Башмак Эмпедокла-13. У Померещенского

    
     Я не спал всю ночь, чтобы не проспать назначенную встречу. Я ломал голову над тем, как мне одеться, чтобы не упасть в глазах человека, от взора которого не ускользает ни одна из мельчайших подробностей нашего мира. Но выбор у меня был невелик. Пиджак мой был с чужого плеча, но мне как раз и выглядел еще вполне прилично. Во всяком случае, я надел чистое исподнее, как идущий на верную погибель.
     Ровно в шесть утра я позвонил в желанную дверь. Сбоку  заверещал  какой-то прибор, и я догадался вдунуть в него свою фамилию.  Дверь  автоматически отворилась, и я оказался в коридоре еще перед одной дверью, сбоку виднелась некая амбразура, в которую водвинулось лицо крупного писателя, кисло улыбнулось, и меня впустили в квартиру. Поэт был в спортивном костюме цвета обложки своих сочинений, босиком, а на руках боксерские  перчатки.
     – Делаю утреннюю разминку, деловито произнес поэт и запрыгал вокруг  меня, цитируя при этом самого себя:
     Бой с тенью –
     бой с теми,
     с кем я
     не схожусь в теме!
     Бой с тенью –
     веду везде я,
     где в забвенье
     моя идея!
     Бой с тенью –
     бой с теми,
     кто размышленьем
     не тешит темя! –
и так далее, дальше я не запомнил, из подобострастия я тоже запрыгал, защищаясь и радуясь, что поэт не бьет по-настоящему, мне при этом  очень мешала отставшая подошва моего левого ботинка. Наконец, хозяин запыхался и перестал боксировать и цитировать.               
     – Сильные стихи?  –  спросил  он   гордо,  снимая перчатки. –  Сильные, сильные, – подтвердил я: – ваши? 
     – Мои,  ранние, когда я еще был мухой, писал, – доверительно сообщил поэт.
     – Мухой? – удивился я.
     – Когда я еще боксировал в весе  мухи.  Я  нарочно  пошел  заниматься именно боксом. Я считал, что пропущенные мной удары, сотрясая мою  голову, будут способствовать развитию сюрреалистической фантазии. А теперь я в весе пера, мой вес не меняется, но перо мое все тяжелее,  –  кокетливо заключил боксер.
     Он провел меня в гостиную, которую можно по праву  назвать домашним  музеем. Одна стена была сплошь в разной величины  и  освещенности фотографиях. Померещенский среди нефтяников  Аравийского  полуострова. С монгольским космонавтом. С буддийским монахом. С  австралийским аборигеном. С немецким рок-певцом Удо Линденбергом. С горным орлом на плече.  С  чучелом нильского крокодила (сам поймал в Ниле недалеко от озера Чад!). С американским президентом у Белого дома. У  Белого  дома  с почерневшими окнами рядом с российским президентом. С  доктором  Фиделем Кастро. С «Доктором Живаго» в руках. С Армстронгом, певцом. С  Армстронгом, космонавтом. С актером Ван Даммом, оба в исходных боевых позициях. С художниками Кукрыниксами. С гигантской  черепахой, оба под водой.
     – А это кто? – спросил я, чтобы сделать приятное хозяину. – А это я в  музее мадам Тюссо в Лондоне, – скромно ответил тот.
     – В жизни вы выглядите моложе, – польстил я ему.
     – Воск не молодит – согласился экспонат.
     На другой стене были вывешены  портреты  поэта,  выполненные  разными мастерами кисти. Я узнал работы Сальватора Дали, Финошкина, Глазунова... А это чьи замечательные работы, – спросил я, чтобы сделать приятное.  Это – автопортреты, ответил хозяин. Рядом висел башмак, видимо сорок  пятого размера. Поэт хитро усмехнулся: – а это башмак Эмпедокла! Я только  развел руками. – Я не мог не взойти на Этну, вот я и бросил туда второй  башмак от этой пары, а вдруг он еще пригодится Эмпедоклу! А этот повесил  здесь в знак, что мы с ним побратимы. Я не усел педантично напомнать, что сандалий Эмпедокла должен быть медным, как хозяин сам с воодушевлением добавил: –  на самом деле башмак должен быть медным, но вот что не всем известно, ведь  это после Эмпедокла пришла в наш сегодняшний день  медицинская  мода  носить медные браслеты, чтобы медь, всасываясь в наш организм, улучшала состав крови,  недаром Эмпедокл считался врачевателем!
     Мы подошли к стене,  где  были  вывешены кинопробы и роли хозяина, он  очень любил кино не просто как  хронический зритель, но и постоянно пробовался на разные роли, а  некоторые  успешно исполнял. Я вглядывался в колоритные непохожие лики и  слушал  разъяснения: Для фильма о Куликовской битве, – проба на роль  инока  Пересвета,  а сыграть пришлось в результате Мамая, вы же знаете, как говорил кто-то из великих французов, противников России, чуть ли не Наполеон – потри русского, ототрешь татарина... Вот и меня оттерли. К тому же Пересвет должен был погибнуть, а Мамай бежал, я не хотел его играть, как патриот, но опять-таки режиссер заставил, и я, как спортсмен, согласился.  Я ведь бегом тоже занимался, на средние дистанции.
     Проба  на  роль  фельдмаршала Кутузова, сказали – мелковат. Проба на Наполеона, как всякий провинциал, я мечтал поскорее въехать в Москву, поэтому я мог понять Наполеона, но я оказался великоват для него, на эту роль потом взяли поэта Мопсова, он более походил на одноглазого, вернее после этой роли он и стал Мопсовым, когда я его  стал дразнить  стихами Маяковского:
     – Наполеона поведу, как мопса, – ему ничего не оставалось, как взять такой псевдоним.
     А вот это проба на роль Робинзона Крузо, а вот  это  –  это  не Пятница,  это эпизодическая роль дикаря-людоеда, на которую меня  взяли.  А  вот это, я сломал ногу, катаясь в тирольских Альпах на горных лыжах, я долго хромал и пробовался то на роль Тамерлана, то  на роль Байрона, но пока  фильмы готовились, я уже перестал, к сожалению, хромать. А это после  моей  поездки в Геттингенский университет, где я читал лекцию о возможной  связи поэта Ленского с русскими декабристами и  итальянскими  карбонариями.  Я пробуюсь на роль Ленского в немом еще фильме «Евгений Онегин», попробуйте догадаться, почему не дали мне эту поэтическую, уж точно мою роль? А? Режиссер сказал: Онегин должен вас убить. Тот же случай, что и с иноком Пересветом.  Пусть это все бутафория, но  и бутафорский пистолет раз в жизни стреляет! Мало ли что! Нет, я вами рисковать не буду! Вот та-ак... После этой моей истории несколько детективных
романов сочинили и экранизировали, где на сцене во время репетиции дуэли убивают кого-то на самом деле…
     Между разговорами поэт переоделся в  косоворотку и шаровары, а телевидение все не появлялось.
     – Да, по поводу телевидения: ох уж эти разговорчики об  отсутствии  цензуры! Запретили мне прямой эфир, а теперь и съемку впрок. Хотели сделать передачу  о  поэзии многоликой и о поэзии безликой. Я хотел предложить, чтобы  поэтам  выдавали в это тяжелое для них время добротную форму, ведь сейчас все  возвращаются к форме, казаки, например, а вот поэтов тогда можно будет  различать, как носильщиков, по номерам блях: поэт бляха номер восемь, например. Так телевидение не разделило эту идею, мол, носильщики обидятся,  а они люди важные нынче, работают только с иностранцами. Тогда я в  рамках разговора о парашютном спорте хотел предложить, чтобы всем  поэтам  даже на земле выдать каждому парашют, так как они, витая в облаках, подвергают как свою, так и чужую жизнь опасности. И это не  разрешили,  мол,  за рубежом решат, что русские исподволь готовят десантников для нежелательной высадки на Балканах…
     В комнату бесшумно вошла женщина в чадре, неся на подносе чайник и  два  стакана.  Та самая турчанка, подумал я. Все дети поэта тоже были поэтами, но, как говаривал их отец, никто из них не дорос до уровня Жуковского, как известно, рожденного турчанкой. И молва разносила слух, будто Померещенский вывез из восточных земель турчанку, и  звать-то  ее  соответственно – Сальха, вот она со временем и должна родить России нового Жуковского. 
     Турчанка так же бесшумно выскользнула. – Чайная церемония! – воскликнул поэт, приглашая к столику. – Жаль, японцы не прилетят, пронюхали про  мою  гипотезу, что Курильские острова возникли в результате взрывов Тунгусского и Сихотэ-Алиньского метеоритов, следовательно, являются исконными ошметками нашей территории. А вообще-то я люблю восток едва ли не больше, чем запад, – разоткровенничался за чаем хозяин, – восток всегда загадка, да я и сам с востока. Я род свой веду от самого Стеньки Разина, это  во  всех  моих ранних автобиографиях упоминается. Но вот о дворянской, княжеской линии  мне приходилось умалчивать, а ведь эта линия идет от персидской  княжны,  которую, якобы, утопил в Волге мой свирепый пращур, если верить песне. Но на самом деле, она выплыла и родила еще одного моего предка, о чем сегодня свободно можно говорить, благодаря гласности. Ну, а сейчас, на закате лет моих свести хочу снова восточные линии, – он указал на бесшумную  турчанку,  в который уж раз балующую нас чаем.
     – Чай, между прочим,  прямо  с  чайной плантации в горах Цейлона, так щедро снабдили, что на год хватит! Что  вы  там увидели? – поэт перехватил мой любопытный взгляд: – Это мои  рентгеновские снимки, сильно увеличенные, они понадобились, когда я пробовался на роль Кощея Бессмертного.
     – Ах, что за прелесть, эти сказки! – вещал хозяин своего скелета. – И ведь верно, сказка – ложь, да в ней намек. Я так думаю, Кощей, несомненно, был инопланетянин,  робот, скорее даже киборг, и его смерть – игла, спрятанная в  яйце, не что иное, как дистанционное управление, отключающее  Кощея.  А  это значит, что уже в незапамятные времена  наши  предки-славяне  уже  умели пользоваться дистанционным управлением, беда в том, что  управлять  особенно было нечем, кроме как Кощеем, хотя за ним и стояло  целое  Кощеево царство. Отсюда возникла идея, что управлять вообще лучше издалека,  потому и призвали варягов, чтобы  они  у  нас  княжили.  А  вспомните  соловья-разбойника, от свиста которого сам Владимир Красное  Солнышко  под стол забился. Это тоже пришелец, который силен и страшен, пока  он  прячется в своем космическом корабле, а как только Илья Муромец его  оттуда стрелой выковырял, он уже и беспомощен, возможно, он тоже – киборг,  теряющий свои силы при удалении от системы питания. Подобные  случаи  были известны и в античной Греции, иначе откуда этот образ Антея, он не просто от матери-земли черпал силу, а от определенной точки  ее,  в  которой осуществлялся контакт с кораблем, который, вы же понимаете, не  мог  остаться торчать над землей, он и к взлету был готов из-под  земли,  после таких обратных стартов и возникли  многочисленные  вулканы.  Вообще все сказочные страшилища и гиганты, это пришельцы в скафандрах, а их  чудесные превращения в добрых молодцев – это просто выход из скафандра, сбрасывание космических доспехов. А происходит это не сразу, ибо нужен инкубационный период, акклиматизация в новых, земных  условиях.  Вот  почему наш народ так терпелив...
     Я хотел было перебить собеседника, усомнившись в космичности нашего терпения, но, разгоряченный чаем,  великий  сочинитель был готов, казалось,  слушать только себя.
     – Потрясение! –  воскликнул он. – Нам всем необходимо потрясение! В чем загадка происхождения  человека? В потрясении! Когда появились посланцы далеких миров, животный мир земли заволновался. Но когда эти посланцы посмели, наконец, разоблачиться, сбросить свои тяжкие скафандры и шлемы, они предстали во всей красе, которую никто не мог оценить,  кроме  наших предков обезьян, ведь обезьяны и сейчас самые впечатлительные из  животных. Они, как известно, любят и понимают телевидение. А тогда,  на  заре зажиточной жизни, именно обезьяны были потрясены красотой пришельцев,  и в них произошли мутации, превратившие их в человека, а память их  сохранила  это потрясение, что и было зафиксировано в букве  Священного  Писания: по образу и подобию! Вот, батенька! 
     – А, может быть, дело не в потрясении, а в зоркости взгляда и отзывчивости души, – поспешил я вмешаться, при этом незаметно перекрестившись.
      – Именно! Священная  история  ничуть  не противоречит эволюционной теории Дарвина, сокровенным осталось лишь сознательное стремление мудрых и зорких  обезьян к увиденному и оцененному ими  образу. Уже потом произошла душа и наша русская всемирная отзывчивость. Отсюда нам будет лучше понятно и  откровение  Достоевского:  красота спасет мир! Если, конечно, мир обратит на нее внимание. И так называемое второе пришествие – это приближение  нового  космического  цикла,  когда снова нас посетят высшие существа, которые не могут прибыть к нам раньше по соображениям космической геометрии. А до этого они  дали  нам  бездну времени, чтобы разобраться в самих себе, прежде чем приобщиться  к  вечности…
     Поэт выскользнул на мгновение и вернулся уже в косматой бараньей бурке.
     – А знаете, почему произошло великое оледенение?  Улетавший  чужой космический корабль оставил после взлета пылевое облако, оттого ослабла  сила солнечных лучей, остыли атлантические течения, Гольфстрим и тому  подобное, ледник пополз и сдвинул с места арийские племена, которые мерзли  и одевались, а необходимость одеваться это первый шаг к  обретению  космических доспехов, арии пришли на юг и дали южным племенам  эту  гениальную идею – одеваться даже тогда, когда жарко. А южные племена отплатили  северным идеей изобразительного искусства, ведь они начинали с татуировки, им еще не приходила мысль создать некую оболочку вокруг  себя,  они  еще изменяли свою собственную, а нанесение татуировки, копирующей облик пришельца, этот эскиз, примеренный на собственное  тело,  он  и  формировал собственно человека, татуировка, прежде всего, устраняла волосатость, вот почему мы, если разденемся, выглядим самыми голыми из животных, а раз мы самые голые, то и интерес у нас к этому моменту  обостренный,  так  стал человек самым сексуальным существом, в результате чего неимоверно  расплодился, а когда окончательно расплодился, этот интерес кое-где стал выражаться в порнографии и во всяких там эротических шоу... Не  исключено, что ко второму пришествию мы опять полностью обнажимся…
     Фантаст проворно вскочил и сбросил с себя тяжелую бурку, подаренную ему еще Расулом Гамзатовым, как он успел мне ненароком поведать, подпрыгнул и удалился в другие комнаты, я испугался, уж не обнажаться ли он  пошел, но вот он вернулся, действительно в другой форме, как  ни  странно,  это был глухой френч защитного цвета, ремень с кобурой, где, возможно, находился настоящий пистолет, я знал уже непредсказуемость поведения великого человека и испугался еще больше, так что даже не обратил внимания  на его брюки, были ли они с лампасами или нет. Заметив в его руках книгу, я тут же успокоился, а он сел в свое кресло и, как будто это было  продолжением разговора, прерванного его новым переодеванием, отчеканил:
     – Теперь обстановка и убор человека далеко не  имеют  того  значения, какое они имели в старые времена. Современный человек обставляет и  убирает себя по своим понятиям и вкусам, по своему взгляду на  жизнь  и  на себя, по той цене, какую он дает самому себе и людскому мнению  о  себе. Современный человек в своей обстановке и уборе ищет самого себя  или  показывает  себя  другим,  афиширует,  выставляет  свою  личность  и  потому заботится о том, чтобы все, чем он  себя  окружает  и  убирает,  шло  ему  к   лицу.  Если исключить редких чудаков, мы обыкновенно стараемся окружить и  выставить себя в лучшем виде, показаться себе самим и  другим  даже  лучше, чем мы на самом  деле.  Вы  скажете: это суетность, тщеславие, притворство...
     – Что вы, что вы, – поспешил заверить я, – я с вами совершенно согласен!  Я грешным делом подумал, что он собирается таким образом  отстаивать соцреализм, приукрашивание  действительности  как  способ  показать лучшее будущее, но он, не снижая пафоса, размахивал далее книгой,  заложив какое-то место в ней указательным пальцем:
     – Так, совершенно так. Только позвольте обратить ваше внимание на два очень симпатичные побуждения. Во-первых, стараясь показаться себе  самим лучше, чем мы на деле, мы этим  обнаруживаем  стремление  к  самоусовершенствованию, показываем, что, хотя мы и не то, чем хотим  казаться,  но желали бы стать тем, чем притворяемся. А во-вторых, этим притворством мы хотим понравиться свету... 
     На этом месте Померещенский споткнулся, перестал размахивать книгой, так что стало видно на обложке: В. О. Ключевский. «Исторические портреты»,  раскрыл ее на заложенном месте  и  уже по книге прочитал:
     «В старые времена личности не позволялось  быть столь свободной и откровенной...»  Он протянул книгу мне, и я с удивлением удостоверил точность цитаты, что  подтверждало  легендарную  память моего импозантного собеседника. Он еще какое-то время наслаждался  моим неподдельным удивлением, затем промолвил:
     – Вы теперь понимаете,  почему не приходит художник? Мое лицо неуловимо, как и лицо нашего времени... А ведь я лишь один из тех, кто вышел из своего народа, чтобы показать  его ему же. И чем дальше, чем более зрелым становился мой талант, тем  труднее удавались мои портреты. Да что это я все говорю,  говорю,  это  даже как-то с моей стороны негостеприимно, не стесняйтесь, спрашивайте!
     – Что вы, вы так интересно рассказываете,  вы  просто  предвосхищаете мои вопросы! Разве что хотелось бы услышать, как вы начали  сочинять,  – осмелел вдруг я.
     – Писать я начал едва ли не раньше, чем научился читать, а потом  что бы я ни читал, так тут же сочинял что-то подобное. К сожалению, мало что сохранилось, ведь я долго скитался. Помню  только,  прочитал  я  «Гадкий утенок» Андерсена и написал «Гадкий опенок», сказку, как опенок стал белым грибом, а для этого я проработал литературу о грибках, после чего  написал свою первую фантастическую повесть о Луне, пораженной лучистым грибком, я там объяснил, почему в полнолуние оживают вампиры и происходят превращения оборотней – это лунный грибок проникает в  кровь  и  вызывает  такое...
     – Здорово! Значит, уже в детстве ваше  дарование  проявилось.  А  как  оно дальше развивалось?
     – Когда я стал повзрослее, я мечтал стать скульптором. Ведь где бы я ни был, в любом городе стояли памятники, еще не мне, (поэт хитро и в то же время застенчиво усмехнулся) очень тяжелые, и я тогда стал качать мышцы  в уверенности, что искусство скульптора  заключается  в  том, чтобы громоздить  камень на камень. Но это увлечение быстро прошло,  так как монотонность гимнастики с гантелями и гирями наскучила мне.
     – И что потом?
     – Потом я обратил внимание на мое лицо, вот тогда  я  и  обратился  к боксу, а когда на лице у меня уже стала пробиваться борода,  я  и  начал  пробоваться в кино.
     – На роль бородатых?
     – Бородатых у нас еще Петр Великий запретил. Чтобы все на  лице  было написано. А я стал пробоваться на иностранцев, я же одно  время  увлекся иностранными языками.
     – И вы пробовались на иностранных языках?
     – Не обязательно, фильм бы все равно дублировался. Но вот мне  досталась роль египетского писца в фильме о  знаменитом  реформаторе  фараоне Эхнатоне.
     – Почему не самого Эхнатона?
     – Должен сознаться, что в юности я шепелявил и даже заикался, поэтому поначалу мне давали только бессловесные роли. И вот я сижу над  бумагой, это, якобы, папирус, и я на нем что-то должен писать. Как только я взял  в руки перо и оказался над бумагой, я тут же начал писать, не останавливаясь,  режиссер пытался меня вывести из кадра, так как мой эпизод  закончился, но мысли так и просились наружу, а скрипел пером я так  остервенело, что ко мне уже не решались подойти, да и я ни на кого не обращал  внимания,  даже на саму Нефертити и  ее  полуголых  шестерых  дочерей.  Съемку пришлось прервать, пока не кончилась бумага, а я – вчерне, конечно, набросал свою ставшую известной повесть «Пятая нога в четвертом измерении».
     – Это в ней вы открыли, что не только скорость  вращения  зависит  от времени, но и количество времени зависит от прецессии скорости?
     – Совершенно верно. Там же я высказал важные соображения о четности и нечетности в живых и полумертвых организмах.
     – Если я не ошибаюсь, вы утверждали, что живой организм отличается от неживого косного тела тем, что находится сразу в двух мирах, собственном и зеркальном, так возникает четность  всего  органического  как  частный случай симметрии вещества?
     – Вы, я вижу, неплохо ознакомились с моими ранними работами.  А  ведь свой первый сборник стихов я, как и Некрасов, скупал, чтобы  уничтожить, он был слабым, но мне не удалось опередить  моих  читателей,  почти  все расхватали.
     – Насколько я помню, критики оценили высоко этот сборник, хотя разошлись в мнениях, одни подчеркивали свежесть рифмовки,  другие  вообще  не заметили рифму и восхищались авторским оптимизмом, но все хором  хвалили название – «Рядовой мирового порядка»...
     – Я бы не сказал, что критика меня обрадовала, в военной прессе писали, что ждут от меня произведений про сержантов и майоров, журнал  «Техника – молодежи» сетовал на то, что в  моих  стихах  нечетко  проводится граница между релятивистской и нерелятивистской картиной мира, а  критик и литературовед Кожинов ничего не написал, но проговорился, что за  введение таких порядков в старое доброе время просто тащили  за  шиворот  к мировому судье. Правда, Кожинов, известное дело, консерватор.
     – А я слышал, что он возражал, когда его так называли,  и  уточнял, что на самом деле он – реакционер.
     – Ну, это хорошо, если имеешь хорошую реакцию, – Померещенский прыснул, видимо, он оценил свой каламбур. – Я же всегда был и останусь неисправимым новатором. У меня всегда в запасе хорошее новое. Извините, а вы не курите, – ни с того, ни с сего обратился ко мне новатор.– Нет, я бросил, – ответил я и невольно похлопал  по  своим карманам в поисках отсутствующих спичек. – Вот и хорошо, я тоже  бросил, ведь новатору надо долго держаться за  жизнь,  чтобы  увидеть  торжество своих идей. Но когда внимательно относишься к бытию, даже дурные привычки приводят  к  отдельным озарениям. Когда я выдыхал дым,  я   не  только  любовался витиеватыми  разводами,  которые  могли  бы дать  недурную  пищу  художникам-абстракционистам, но я однажды вдруг со всей очевидностью  ощутил материальность слова, его способность стать плотью. И  я  почувствовал, почти почуял, что  такое  устное  предание,  как  оно  передавалось раньше, до книгопечатания, история и поэзия. Это было буквально – из уст в уста. Вот так возник поцелуй как типично человеческое явление. Так что любовь – это закономерное следствие  обмена  информацией,  причем  обмен этот носит доверительный, тайный характер, потому любовь и  причисляется к таинствам в христианстве. И вот еще. Выдыхание это и  есть  произнесение. Господь Бог выдыхал планеты, буквально выдувал их вместе с их  именами. Поэтому и говорится в Евангелии от Иоанна: –  В  начале  было Слово...
     При этих словах я на всякий случай  незаметно  перекрестился.  Уж  не знаю, уместно ли было об этом спрашивать, но я все-таки спросил: – Верите ли Вы в Бога? Он ответил, почти не раздумывая, только еще почесал  в  затылке:
     – Богом я весьма интересуюсь. Надеюсь на взаимность! Вообще-то я в него не очень верю, но очень боюсь, того, который у меня в душе! Однажды в Берлине, который  еще  был Западным, я спросил одного пастора, моего доброго знакомого:  А есть  ли Бог? Он только рассмеялся и по-немецки ответил: – йя-йя, тогда и я рассмеялся, вот за это йя-йя я и люблю немецкий язык. Потом я  многих о Боге спрашивал, так сказать, профессиональных служителей культа. Один тибетский лама так мне ответил: раз ты об этом спрашиваешь,  значит  для  тебя нет Бога. Я даже обиделся, но лама не стал со мной больше разговаривать, да и переводчик куда-то исчез. Было это на севере Тибета, куда иностранцы  не допускались, сделали  исключение  только  для  меня.  А  мне больше нравился не северный, а южный буддизм, я где-то читал, что  одна  из  его  школ, тхеравада, очень во многом воплощает в себе предпосылки  диалектического материализма. Я, хотя в партиях никогда не состоял, но одно время  считал себя еврокоммунистом...
     Мне всегда казалось странным, чем еврокоммунист лучше нашего коммуниста, потому ли, что там у них коммунисты еще без коммунизма? Или – чем евроремонт, совершенный бригадой узбеков, лучше просто ремонта, сделанного своими руками?   Я уже долго терпел, но, наконец, не  выдержал  и спросил: где у вас туалет? Он тут же провел меня туда и включил свет, загадочно улыбаясь. Я вошел, закрылся, только посмотрел на унитаз и  остолбенел: на сиденье лежала очень аккуратно – колючая проволока. Я подумал, хорошо, что я не женщина, но, подойдя поближе, я увидел, что проволока была замурована внутри прозрачной  пластмассы.  Выходя,  я  заметил сбоку на полочке портативный телевизор. Разумно и современно, подумал я, а то у  многих в туалетах все еще книги лежат, при чем только в туалетах…
     – Ну как? – великий путешественник радушно улыбался: – эту штуку для унитаза я привез из немецкого города Мангейма, где, как  утверждают,  был  изобретен велосипед. Я немцам возразил, что велосипед изобретен у нас в Нижнем Тагиле. Они мне на это сказали, что и автомобиль мерседес у них  изобрели, изобрел его немец Бенц, а у вас, говорят, в каком городе изобрели мерседес? Еще показали мне пожарную каланчу, где у них живут на стипендии разные писатели и художники, а на прощанье  подарили мне в шутку эту штуку с изящной такой проволокой, добавив, что рады были бы подарить  велосипед, но понимают, что ехать мне слишком далеко, а на этом тоже  сидеть можно. Дорогая вещь, я видел ее еще в витрине – полтысячи немецких марок. Тогда еще марки были.
     – Уж лучше бы велосипед подарили, – поспешил я посочувствовать нашему герою, – ведь хорошие у них велосипеды. – Я верю, – согласился герой, – но итальянские есть и получше немецких, у меня уже был дорожный  велосипед, подаренный мне на Сицилии, я на нем вокруг Этны катался.
     – Вот как, – догадался я, – так вы на  велосипеде  к  теме  Эмпедокла прикатили?
     – Никак нет, на мерседесе, когда меня привезли в  старинный  немецкий город Тюбинген. Там рассказали мне о судьбе поэта Гёльдерлина, он был влюблен в древнюю Грецию, писал драмы об Эмпедокле, разные варианты, Гёльдерлин никак не  мог  схватить  образ этого божественного философа, его духовное отшельничество. Мне  показали башню, где на берегу реки Некар был заключен блаженный Гёльдерлин,  он  ведь восторгался французской революцией, но потом сошел  с  ума,  узнав,  что французы пошли войной на Россию. А еще его не любил и не понимал олимпиец Гете, не подпускал его к Олимпу, потому Гёльдерлин покинул свою башню и уехал в  Россию,  чтобы освобождать ее, как Байрон Грецию, но его  там  не  поняли,  приняли  за француза, вот он и замерз на улицах Москвы, кажется, пьяный. Как не  полюбить такого человека! Истинный романтик!
     – Постойте, забеспокоился я, усомнившись вдруг в некоторых  собственных познаниях: на улицах Москвы замерз поэт Якоб Ленц, его тоже не любил  Гете,  да и не замерз, ведь просто умер от тоски, кажется, в мае...
     Российский поэт сердито сверкнул глазами: – Быть может, и бедный Ленц  замерз, на улицах Москвы не мудрено замерзнуть, даже в мае. Я тоже чуть  однажды не замерз в Москве на Воровской улице, ныне она, как и прежде, Поварская, было это ночью, хорошо хоть  родная  милиция ко мне лучше отнеслась, чем Гете к  иным немецким  поэтам:  меня  сразу узнали, отогрели, чтобы я мог ожившими пальцами нацарапать автограф, да и домой отвезли...
     Должен заметить, что пока я был в туалете, на столе появились фрукты:  яблоки, бананы, курага, изюм, фейхуа и еще грецкие орехи.
     – А не хотите ли выпить, – спохватился  хозяин,  –  у  меня,  правда, только литературные напитки. 
     Он подкатил бар на колесиках и стал показывать бутылки:
     – Это амонтильядо, помните, у Эдгара По – «Бочонок амонтильядо», у меня,  правда, не бочонок... А это –  кьянти,  ординарное,  у Гумилева: «В ночном кафе мы молча пили кьянти,  когда  вошел,  спросивши шерри-бренди, высокий и седеющий эффенди», вот и шерри-бренди, ну, водку воспел еще мой предшественник Иван Барков: «Ревет во мне хмельная  водка»,  а  в допушкинском  веке еще некий аноним обращал к  многоликому  Ломоносову «Эпистолу от водки и сивухи»: «Пускай, коль хочет кто, пребудет твердо в том, что пахнет всякий стих твой водкой и вином», да,  русские  поэты  от Ломоносова, не говорю уж о Денисе Давыдове – «Жомини да Жомини, а об водке ни полслова!» – до вашего покорного слуги  не гнушались водкой, я уж не говорю о шампанском, оно в поэзии нашей буквально течет рекой. Жаль, у меня сегодня разгрузочный день. Так  что  вы пьете, коллега?
     Я выбрал что полегче – амонтильядо. Наш покорный слуга  с  некоторой, как мне показалось, неохотой откупорил бутылку.
     – А вам, – полюбопытствовал я, пробуя доброе вино, – приходилось  сочинять в хмельном состоянии?
     – Приходилось. Ведь пишу я постоянно, не важно, в каком я  состоянии. Я должен владеть вдохновением, а не вдохновение мной.  Не  буду  кривить душой, во хмелю, тем более в изрядном, когда пишешь,  кажется,  будто  и пишешь  изрядно,  а  потом,  протрезвев,  находишь  в  написанном  массу изъянов. И вот какой я нашел выход!
     – Какой же? Публикуете как ранние вещи?
     – Это я делал только в ранний период, как детские опыты.  Нет!  Следы вдохновения не пропадают! И вот какой выход: если я писал стихами, то по трезвому разумению я все это переписывал прозой, а если я сочинял  навеселе в прозе, то на следующий день обращал все это  в  стихи.  Результат превосходил все ожидания. Изменение формы улучшало и содержание,  добавляло превосходные мысли. Однажды я летел на Боинге  над  Атлантическим океаном после банкета в мою честь в Торонто. Я сочинял поэму об  увиденных мною индейских резервациях, о Ниагарском водопаде, об океанском волнении в коварном районе Бермудских островов, о мутной зелени  Саргассова моря и моем случайном  соседе,  оказавшимся  знаменитым  астрологом,  он предсказал мне, что у меня скоро родятся близнецы, чему я очень  удивился, ведь у меня и так семеро детей, да и дома я не был больше девяти месяцев.
     На следующий  день  в  Амстердаме,  позавтракав  знаменитой  голландской селедкой, я начал перерабатывать это в политический памфлет  –  «Звезды  теряют свои концы». Группа узников совести в сибирском ГУЛАГе захватила  американский шаттл, по ошибке приземлившийся  в  глухой  тайге.  Знаменитый астронавт помогает диссидентам совершить побег.  По  дороге  им  удается заправиться тюменской нефтью, которая по  недосмотру  пьяных  нефтяников бьет водопадом недалеко от лагеря. В районе Бермудского треугольника они едва не терпят крушение. Вдруг в Саргассовом  море  всплывает  подводный авианосец:
     – Советский! – в ужасе восклицают беглые диссиденты.
     – Американский! – утешает их астронавт.
     Но всплыть авианосцу мешают саргассовы водоросли, и тут на его палубу садится шаттл, освобождая своими колесами подводный корабль от зеленых пут, а путы соответственно тормозят шаттл. И затем они благополучно  направляются в Америку, где диссиденты  делают  свое  политическое  заявление, вследствие чего в нашей многострадальной стране  умирает  Черненко  и  к власти приходит судьбоносный Горбачев, запрещает водку и  вводит  гласность.  Правда, трезвый народ никак не может ею воспользоваться, но это уже другая тема.
     – А как с предсказанием, родились у вас близнецы?
     – Это надо было понимать символически. Астролог обещал, что  близнецы будут рождаться в муках. Я в муках создавал свой памфлет. На  родине  он был запрещен цензурой, и вышел только в  переводе,  зато  сразу  в  двух странах, в американском издательстве Даблдэй и в Люксембурге одновременно,  вот вам и близнецы! Потом по этому роману сняли фильм, вначале хотел снимать Френсис Форд Коппола, но его отвлек на несколько лет  знаменитый «Апокалипсис сегодня», сняли другие, а в съемках участвовал американский Шестой флот. Должен был участвовать Черноморский флот, но  его  как  раз начали делить, и наша страна потеряла огромную выручку в валюте.
     То ли от досады из-за раздела флота, то ли переживая  потерю  валюты, поэт забыл про разгрузочный день и тоже выпил вина, затем сам задал  мне вопрос:
     – А вы верите предсказаниям,  ходите  к  гадалкам,  хиромантам, всяким там экстрасенсам?
     Я попытался вспомнить подходящий случай из моей жизни, и мне пришел в голову только эпизод из раннего детства. Одна из соседок в нашем  многосемейном доме, которую все считали сумасшедшей, заявила,  развешивая  во дворе белье, что я или стану великим человеком, или закончу свою жизнь в тюрьме. С тех пор я опасаюсь всяческих предсказаний и радуюсь тому  факту,  что я еще на свободе.
     – У вас еще все впереди! – утешил меня великий человек,  и  загадочно добавил: – если вы пойдете путем не Сальери, а Моцарта. Вот Эмпедокл шел путем Моцарта, он успел всю нашу историю предсказать, оттого он и в кратер Этны бросился, как только наше настоящее себе представил, жаль, что все его прогнозы на будущее утеряны.
     Что бы это могло значить, подумал я, и на всякий  случай  допил  свою рюмку, как бы подчеркивая свое доверие к собеседнику. Он  тут  же  налил мне еще, взял дистанционное управление и включил телевизор,  стоявший  между двумя его гипсовыми бюстами, объявив при этом: – А вот мы  сейчас  посмотрим,  сейчас как раз будут передавать гороскоп на следующую неделю. Вы кто будете по зодиаку?
     – Козерог. А вы?
     – О, вы упрямый! А я – рак. Видимо, из-за этого меня  часто  обзывали красным. Ну-ка, минуточку, посмотрим.
     На экране возник дядя в хламиде и на фоне зодиакального круга  стал монотонно вещать:
     Овен. Если у вас что-то украли или вы что-нибудь  потеряли  сами,  то ваше желание вернуть потерянное покажется вполне законным вашим родным и близким, а также сослуживцам и просто случайным собеседникам, если  они, конечно, сами не замешаны в краже.
     Телец. Остерегайтесь любопытных: о вас могут узнать то, что вы желали бы скрыть. Возможно, что вы хотели бы это скрыть даже от себя, если  вы, например, случайно присвоили себе чужую вещь или  сознательно  совратили чужую жену. Обратитесь к профессионалу, – будь то врач, адвокат или просто участковый милиционер.
     Близнецы. Если вы замыслили что-то не совсем приличное, то август  не лучшее время для исполнения ваших желаний. К тому же окружающие  еще  не готовы поддержать вас, возможна и неразделенная  любовь.  Ждите  мудрого совета от опытного незнакомца, возможно инакомыслящего.
     Рак. (Мы, конечно, переглянулись.) Вы можете сильно пожалеть о  своей нечестности. Но коллеги готовы оказать вам свою посильную помощь тем же. Собственный эгоизм вы сможете преодолеть в сфере услуг, старайтесь  дать точную оценку вашим клиентам. (Мы здесь, конечно, рассмеялись.)
     Лев. Вам может подвернуться удобный случай  обделать  кое-какие  ваши дела, только делать их придется лично вам самим, без охраны, поэтому  будет  лучше, если вы обладаете соответствующим умением. В случае  удачи  вы  получите приглашение, от которого трудно будет отказаться.
     Дева. Проявляя чрезмерное остроумие вы можете потерять  бдительность, и объект вашей насмешки может лишить вас еще не потраченных  сбережений. Пассивное принятие чужого воздействия на ваш организм может нанести  ему непоправимый вред.
     Весы. В этом месяце и вообще в этом году вам лучше ничего не предпринимать и не обдумывать никаких предприятий. Любая попытка нарушить  равновесие в какую-нибудь одну сторону только приведет к необходимости вернуться в исходное положение.
     Скорпион. В ваших делах  может  возникнуть  неопределенная  задержка, поскольку вы не совсем осознавали, чем вы занимались, как говорят, голову вытащил, хвост увяз. Но чтобы ваши усилия не пропали даром, отбросьте все колебания и продолжайте как бы в том же духе, но делайте все  наоборот.
     Стрелец. Вы разочарованы в жизни, не находя в ней  решительно  ничего достойного. Но проявите характер и упорство, чтобы доказать окружающим, что вы внесете в жизнь необходимый интерес  благодаря  вашим  финансовым возможностям. Купите билеты в зоопарк преданным друзьям, и они вас во  всем поддержат.
     Козерог. (Здесь  я,  естественно,  оживился.)  Если  у  вас  появятся деньги, то вы легко найдете, на что их можно будет быстро потратить.  Но при покупках вас могут заметить завистники, поэтому  не  афишируйте  ваш успех и не оскорбляйте самолюбие окружающих ни в булочной, ни в  пивной, ни в кассе метрополитена. Лучше всего потратьте их на покупку билета туда, где вас никто не знает, и вы достигнете  своей  цели.  (И  здесь  мы рассмеялись и еще выпили.)
     Водолей. В вашем окружении находятся люди, которые стараются  ставить вам палки в колеса. Если вас это будет обижать, у вас появятся трудности в общении с ними. Но они сообщат вам нечто такое, что будет  способствовать изменению вашей жизни. Окончательно ли это изменение – будет  зависеть только от вас.
     Рыбы. В вашей жизни могут возникнуть такие коллизии, которые  заставят вас отказаться от древних воззрений на природу. Вы не знаете, к  какому берегу плыть, но обязательно выйдете сухими из воды и у вас появятся дела, в том числе и беспроигрышные.
     Мой хозяин выключил телевизор.
     – Поскольку гороскоп приписывает мне угрызения совести по поводу моей собственной, якобы, нечестности, я сразу честно признаюсь: гороскоп составил  я. В моих сочинениях будет том гороскопов. Я к астрологии давно  присматривался, не берусь утверждать, что я превзойду самого Нострадамуса,  но  я сделал немало предсказаний. Вы не обидитесь, если я до поры, до времени, то есть до публикации тома не будут раскрывать их?
     – Что вы, – поспешил согласиться я, – я же говорю, я  боюсь  прорицаний,  хотя, если они исходят от вас...
     – От меня вы уже узнали, что у вас могут появиться деньги. Ведь у вас интервью со мной все газеты с руками оторвут. А  я  сам предпочитаю держать судьбу в своих  руках,  поэтому  иногда  зарабатываю составлением гороскопов, деньги небольшие, но  верные,  регулярные,  как само течение времени. Получая деньги за будущее, я могу  спокойно  заниматься настоящим.
     – А трудно составлять гороскопы и делать астрологические прогнозы?
     – У меня для этого есть компьютер, программа составлена на все случаи жизни и с поправками на политическую окраску. Пойдемте, я вам покажу! 
     Прорицатель провел меня в одну из комнат, где стоял компьютер,  а  стены были сплошь уставлены полками с книгами, я заметил, что  были  даже  китайские, посредине же стоял огромный глобус,  утыканный  многочисленными флажками, видимо, горячие и прочие точки планеты, где он побывал.  Потолок был расписан как карта звездного неба северного полушария, там  тоже кое-где свисали флажки, – неужели он и там побывал, но скоро до меня  дошел принцип, ибо вспомнились названия его произведений:  «Спасательный  пояс Ориона», «Гончие псы империализма», – это из его ранних; «Как Малая Медведица стала Большой», это для младшего школьного возраста, «Гончие  псы социализма» – это уже из последних, о наших путчах. Звезды Альтаир, Вега и Денеб были соединены прямыми линиями, внутри которых был распластан летящий человеческий силуэт, тут же всплыла первая строчка его военно-морской поэмы «Из  варяг  в Авроры»: – «О, моряки, я вписан в штурманский треугольник»...
     – Это мой астрологический  дом  с  небольшой  библиотекой,  в  памяти компьютера вся мудрость древних по интересующему нас вопросу,  от  «Шестоднева» Василия Великого в переводе экзарха болгарского Иоанна до самого Хета Монстера, автора «Практической астрологии» и «Истории эзотерических учений».
     – И часто вам приходится исполнять заказы на подобную работу, – спросил я, продолжая рассматривать уже не потолок, а пол, на  котором,  несмотря на разбросанные книги и газеты, просматривалось небо южного  полушария.
     – Для телевидения я сделал все уже на полгода вперед, как мы  условились по договору, ведь я не сижу дома, чтобы ежедневно поставлять предсказания телезрителям, я езжу, летаю. Для еженедельников и  ежемесячников я выполняю заказы на год вперед. Естественно, для разной периодики нужна разная окраска, одно для «Новой страшной газеты», другое для новых деловых русских, третье – для политиков эпохи плюрализма.
     Я подошел к чучелу крокодила, оно лежало на телевизоре, и я  подумал, какой маленький крокодил,  но  зато  какой  большой  телевизор,  гораздо больше тех, что в уборной и в гостиной.
     – Как же делаются поправки на политический плюрализм,  ведь  на  заре астрологии политическая палитра не была так богата, как нынче?
     – Осторожно, укусит! – пошутил прорицатель, – это кайман с Кубы,  подарок Хемингуэя. Да, когда-то политика была не  так  разнообразна,  зато более действенна. Хотя нет, кажется, кайман – подарок Фиделя Кастро.  Не важно, главное – крокодил. Так. Какие поправки?
     – Да, какие поправки, – переспросил я, отойдя от крокодила и рассматривая  смутный скелет в полный рост, прикрывающий стеклянную дверь большого книжного шкафа.
     – Это мой другой рентгеновский снимок, сделан давно еще в Кремлевской  больнице.
      А поправки мы сейчас прокрутим, – он взял компьютерную мышку и  стал бегать по экрану: Смотрим, овен, авантюристичен, но рога у него  загнуты назад, бодаться он не может, значит, бодаться за него  должны  другие  – козероги, тельцы, лучше, если овны исполняют роли политиков в кино и на  театре. Типичный политик-овен Владимир Ильич Ленин, хотя Ленин скорее  телец. Овны – теневые фигуры, Берия овен, Хрущев – овен, а нынче некто Черномырдин, наш человек в Украине. Телец, если от овна исходят идеи, то телец их  исполняет,  бодается, он консерватор,  силой  обстоятельств втянутый в преобразовательскую деятельность. Тельцы – Карл Маркс  и  Адольф  Гитлер. Оба  виновники  трагедий.  Но  и  Шекспир – телец, творец трагедий. Близнецы. Их как бы двое в одном, они сами воплощают свою идею в жизнь, даже бредовую. Близнецам  рекомендуется покупать акции телекомпаний. Близнецы Петр Первый, а  также  мой Пушкин. Так. Рак, это я. Самое скромное из зодиакальных созвездий. Мстителен, причем в отличие от Скорпиона мстит тайно. Но это не обо мне! Наивен, поэтому  склонен к демократическим иллюзиям. Ну, это уже ко мне ближе. Рак – Гай Юлий Цезарь, из поэтов и писателей я уже назвал – я. И вот что фантастически приятно: космический корабль,  высадившийся на Луне 16 июля 1969 г. – Аполлон 11, – тоже рак! Потому он и успешно вернулся назад! А вот Лев, –  монархист. Царь, кем же ему быть. Но имеет успех, лишь опираясь на мудрую змею, священный символ, если таковой нет, лучше ему уповать на новую конституцию.  Наполеон Бонапарт. Дева, – политика не дело дев,  которые  не  могут  поступаться принципами. Ей лучше заниматься финансами, причем не  своими.  Их помыслы чисты. Политик-дева – кардинал Ришелье, кстати, Хонекер, с ним я встречался! Весы призваны уравновесить демократов с бюрократами и должны колебаться между  анархией и деспотией. Под знаком Весов рожден Фридрих Ницше, мой любимый философ, особенно созвучно мне его сочинение – «Почему я пишу такие  хорошие книги». Наше различие в том, что Ницше признает: «Я одно, мои  сочинения другое», тогда как я и мои сочинения одно и то же. Я даже не знаю, что или кто важнее –  мои сочинения или я как сочинитель. И еще в чем  я  с Ницше полностью согласен – незаконченное  как  средство  художественного действия гораздо выше, чем законченное. Прав Ницше и  в  том,  что  астральный распорядок, в котором мы живем, есть исключение. А стихи Ницше, если бы я их мог прочитать раньше, могли бы направить мое творчество в сторону метафизики. Скорпион. Скорпион может быть орлом, тогда он летает высоко и правит другими. Иначе он ползает низко и жалит откровенно и с удовольствием. К ним относился  мой большой друг и поклонник Пабло Пикассо. Скорпионом  был  и  Достоевский, написавший мой любимый рассказ «Крокодил». Меня там восхитил образ писателя, который даже в крокодиле продолжал писать! Здесь Достоевский предвидел положение советского писателя, проглоченного советской властью, но все равно пиукщего…
     Тут заглянула турчанка, почему-то в темных очках, и вызвала  прорицателя.  Оставшись один, я включил телевизор. Не знакомый мне  благообразный господин произнес: обмен денег не может не повлиять положительно на  обмен веществ гражданского населения. Я переключил  на  другую  программу. Миловидная дикторша с ослепительной улыбкой сообщила,  что  в  последнее время к мошенничеству в области международного туризма  стали  прибегать интеллигентные женщины. И тут внезапно вошел в кадр Померещенский, улыбнулся во весь рот, и изо рта выплыла полная луна, тут же  отразившись  в его темных очках, очки разрослись в ночное небо, а поэт, уже  под  Луной своим неповторимым голосом прогрохотал: наши  космонавты  доказали,  что Луна сделана из жевательной резинки, вот почему  молодежь  любит  лунные ночи! Покупайте наш лунорол, – именно его продажа позволит нам,  россиянам, оплачивать казахам аренду космодрома в Байконуре! Затем Луна  снова влетела в его рот, и на месте любимого поэта очутился всенародно избранный президент, чем-то похожий на Померещенского, и лукаво признался, что он не берет взяток.
     Я выключил телевизор и взял первый  попавшийся  лист бумаги, лежавший на полу, обнажился Южный Крест, а на листе было  четким почерком написано:
«Вторая космическая мама»,  киносценарий.  Дальше  было пусто. Стало темнеть за окнами, я зажег свет, обратив внимание на  люстру: она имела вид ажурного листа Мебиуса. Возле монитора компьютера  лежала раскрытая газета, при  свете  я  смог  прочитать  наугад  несколько объявлений:
     Магистр серой магии снимет сглаз, заговорит  зубы,  приворожит, отведет душу, закодирует курящих от отупения. Оплата сдельная в золотых цехинах. При отсутствии результата вернет в прежнее состояние.
     Снимем в районе Садового кольца высотное  здание  для  нужд иностранных спецслужб. Оплата в СКВ гарантируется.
     Гроссмейстер  приглашает на сеанс одновременной игры группу натуральных  блондинок  старшего, но школьного возраста. Просьба родителей не предлагать.
     Продаем и  покупаем в рабство. Дешево. Без посредников!
      Как бесповоротно и надежно похудеть! Медицинский центр потомственного доктора Майера-Мюллера, имеющего неповторимый опыт работы в лучших концлагерях Европы.
     Фирма предлагает бесплатные ритуальные услуги пенсионерам. Похороны в день подачи заявления!
     Вернулся Померещенский, возбужденный, размахивая руками, он поделился со мной новостями. Ему только что доложили  о некоторых важных телефонных звонках. Телевидение не могло приехать,  так как в это же время сбежал с острова Сахалин знаменитый каторжник по  фамилии Комлев, он уже добежал до столицы, раздавая по дороге интервью и автографы, и теперь нельзя было не воспользоваться случаем и не взять  у  него интервью в прямом эфире, в частности, журналистов интересовало ставшее модным искусство палача,  которым означенный каторжник когда-то хорошо владел. К тому же он обвинялся как людоед и как насильник, журналисты очень просили людоеда дать свои  рецепты приготовления пищи, но людоед их огорчил, признавшись, что уже продал свои рецепты одной фирме, выпускающей специальные пищевые добавки. Он также  гневно отверг клевету, будто он насиловал свою  жертву,  –  никак  нет,  он не насильник, он  ее только раздевал, потому что нельзя же съесть кого-то в одежде.  Логично!  Потом он по просьбе ведущего пел, танцевал и читал что-то названное стихами, ведущий отметил, что для публичного человека это весьма достойное пение и почти приличные стихи. Присутствующая при этом публика рукоплескала.
     А после интервью съемочная группа не могла выехать к Померещенскому,  так  как  Останкино оцепила группа ОМОНа с требованием выдачи интересного преступника, который тем  временем на личном самолете уже вылетел в Монако. Из Монако он будет регулярно высылать свои видеоклипы, так как он решил стать популярным певцом, очень жаль, что на родине он будет появляться только в виде видеоклипа.  Телевидение приносит телезрителям свои извинения за нашу несовершенную систему судопроизводства.
     Японцы тоже  принесли  свои  извинения за нашу нелетную погоду, хотя они  действительно обиделись, но не из-за Курильских островов, а из-за  скандальной  беседы Померещенского с представителями электронной фирмы в Киото: 
     – Они  меня доконали со своими роботами, будто их роботы гораздо  лучше  наших.  Я  им тогда на пальцах все объяснил, проще простого. Чтобы сделать машину, выполняющую  физический труд человека, надо, чтобы такая машина была физически  сильнее человека, даже борца сумо. А если создавать машину для умственного  труда,
то, ясное дело, она должна быть  умнее  человека,  даже  человека  с умом! И тут мой космополитизм не  смог  сдержать  моего  патриотизма.  Я им рассказал, как широк наш русский, а тем более бывший советский человек, даже наши классики его хотели  бы  сузить, и как гордо звучит наш человек, и пошел, и пошел... Короче,  очень трудно нам сделать робота, чтобы он стал умнее нашего человека!  А  вам, сказал я японцам, все гораздо проще. Японцы тогда меня очень  поблагодарили, подарили самурайский меч на прощанье, – да вон он висит, над собранием сочинений Маркса – Энгельса. Оказывается, –  поэт  развел  руками,  – только сейчас через полгода переводчики перевели, что я сказал, и это все  только  что опубликовали в своих центральных газетах. Обиделись! А я их и  не  хотел обижать, я их люблю за восходящее солнце, за каменные сады, за вулкан Фудзияма, зачем они  только при Цусиме наш флот потопили...
     Но главный фокус с мадагаскарским художником! Вот мистика, мы же как раз над гороскопами сидим. Художник  вдруг выяснил, что я – рак! А по мадагаскарской традиции ребенка, рожденного под знаком созвездия Рака, убивали!  Месяц  асурутани,  то  есть  июль, неблагоприятен для рождения. То-то художник меня спросил, есть ли у меня рисовое поле, я сказал, откуда у нас рисовые поля, хотя рис у меня в доме есть, для плова рис всегда держу, если хочет, мы ему плов сготовим. Но  он  отказался. Оказывается, если июльский ребенок выживал, то ему следовало  обязательно выделить рисовое поле, иначе смерть накличет. Нет у меня рисового поля! Художник так испугался, что сам и не объявился, за него посольство извинялось. Суеверие! Он еще моего рентгеновского снимка тогда  испугался, вот этого, из Кремлевской больницы. А мы на чем остановились?
     – На Скорпионе-Достоевском, – подсказал я, – и на его «Крокодиле».
     Поэт строго посмотрел на меня и сказал: никто не может так хорошо написать о крокодиле, как скорпион. Лев Троцкий – тоже скорпион. Как вы  в вашем письме упомянули, он сейчас очень популярен кое-где в Южном  полушарии. Кстати, Мадагаскар в южном полушарии? Я не уверен, что у них  Рак приходится на июль. Но посмотрим, что у нас дальше на мониторе: Стрелец. Упитан, бестактен, любит поучать, годится в спикеры. Политики – с  одной стороны – Сталин, с другой – Черчилль. Работать с такими людьми приятно. Ну, Сталин в Стрельцы входит лишь относительно. А вот Брежнев, тот  входит абсолютно. Перейдем к вам, коллега. Козерог. Консерватор, враг  всякого новаторства и реформаторства. Да, несвоевременный  вы  человек,  не дай Бог, – были бы вы критиком! Но – терпелив, хотя  и  хитер,  себе  на уме. Да, вы – Козерог, батенька, кто бы еще меня  вытерпел  почти  целый день! Рак засмеялся и дружески похлопал меня по плечу, а так как я ничего не ответил, он снова, как однажды по телефону, вдруг перешел  на  ты: 
     – Давай-ка, брат, выпьем!
     Он принес виски – Белая лошадь, хотя я не вспомнил, кто из поэтов воспевал виски, и он не стал вспоминать, мы выпили, и он  продолжил:
     – А кто из Козерогов политик? Геринг, этот  символически  до  Сицилии дошел. Ныне скандально разоблаченный директор Федерального бюро  расследований – Эдгар Гувер! В хорошую компанию ты попал,  старик!  А  культурный революционер Мао Цзе дун!
     Меня это как-то задело, да и  выпивка  после  разгрузочного  дня  подействовала, и я поднял голос на крупную личность:
     – Что касается политиков, так вы к ним ближе, не я. Что касается  Федерального бюро расследований, то вы еще ждете прихода какого-то секретного агента, а я не ухожу только потому, что он никак  не  приходит!  Уж вы-то, хотя и цензура вас не пускала, хотя и за границу, прежде чем  выпустить, тоже, якобы, не сразу пускали, так что с этими службами вы лучше меня знакомы...
     – Ладно, старик, не обижайся, – он еще  разлил  по  бокалам  виски  и вдруг сделал свирепое лицо, словно при изобличении незримого мерзавца:
     – Молодой человек! Что вы знаете о нашем  многострадальном  поколении! Мы боролись с чудовищной гидрой, которая нежно (он пропел это слово –  нежно) душила нас, то ослабляя, то сжимая потные щупальца,  и  мы  искренне пытались строить Вавилонскую башню утопического социализма, и мы  срывались наяву с этой (он сделал виток рукой)  развитой  башни,  многие  при этом разбивались насмерть! Мы думали, что мы еще  понимали  друг  друга, тогда как Господь уже давно смешал наши языки, и если даже  друзья  были глухи друг к другу, то что говорить о казенном доме нашей самой  передовой словесности? Свобода слова?
     Он встал и продолжил свой монолог стоя:
     – То, что вы сейчас сказали, было ли сказано до вас, или  это  только вы догадались так сказать? Если это было до вас сказано, то было ли  это записано? И было ли это потом напечатано? А  потом  одобрено  обществом, вернее общественностью? Или до вас этого никто не догадался сказать,  то есть вы берете на себя смелость говорить то, что еще никем не  одобрено? Вы уверены, что это одобрят? Что это будет достойно напечатания? Тиражирования? Что это начнут повторять, ссылаясь на вас? А как вы  относитесь к ссылке? Вас не испортит слава при жизни? Вас не пугает забвение прежде смерти? Вы считаете, что можете молвить слово поперек, когда все  молвят вдоль? Это ваше пожизненное заключение? Или вы оставляете за собой право из-менять свое мнение? Что принесет вам ваше из-менение,  ваша  из-мена? Как ваше слово отзовется? Будет ли на него заведено дело? Вы  полагаете, что слова поэта суть его дела? Нет, это наши дела. Это наше дело. Оно не боится никакого мастера!
     Мастер снова сел и еще налил виски. Он несколько смягчился и уже  доверительно, даже как-то заговорщески, склонившись над столиком,  продолжал:
     – Личность моего масштаба не может не быть не задействована  в  самых высоких эшелонах власти. А также личность моего масштаба не может  избежать всевозможных слухов о себе, домыслов и кривотолков – личность хитро подмигнула, – а также эта личность способна сама усиливать подобные слухи...
     – Да, ко многим слухам в свое время даже привыкли, то вы готовитесь к запуску в космос, но потом или уступаете место монгольскому  летчику,  с которым вы, кстати, на снимке в гостиной, то на орбите вместо вас оказывается ваш сборник стихов, ваши строки летят оттуда на грешную землю – в буквальном смысле слова, я помню:
                зачем усталость и печаль нам,
                мы все в полете орбитальном...
     Автор этих строк просиял и похвалил меня:
     – Хорошая память! Должен согласиться с молвой, мне больше везет с небом и землей, нежели с морем. Может быть, мой пращур Стенька  Разин  в  этом виноват, когда они сожгли  первый  российский  военный  корабль  «Орел», построенный боярином Ордин-Нащокиным для спуска по  Волге  в  Каспийское море. С тех пор мне все моря мстят. Я ведь о море писал не меньше, чем о небе, но мне кажется, что на небе я более известен, чем на море. Видимо, военно-морская цензура строже всех остальных, да и морских государственных тайн я знаю больше, чем сухопутных. К сему как раз история,  связанная с моей агентурной деятельностью, ха, ха, ха...  Я  написал  поэму  о подводных лодках – «Евангелие от спрута», где  спрут  свидетельствует  о чудесах, которые происходят с лодками в автономном плавании. В  комитете по охране государственной тайны мне сказали, что я таким образом раскрываю дислокацию наших подводных лодок, к тому же изображать одно чудовище с точки зрения другого чудовища это противоречит нашей  этике.  Тогда  я заменил наши подлодки на американские субмарины, поэма тут  же  вышла  в свет, и вскоре, как все, что выходит из-под моего пера, была  переведена на американский диалект английского языка. Спустя два месяца я был приглашен в университет в Лос-Анджелесе читать  спецкурс  –  секреты  русской кухни. Там я встретил своих старых знакомых, профессора Алика Жолковского,  он автор интересной теории усиления, согласно коей каждый  художественный факт – это ход конем, а Андрон Михалков-Кончаловский снимал  фильм, не помню сейчас о чем, кажется о любовниках. И вот  однажды  после  моей лекции об искусстве приготовления украинского борща ко мне  подошли  два немолодых супермена, сразу видно откуда. Я еще успел подумать, что Украина еще не отделилась от России, и я имел полное право читать такую лекцию. Супермены же вежливо проводили меня в свою машину, кстати, как  потом оказалось, за рулем ее сидел бывший одесский еврей  Володя,  который мне с досадой поведал, как ему тяжело в этой проклятой стране:
     – Приезжаю я в Москву, иду в Пекин, закупаю там, в ресторане всю икру, а мне еще говорят, Володя, не грабь, оставь немного людям, а я им отвечаю,  люди  не здесь, люди в Одессе. Имел я всю Москву в кармане! А здесь по телефону  заказывают мой лендровер, вроде и говорят по-американски, я уже их понимаю, а подъезжаю, гляжу – негры! А уж детям здесь вообще  житья  нет,  знакомых мальчики, так, постреляли из пистолета, задели кого-то, умер, так я  вам скажу, мальчики здесь больше не живут, пришлось их в  Канаду  отправить. Да…
     Мне супермены предъявляют обвинение в том, что я раскрыл в своей поэме дислокацию американских субмарин, поэтому по закону штата Калифорния мне грозит уже не профессорская кафедра, а электрический  стул.  Стул  у меня и так был неважный, такая ирония судьбы, читать о русской кухне,  а питаться в Макдональдсе! Но супермены поспешили меня утешить, как раз  в это время рука Москвы схватила матерого разведчика, который  вскрыл  всю дислокацию правительственных и неправительственных подземных  сооружений нашей столицы. Попался он случайно, крыс в лабиринтах метро испугался  и сам выскочил из лабиринта прямо на рельсы... Теперь он находится в одном из вычисленных им подвалов, а грозит ему пожизненное  заключение.  Итак, принято решение обменять этого опытного  агента  на  меня,  наше  правительство в лице своих спецслужб дало свое согласие. Выбора у меня не было,  я только спросил, могу ли еще прочитать заключительную лекцию о блинах с икрой. Если нас тоже пригласите на блины,  напросились  супермены.  Я  дал свое согласие, но без икры.
     –  Ну, и как вас обменяли?
     –  Мне вручили авиабилет Лос-Анджелес – Нью-Йорк – Брюссель – Москва,  супермены
сопровождали меня до Брюсселя, потом меня должны были  встретить наши в Шереметьево. От идеи побега я отказался сразу же, у меня был видеоплеер и другой тяжелый багаж, я воспользовался тем, что супермены не  имели багажа, и я за счет этого мог провезти тройной груз,  такая  возможность подворачивается не часто, вы уж мне поверьте. Кроме того, рассчитывая на особую встречу в Шереметьево, я мог не опасаться нашего таможенного досмотра и захватил с собой немало запрещенной тогда литературы.
     – И эти книги сейчас здесь в вашей библиотеке?
     – Частично здесь, а часть я отправил по просьбе писателя Баруздина,  он  тогда возглавлял журнал «Дружба народов», в баруздинскую библиотеку города Нурека,  тогда  в Нуреке ожидалось, что все больше таджикского народу будет читать по-русски.
     – А что за книги?
     – Много, все не упомню. Сейчас их уже на каждом развале увидеть  можно, а тогда – подпольная литература... «Австралийские аборигены о  русском сексе», «Лев Толстой как зеркало для бритья», «Номенклатура»,  «Как  нам обуздать Россию», «Третье ухо оккультизма»... Еще  Библию  прихватил  из гостиницы в Беверли Хиллз.
     – Агента, или, если его можно так назвать, вашего контрагента удалось увидеть?
     – Это не было предусмотрено. При таких обменах,  если  они  неэквивалентные, случались трагедии: агент, понимающий, что его контрагент более значителен, то есть более опасен для его державы, способен  в  последний момент уничтожить своего контрагента, даже если  он  жертвует  при  этом собственной жизнью. Поэтому наша сторона настояла на том,  что  мы  друг друга не увидим, но будем пролетать на одном уровне в определенной точке между Брюсселем и Лондоном, супермены показывали мне в иллюминатор  этот Ил-62, заверив, что из него в меня никак попасть невозможно, но  я  даже не повернул головы, я был занят написанием эссе «Хаос и его прогресс».
     В этот момент раздался звонок.
     – Уж не агент ли? –  воскликнул  я,  а  мой контрагент вскочил, схватился  за кобуру и выхватил из нее пистолет,  замер и обратился ко мне:
     – На всякий случай, пойдем со мной!
     Он высунулся в амбразуру, я не слышал его переговоров, но дверь он  все-таки  открыл. Вошел средних лет человек, в плаще, хотя на дворе стояла сухая  погода. В руках у него было по чемодану.
     – Руки вверх! – скомандовал поэт.
     Вошедший выпустил чемоданы и поднял руки, застенчиво улыбаясь.
     – Извините, Христа ради, я не могу по известным причинам назвать себя. Но я  ваш давнишний почитатель...
     Поэт молча опустил пистолет.
     – Та-ак. Опустите руки, спокойно. Вы что, ко мне  жить  собрались?  С чемоданами?
     – Понимаете, – мялся вошедший,  –  мне  давно  хотелось  вам  сделать что-нибудь приятное. Я у вас не задержусь... Я, так сказать, давно слежу за вашим творчеством... Я слышал, что вы готовите обширное собрание  ваших сочинений... И вот... Мой посильный вклад...
     Вошедший показал на свои чемоданы.
     – Что?! – вскричал поэт. – Это ваши графоманские сочинения?  Мне?  Вы что, больной?
     – Никак нет! Успокойтесь, пожалуйста. Я только выполнял свой долг.  Я ухожу.
     – Ступайте, ступайте, и забирайте свои чемоданы!
     – Никак нет, это – ваши чемоданы. Извините, по долгу службы, а теперь в свете гласности и последних решений... Словом, это вам  для  собрания. За много лет. Ваши телефонные разговоры...
     – Телефонные разговоры? – воскликнули мы с Померещенским.
     – Телефонные разговоры, – еще раз подтвердил гость. – С точной  датировкой, а где нужно и с идентификацией собеседника. Я считаю, что я  выполнил свой долг перед российской культурой.  Извините  еще  раз.  Честь имею кланяться! – Гость попятился, сделал кругом и уже решительно исчез.
     – Черт возьми, бывает же такое! Вот вам и секретный агент! – поэт был явно ошеломлен. Я был не менее ошеломлен, но пришел в себя гораздо  скорее, ведь это, собственно, не меня касалось. Поэт же еще не выпускал  из руки пистолет, на что я и поспешил обратить его внимание:
     – А если бы вы вдруг в него выстрелили?
     – А, – поэт махнул рукой с пистолетом, – ничего страшного, обыкновенный пугач, газовый пистолет, – и тут внезапно грохнул выстрел, меня  обдало чем-то горячим, и я потерял сознание.
 
* * *
 
     ...Меня то поднимало, то опускало из
     пучины, пучины, нет, пустыни, пустыни,
     нет, паутины, паутины, и предо мной
     в сиянии, нет, во мраке, нет, в тумане
     сидел на шести ногах шестиногий паук,
     нет, шестикрылый поэт Померещенский
     и делал на моей груди углем татуировку:
     сердечко, пронзенное стрелкой, и слова:
     восстань, и виждь, и внемли, и обходи, и жги –
     отчего меня снова бросило, запеленало в паутину, заткнуло рот и  отключило сознание и подсознание.

* * *
...Я всплыл медленно со дна
пучины, нет, я поднялся
со дна пирамиды вместе со
своим саркофагом в ее вершину
но она была заткана паутиной
где сидел шестиногий поэт
который ко мне подбирался
шепча: восстань, и виждь
и попробуй еще что-то сделать
неуправляемым глаголом –
     отчего я снова в страхе провалился  сквозь  собственное  подсознание, где меня еще преследовали чудовищные два слова, кажется, из буддийской гносеологии, что-то связанное с незнанием и пустотой: авидья и шуньята.
 
* * *
     Очнувшись, я увидел склоненное надо мной лицо миловидной блондинки, я еще не мог понять, где я, на полу валялся черный парик, еще что-то  черное, я понял, что это – чадра, потом я увидел бледного поэта и  догадался, что это Померещенский. Я взглянул на правую руку поэта и с  удовлетворением отметил, что держит он в ней не оружие, а бокал виски. Он  снял и френч, облачившись в шелковый халат, расписанный драконами, а  в  углу мирно бубнил телевизор: похороны за счет правительства, а теперь  минута рекламы – только для состоятельных клиентов – бронежилеты для служебного пользования и бронешорты, если вы отправляетесь на отдых...
     – Лежи, лежи, – засуетился надо мной поэт, – уж и не знаю,  как  просить прощения.
Никак не ожидал, что так получится,  это  все  –  взаимодействие прибора с объектом... Я и сам наглотался,  хорошо  еще  обычный слезоточивый газ, а не нервно-паралитический.
     – Хорошо, – пролепетал и я.
     – На вот, выпей, – он подал мне бокал.
     Я поднялся с дивана и сел. Глоток виски был мне весьма кстати.
     – А что вы ощущали в отключке? Если бы вы не  ожили,  я  бы,  честное слово, сам застрелился. И все-таки мне как художнику не  терпится  услышать, что вы пережили, ведь вас не было с нами целую вечность!
     Я уже привык, что ко мне обращались то на ты, то на вы. Возможно, в этом были какие-то стилистические нюансы. Мне самому между тем  стало  интересно, смогу ли я по свежему своему же следу воссоздать, что промелькнуло в моем отключенном мозгу.
     Я лечу, распластав руки, в собственное отражение в  зеркале,  зеркало лежит внизу, в глубине, словно в жерле вулкана, которое  расширяется,  я не могу достигнуть дна-зеркала, оно растет, и растет мое в  нем  отражение, зеркало раздвигается до размеров пруда, по  краям  которого  темные следы прибрежных деревьев, они вращаются, пропадают, стягиваясь к  берегам, пруд растет до пределов озера, я уже не могу связать свое отражение воедино, руки еще стремятся схватиться за убегающий берег, озеро раздвигается до размеров моря, волны размывают мой ускользающий контур, и  холод заполняет мою нарастающую пустоту, подобно ветру, дующему из глубины зеркала, ставшего уже океаном... Я пытался найти свое лицо, но океанское зеркало разбилось на осколки, и они тоже  стали  удаляться,  улетать,  я только не понятно каким органом сознавал, что в каждом  осколке  улетает нечто, связанное со мной. Из глубины всплывало навстречу мне  чужое  необъятное лицо, оно называло Слово, имя, сплеталась паутина слов, по  ним можно было спускаться еще глубже, по медленному вихрю развивающейся спирали, спуск, скольжение и паденье сдерживались ткущейся сетью слов, пока ячейки сети не смыкаются  настолько,  что  образуют  прозрачную  твердь: взгляд еще может проникать сквозь нее, но  твердь  начинает  отталкивать взгляд, отталкивать Слово, отталкивать речь, и речь стремится проникнуть внутрь, пробиться сквозь твердь, прогрызть ее, но твердь  не  дается,  и речь съедает свои слова, слово за словом...  Потом...  Все  возвращается вспять, но гораздо быстрее, чем развивалось вначале, океан, море, озеро, пруд, над прудом мелькание бабочек, их крылья наносили тепло на мое  лицо, потом от их щекотания вздрогнули мои ноздри,  дыхание  вернулось  ко мне и я очнулся... но мне еще долго казалось, что я лечу где-то  высоко, распластав руки.
     – Потрясающе! Я всегда говорил: фантастика есть жизнь! И  смерть  тоже... И опять бабочки! Взмах крыльев бабочки в дебрях Амазонки  вызывает ураган в другом краю света! Мой любимый всепроникающий хаос!  Тождественность абсолютной формы и абсолютной бесформенности! Лечу, распластав  руки!  А когда-то вместо них были крылья, – поэт распластал руки и  вдруг  схватился за голову:
     – Где Шагал?
     Он вскочил, оглядел в который раз свои  портреты,  выбежал  в  другие комнаты, вернулся, лег на пол и заглянул под диван,  поднялся  и  строго обратился ко мне:
     – Где Шагал?
     – Какой Шагал?
     – Мой Шагал, подаренный мне Марком Шагалом в Париже, подлинный, там  кто-то  зеленый летел верхом на скрипке над крышами... – Он снова схватился за голову и запричитал: – Я совсем забыл, совсем забыл, я же недавно холодильник купил!, Холодильник  на грузовике вез, холодильник накрыл полотном  Шагала...  Наверное, ветром сдуло. Летит теперь где-нибудь над крышами…
     В окно с улицы влетела  пяденица  настоящая  большая,  светло-зеленый свет трепетал в электрическом свете, привлеченный этим светом из  неглубины городского вечера. Лампа в прихожей тоже была окаймлена  стеклянным листом Мебиуса, похожим на математический знак бесконечности. Нельзя  же засиживаться до бесконечности в гостях,  и  бабочка-геометрида,  мелькая перед зеркалом, хочет напомнить мне об истекающем времени.
     – Боюсь, что я уже превысил положенное мне время, да и вы,  по-моему, от меня устали, я пойду...
     – Я устал? Да я никогда не устаю, тем более, я ведь сегодня  вынужден был отдыхать, а не работать. И не воспринимайте бабочку, как  знак,  она же не прозерпина, никуда не манит, просто  дает  свою  меру  нашему  небольшому пространству, успокаивая своим таким мягким цветом. А мы с вами еще не до конца прочли политический гороскоп! – он был готов  снова  увлечь меня в библиотеку.
     – Но вы же сами любите незавершенность. И что там осталось – Водолей, я думаю, либерал, льет воду на мельницу Рыбы, Рыба ищет, где глубже, оппортунист и конформист.
     – Ну, воду вы совсем не понимаете! Вода таит в себе хаос, но хаос более всего чреват неожиданностями,  то  есть  способствует  изобретениям. Эйнштейн – Рыба. Глубочайшие поэты выходят из воды, Э. Т. А.  Гофман  – водолей, а Гёльдерлин – рыба. И как водолей  в  политике  льет  воду  на мельницу рыбы? Куда там! Водолей Ельцин утопил рыбу Горбачева!
     – Будем считать, что мои ошибки – результат взаимодействия прибора  с объектом, вернее субъекта с объектом, – осмелел я, увидев, что  терпеливый хозяин никуда не торопится в своем уютном халате. Да и я  почувствовал, что еще не способен уверенно передвигаться, то ли от  выстрела,  то ли от виски.
     – Забавный вы субъект! Забавный субъект. И ваш  рассказ  о  состоянии затмения памяти очень поучителен... Любой внутренний хаос гораздо  более упорядочен, чем наш хаос, внешний. И чем шире это внешнее по  цепочке  – личность, семья, политическая партия, многопартийное государство  –  тем сильнее хаос... И здесь нужен принцип, сводящий  в  космос  хаос  личных свобод, не ограниченных культурным зеркалом. Мы свободны, когда отвыкаем в себя вглядываться. А сколько мы понаставили кривых зеркал! Если  вглядеться в оставленные нам культурные вехи, то и среди них не просто отделить путеводные от лукавых... И еще надо ухитряться не  проваливаться  в зазеркалье... А сейчас процветает искусство, построенное на эстетике хаоса, на соединении нелепого с еще более нелепым,  и  это  дает  поистине блестящие результаты...
     – Блеск упаковок на свалке после выеденного традиционного  содержимого?
     – Нет, вы всмотритесь пристальнее в причудливое искусство видеоклипа, все это наиболее соответствует мировосприятию, отрекшемуся от  Слова,  в вашем обмороке это все ясно показано. Так кино  сочиняет  хаос  истории, угодный заложникам исторической справедливости, это очевидно. К  сожалению, и мои предки приложили к этому руку, не я один... Я кивал в знак  согласия:
     – На себя вы, я думаю, наговариваете, все ваши лучшие роли исключительно  благородны, – князь Игорь, князь Мышкин, а Стеньке Разину было не до искусства кино...
     – Э, мне тут не до шуток, ведь мой папа, который мне фамилию дал, был помощником режиссера у самого Эйзенштейна, вместе с ним  Зимний  штурмовал, этот штурм для нас придумал, а дворец при этом  попортили  изрядно. Помощник режиссера, сокращенно – помреж, отсюда фамилия – Помрежченский, затем произошла редукция с ассимиляцией, и в паспортном столе записали – Померещенский!
     – Не может быть!
     – В нашем паспортном столе все может быть. Хотя есть и еще одна  версия. Предки имели поместья как дворяне, отсюда возможна фамилия –  Помещенский. Потом произошла ре-волюция, и мой  предок  вставил  из  революции первый слог внутрь своей фамилии.
     – Почему же слог «ре», а не, скажем, – «во» или «лю»?
     – Предок был музыкант и очень любил ноту ре, особенно ре-мажор. К тому же, смею вас заверить, Р – резко, решительно, ревностно относится  к труду, Р – демократично, с него началась речь, ибо  Р  может  произнести даже собака: РРР! Читайте Платона, диалог «Кратил», этюды на тему греческой буквы «ро».
     Я стал возражать Померещенскому: – А мне сдается, что Р – редко, робко, дрожит над рублем, Р – реакционно, репрессивно и преждевременно,  из чрева Р журчит вечно речь рабов: РРР!
     – Ишь как он заговорил! Р – это распределение кривизны мира по ранжиру геометрии Римана! Р – ребро времени, из которого  происходит  безразмерная вечность! Р режет вам правду-матку в глаза!
     – Уж если Р такое острое, как топор, секира, резец, то еще  острее  – Ф! Ф – это обоюдоострое Р!
     – Ф? Фи! Ф – это двуликий Янус, фокусник, франт и фантом! Кофта,  фата, туфта, нафталиновый фатализм, офонаревший от фраз фанатиков! Фигня и фата-моргана! Физкультура во фраке!
     – Фантастика, футурология, футуризм и фталазол!
     – А вот фантастику, поэзию и науку не надо трогать! – поэт неожиданно обиделся. Я пошел на попятную:
     – Я и не трогаю. Я разделяю вашу любовь к ученым, фантастам и поэтам!
     – Поэтам?! – поэт, казалось, еще больше обиделся.
     – Поэтам, – к вам в частности. В особенности, – поправил я положение.
    – Где вы вообще видели поэтов? У  нас,  в  прогнившем  Датском  королевстве! Одни эпигоны – пушкинята, фофанята и блокята! Есть еще – бродскисты и сумасбродскисты. Сброд! А  фантазии никакой, ни у фантастов, ни у поэтов. .
      – А если не поэтом, не фантастом и не артистом, то кем бы вы хотели стать, – поспешил я уйти от предыдущей темы.
      –  Я хотел бы стать шаром, но не каким-то снежным комом, пусть блестящим, но способным от любого луча растаять, а Земным шаром, острее в себе самом при вращении вокруг оси ощутить смену дня и ночи, а при вращении вокруг Солнца полнее понять смысл смены времен года, весну, лето, осень, зиму, при этом имея в виду, что в разных моих полушариях, на разных моих широтах будут разные времена года. Как быть материком, я еще представляю себе, но как быть океаном со всеми его глубинами…И потом я бы помог России разобраться с вечной проблемой Востока и Запада. И наконец, я бы мог вращаться в более достойных кругах! Например, вокруг Сириуса.
     Здесь поэт, подобно дервишам-суфиям, начал вращаться вокруг своей оси, задевая ни в чем не повинные достопримечательности своего дома.
     На шум вышла белокурая Сальха и, сложив на груди руки, голубыми  глазами с укоризной уставилась в какую-то точку, находящуюся между  головой поэта и моей. Я встал и был уже готов откланяться, но поэт  положил  мне на плечо шелковую руку и подвел меня к окну, из которого открывался  вид на звездное небо:
     – Вот единственная настоящая поэзия! Наш век  не  дает нам достаточно времени проследить за эволюцией мироздания, но мы в  состоянии зафиксировать эволюцию нашего взгляда. Вот это я совсем еще зеленый:
     Кто-то лунное сомбреро
     отряхнул от книжной пыли,
     и к оконцу атмосферы
     звезды тонкие пристыли...
      Это еще все книжное, из юношеского чтения, в вот уже позже, после знакомства с научно-популярной библиотекой солдата и матроса, была такая на нашу романтическую голову:
На юге, как на ладони, космос,
И небо – анастигмат.
Царапают звезды его плоскость
На мотоциклах цикад...   
     Он задумался, а мне пришло в голову только это: – Да, поэзия – вся езда в незнаемое...
     – Конечно, езда, – подхватил поэт, – а какой русский не любит быстрой езды? Вы, кстати, на чем домой поедете? На мотоцикле? Или у вас машина?
     – Я – на метро, – сообразил я, и подумал, хорош бы я был, если бы мне пришлось вести мотоцикл или машину. Я стал искать взглядом  шляпу,  хотя  пришел  без шляпы, да вообще никогда не носил шляп.
     – Успеете на метро, – сказал поэт. – Рад был познакомиться, да, а зачем вы приходили? Ну, разберемся в другой раз, –  закончил  он, заметив, наконец, неподвижную блондинку Сальху.
     – А что вы будете делать с чемоданами? – едва не споткнувшись об  них, спросил я при выходе.
     – Сальха расшифрует записи, и все войдет в том, который  будет  следовать  за воспоминаниями моих жен обо мне. Дать вам что-нибудь почитать на дорогу? Вот номерок нового журнала с началом моей приключенческой повести, сочиненной в соответствии с духом времени. И будьте осторожны,  вы  спускаетесь в город, в это безрадостное место, где убийство, и злоба, и  толпы иных злых божеств, изнурительные недуги, и тлен, и плоды разложения скитаются по ниве несчастья!
     Я поежился, а он еще крикнул мне на прощанье:
     – Привет Эмпедоклу!