликтные ситуации подобного рода приводили к расколу общей среды, вот тут по линии раскола и устремлялись коварные задние вперед. Но это было использованием случайных колебаний. Надо было изобрести более надежный способ продвижения к успеху. Так возникли опоясывающие, или хороводные, потоки. Задние, а вернее, крайние хватали друг друга за руки, образуя плотный круг, который начинал вращаться относительно центра всей толпы. В этом движении было нечто космическое, ибо так же вращаются галактики. Круг вращался по краю бегущего вперед конгломерата, и задние постепенно вырывались вперед, передние же увлекались назад. При таком вращательно-поступательном движении победитель должен был точно рассчитать число кругов, чтобы оказаться впереди именно к финишу. Это удавалось исключительным личностям, которых стали любовно называть раскрученными.
     Следует сказать и об одном из важных стимулов бега. Прибывший первым раскрученный тут же дает автографы всем остальным, прибывающим далее. Каждый бегущий берет с собой авторучку. В ранце каждого солдата – маршальский   жезл,  говорили   прежде.  Наряду   с   авторучкой   каждый   берет  и  тетрадку   для  будущего автографа – он заранее готов и к триумфу и к признанию триумфатора. Поначалу любовь к автографам дисциплинировала бегунов, со временем же это привело к появлению среди них большого числа писателей. Вместо того чтобы бежать с авторучкой за автографом или вырываться в дающие автографы, эти люди, обычно, бултыхающиеся в центре всего этого движения, начинали что-то кропать на бегу в своих тетрадках.
     Считая себя в центре событий, они увлекались настолько, что увлекали и ближайших соседей, которым было удобнее взять автограф у них, нежели у забежавших далеко вперед. Так возникла литература как часть физической культуры.
     Литература как часть высокой физической культуры вырабатывала импульсы и призывы для интенсивного бега, эти импульсы отбрасывались центробежной силой на окраины движения, общая картина которого принимала все более космические размеры.
     Так было с бегом и некоторыми механизированными видами передвижения, а также с плаванием. Плавание, добавляя третью координату в глубину, позволяло некоторым задним выбиться вперед путем подныривания. Подныривание развивало легкие, и когда удачливые ныряльщики занимали места в первых рядах, они не только плыли, но и пели от избытка воздуха в легких, компенсируя свое предыдущее подводное молчание. От этого плыть становилось веселее, плохо то, что вынырнувшие вперед и поющие становились слабы зрением от ныряний и порой заводили свой коллектив не в ту сторону. Требовалось время, чтобы направить их в верное русло, – ведь при плавании трудно хватать руками соседей даже с целью их исправления, к тому же поющие не слышали других голосов, которые кричали сзади, что мы плывем не туда. Но налаживалось и это.
     Хороши также и комбинированные кроссы с пересечением морей, островов, материков и океанов.
     Бег переходит в плавание, плавание – снова в бег, и следующим серьезным состязанием становится борьба. Борьба в корне меняет внутреннее состояние толпы. Если бегут охотно, чтобы вырваться вперед, то угроза борьбы заставляет многих поворачивать назад, и в схватку вынуждены вступать замешкавшиеся вторые и третьи ряды. Вот тут и возрастает роль задних – тыла. Задние не пускают передних на свои места, так что завязывается борьба с двух сторон – своих с чужими и своих со своими. Прежде чем одолеть чужих, свои должны справиться со своими. Силы были бы неравными, если бы в среде противника не происходило то же самое. В процессе борьбы вырабатываются более хитрые конфигурации толп, чем при беге. Возможны разные способы дробления противника, отрывы и разрывы, обходы. Можно вклиниваться в противника (удар «свиньей»), разбивая его надвое. Противник при этом должен идти на охват. Активное действие происходит только на полосе соприкосновения, которая предполагает одинаковое количество соперников с каждой стороны. Это количество стремится к минимуму, который равен одному человеку. Толпы закономерно принимают опять-таки форму круга, круги соприкасаются в одной точке. В эту точку направляют с двух сторон по сопернику, каждого из которых держат двое с боков, а также сзади, в результате чего возникает впечатление, что богатырь рвется в бой, а его горячность сдерживают благоразумные соратники. На самом деле это толкают вперед на схватку наиболее слабого. Из двух противников побеждает обычно именно слабейший, потому что его держат крепче и подталкивают мощнее. Такова парадоксальная сила коллектива.
     Схватка проходит при сочувствии остальных, которые становятся одновременно и участниками ее и болельщиками. Особенно сильно болеют те, кто уверен, что их не вытолкнут на схватку. В момент борьбы сплочение коллектива достигает своего апогея, преобладает центростремительное движение. При беге – наоборот.
     Борьба изменила многое в стиле бега. Стали бегать не только вперед, но и назад, назад даже быстрее – было от чего, поэтому бежать отчего-то стало предпочтительнее, чем к чему-то. Тогда и возникли механизация и моторизация, ибо поняли, что спасаться только при помощи подручных средств, каковыми были ноги, трудно. Изобрели пароходы и паровозы. Ими не сразу овладели, по инерции, погружаясь на пароход или в поезд, продолжали двигаться внутри, но с парохода падали в воду, а в поезде упирались в паровоз, и давка напоминала всем ненавистную борьбу, особенно если садились в вагон с разных сторон, – тогда это была борьба противоположностей. Эти неприятности были постепенно устранены, а напоминает о них до сих пор только необыкновенная спешка и толкучка при посадке.
     Всякого рода метания и толкания не привились. Пробовали метать бревна, но они летели недалеко и часто падали на головы стоящих спереди, глядя на которых оставшиеся позади отказывались от повторных попыток. Не получалось и с прыжками, так как свободно можно было прыгать только вниз, при этом верхние давили нижних, и те быстро сообразили, что при очередном прыжке уже они окажутся внизу.
     Продуктивными оказались различные акробатические этюды, которые заключались в построении разной высоты и конфигурации пирамиды.
     Сразу надо оговориться, что все попытки изобразить шар провалились в буквальном смысле слова. Пирамиды же выстраивались так. После короткой борьбы победитель взбирался на побежденного и хватался за соседнего победителя на заслуженном пьедестале, пьедестал же, то есть предыдущий побежденный, делал то же самое на своем нижнем ярусе. Затем нижние сплачивались настолько, чтобы верхние обрели опору, достаточную для проведения новых схваток, в результате чего наращивался третий ярус, и длилось это наращивание до тех пор, пока наверху не оказывался один, которому уже не с кем было соперничать. Ему уже не за кого было держаться, и он размахивал руками, балансируя, а казалось, будто он руководит. Тем временем сплоченные нижние, чувствуя гнет, начинали двигаться в одном направлении, не всегда в том, куда указывал балансирующий на самом верху. Пройдя или даже пробежав небольшое расстояние, они резко останавливались, и верхние начинали по инерции осыпаться, вот тут и начиналось все сначала. Упавшие сверху испытывали такое потрясение, что уже вряд ли поднимались выше первого яруса. Все это повторялось до тех пор, пока низы уже не могли стремиться наверх, а верхи, испытав крушение, не хотели.
     Но самыми любимыми упражнениями являются деление и объединение. Деление чаще всего происходит при беге. Действительно, как только выясняется, что уже не догнать ведущего и его приближенных, некоторые увлекают за собой отставшую группу в другую сторону, становясь лидерами в сообществах, бегущих в различные стороны. Разъединившиеся сообщества могут принять участие уже только в борьбе, а чтобы ее избежать, начинают спешно объединяться. Это удается довольно просто, недаром борьба – это те же объятия. Конечно, не обходится без того, чтобы при объединении кого-нибудь не опрокинули и не помяли. Это является закономерной издержкой любого массового действия.
     Физическая культура  в зоне отдыха уступает  место  живописи.
     Меняются декорации, тон в искусстве задают вечные передвижники.  Переход Суворова через Ледовитый океан. Перелет Чкалова через Альпы. Бурлаки пишут письмо запорожскому султану. Иван Сусанин на сером волке. Парад планет на  Красной площади в Москве. Глядя на человека массы, Земля что-то в себе постоянно прячет, как сумчатое существо. Возможно, прячет от  этого человека какую-то новорожденную Землю. Так чуткая Земля сама  становится редким животным, которое водится еще только в Австралии.
     А пока  мы  еще мирно любуемся ландшафтами, которые сохранились только потому, что удобны для возможных сражений; еще текут реки, пока незримые войска  решают, на каком из берегов построить оборону. Еще шелестят дубравы,  где  может спрятаться засадная конница. Величаво вздымаются  горы,  где  за  каждым камнем может укрыться снайпер. Гармонично переливается под солнцем  бесконечный океан, таинственный суп из подводных лодок. В этих мировых  декорациях разыгрывается внушительная пантомима. Да  здравствует  стрельба из пушек без пушек! Возводятся неприступные  воздушные  замки,  ставятся потемкинские деревни для поднятия сельского хозяйства,  строятся  города Солнца, чтобы затмить солнце разума, солнце еще нужно только  для  того, чтобы остановить его на время битвы. Корабли с грузом еще не  затонувших сокровищ плывут в грядущее,  ориентируясь  по  звездам  мирового экрана.  Еще  не всплывшие  материки репетируют встречу с трудолюбивыми колонизаторами. В ожидании этого всплытия годами кружат над акваторией самолеты с терпеливыми десантниками.
     А у себя дома в самом дорогом городе  мира – Москве, или в Санкт-Петербурге, сопернике Москвы, или  у себя на даче в Переделкине, полученной  за удачно сказанные и вовремя слова, или в шикарном отеле дружественного к нему государства сидит и пишет  обо всем этом, или читает, пытаясь все это понять, когда-то простой человек, когда-то бунтующий непризнанный одиночка, когда-то студенческий лидер, выгнанный из кулинарного училища  за неуспеваемость по военному делу, потом профессор литературного  института, который так увлекся преподаванием, что даже сам решил закончить  означенный институт, короче, сидит и пишет сам Померещенский, пишет в  газету, вот он и газетчик, пишет для журнала, вот он и журналист,  вот  он служит народу, а вот он его учит…