Завещание Леонардо

Скоро настанет ночь. Настанет ночь,  и в отраженном свете Земли  появятся звезды, появится звездная книга, содержащая в себе всю мудрость земли и неба. Но в час, когда  земля погрузится во мрак, в час покоя и забвения, в час уснувших, путешествующих в грезах душ, кто прочтет послание звезд?

А пока – золотой, шафранный, дымчатый - свет отражается на щеке, отражается в глазах двоих, не отрывающих взгляда друг от друга.

Коричневатая зелень в медных сумерках, свежий ветер сквозняками, чувственная лютня нежными хроматическими переходами почти осязаема в мастерской.

Между ними почти ничего нет, разве мольберт, разве музыка, разве сумеречное сияние.

Между ними ничего нет.

В дальнем углу забытая монахиня, да ученик, ушедший в звук.

Между ними ничего нет - ни единого взгляда сверх необходимости, ни звука, ни прикосновения. 

Три года они почти ежедневно встречаются в мастерской мастера, три года мастер работает над этим портретом, это стало образом жизни. Все на глазах, все на виду.

И все же, ученик суеверно пугается странным переменам в лицах двоих, они все больше становятся похожи друг на друга, словно муж и жена, между ними все больше появляется что-то такое, что не требует внешнего выражения.

Мона Лиза.

Я смотрю на мастера сквозь века. Такое впечатление, что это было всегда, почти с рождения – какая-то часть моего существа всегда созерцала работы Мастера и его жизнь. И, кажется, не я одна.

Леонардо да Винчи не оставил ни собственного жизнеописания, ни дневников. И все же он оставил многое о себе, своей жизни, своей философии. Можно было бы даже утверждать, что более, чем кто-нибудь до него или после.

Потому что жизнь художника – в его работах.

Стало общим местом у биографов Леонардо отказывать ему в простых естественных человеческих чувствах, акцентировать его равнодушие к его современникам и времени вообще, холодность сердца, бездушие, в то же время подчеркивая его одержимость знаниями, можно сказать просто одержимость.

В современной библиографии о Леонардо стало популярным рассматривать его половую ориентацию как гомосексуальную, впрочем, без каких бы то ни было доказательств, опираясь на слухи, предположения и анонимки того времени.

В этот процесс внесли свою заслуженную лепту и Фрейд, а затем и Мережковский, на которого опирался Фрейд в своей работе «Леонардо да Винчи». Он связывал с этой ориентацией образ орла, значимый для Леонардо.

Орлы, коршуны, ястребы связывались для итальянцев с проявлением Божественного, с проявлением Сверхсознания, но никак не с подсознательным.

И не только итальянцы имели особое отношение к пернатым.

Интересно, как бы тот же Фрейд интерпретировал появление голубя во время крещения Христа в Иордане?

А голубя как символ Святого Духа?

Образ Царевны-лебедя?

Апокалиптический образ орла в Откровениях Иоанна Богослова?

Можно себе представить.

Все же религиозная бездарность не помешала Фрейду рассматривать детское воспоминание Леонардо о посещении большой птицы, похожей на орла, как сон, ссылаясь на сомнительную неспособность детей различать сон и действительность, что спорно. И на этом основании он интерпретировал эту встречу уже как сон, а затем толковал в известном ключе.

Безусловно, Фрейд был во многом прав в своей теории подсознательного - сексуальность, разумеется, сила, и трудно с ней не считаться. Но он совершенно ничего не знал о Сверхсознательном.

Сводя все к влиянию подсознательного, он очень мало внимаю уделял сознательному, в основном определяя его как источник неврозов, и полностью не сознавал существование Сверхсознательного, оно у него или отсутствовало или было не распознано с подсознательным, которое занимало львиную долю по отношению к небольшому и уязвимому сознательному. 

А сила Сверхсознательного – это любовь. Не эрос, а любовь.

Об этом Фрейд вообще мало что знал, и любовь не составляла интереса в его жизни исследователя, что может, в его случае, и логично.
 
То же самое касается и создания зловещей атмосферы вокруг личности Леонардо да Винчи и его картин. Его прямо называют магом, если не колдуном. Этакий маг-гей с болезненным воображением и гениальными зловещими работами. 

Разумеется, если скользить по поверхности, опираясь на сведения, начиная еще с Вазари, первого биографа Леонардо, то все и выглядит примерно так.

Не слишком далеко уходит от восприятия современников Леонардо. Можно с уверенностью констатировать – сплетни живут долго, веками.

Возникает, правда, еще один вопрос: как такой персонаж с холодной душой и чудовищными наклонностями мог оказаться автором, смею утверждать, самых прекрасных, самых светоносных, исполненных любви, просветленных  работ за всю историю человечества?

Разве такое возможно? Что за сила стоит за этими иезуитскими подозрениями?

Не та же ли самая тьма, мировое зло, стремящаяся запятнать даже солнечный свет, растлить и развратить все, ставящая под сомнение любые проявления любви, силы и правды и красоты?

Не те ли это свидетели, о ком писал Леонардо, что их следует именовать не иначе, чем "проходами пищи (transito di cibo), умножителями дерьма ( aumenatori di sterco) и поставщиками нужников, ибо от них, кроме нужников, не остается ничего"?

Леонардо, «равнодушный и холодный», не страдал?

В этом обществе? Где одна философия для общества, другая – для себя?

Где между проповедью счастья и воплощением счастья – бездна?

Как ему жилось, сыну брошенной любящей, отнятому, навсегда лишенному матери и даже ее памяти, сыну почти что Ромео и Джульетты, но не веронских, а маленького городка у подножия гор – Винчи?

Возможно, его пылкие родители не меньше любили друг друга и пережили не меньшую несправедливость, чем знаменитые любовники Шекспира.

Сын нотариуса. Какая-то крестьянка.Возмутительно.

Не страдал? Дитя любви, лишенное любви?
Разве такое дитя не обречено на одиночество?
Отрицательный ответ возможен, но наивен в обществе опирающемся на лицемерие, где двойной стандарт – точка отсчета.

В обществе, где этика заменена моралью, а мораль воплощается на уровне нравов, от слова «нравится», а не от слова «совесть».

Ведь совесть от - со-весть - с ангелами, поскольку ангел переводится как вестник.

Но разве в этом отношении  что-нибудь кардинально изменилось в мире со времен Ренессанса – Возрождения- эпохи гуманизма?

И кто сказал, что гуманизм означает человечность,  а не «человекость»?

Не будем никому льстить, эпохи Добра и тогда не было.

Но некоторые, как и Христос, знали, что царство Добра, Царство Божие, царство Света мы носим в себе.

Некоторые знают -  «Я и Отец Мой – Одно» - без разделения пространством–временем.
И Леонардо был одним таким из знающих.

Во все времена гениев такого масштаба как да Винчи, а их и было-то, по пальцам перечесть, считали «способными, но ленивыми». Не избежал этой участи и Леонардо.

И если его не могли упрекнуть в том, что он тратил время на разговоры как большинство, то сокрушались по другому поводу, при его жизни и после. Почти в любом исследовании вы непременно найдете сокрушение на тему, вот ведь, и писал бы, и заказы были, и жил бы лучше, и картин для нас – больше, но нет. Инженерные страсти затягивали, исследовательский пыл мешал. Упрекали всегда.

Тема не нова.
Упрекали Катулла. Но Катулл явился родоначальником всей европейский лирики, в которую входит и русская современная лирика, простите. Потому что родоначальником русской лирики стал Пушкин.

А Пушкин весьма зависел от того литературного опыта, который около двух тысячелетий до него оставил Катулл,если исторический календарь верен, в чем в настоящее время у многих исследователей появляются сомнения. Но это,впрочем, отдельная тема. 

Но и упреков всячески Пушкин также получил немало. А ведь он сделал главное – он подарил русским литературный русский язык и больше – современный русский язык.

Прежде всего видят пятна на солнце, потом солнце. Иногда такая оптика доминирует. Но иногда и солнце не видят – одни пятна.

А ведь можно просто видеть солнце и радоваться, и быть благодарным, и почувствовать природу солнца в себе. Во всем. Как солнечный Леонардо.

Упрекали Моцарта.

Но творческая энергия, вероятно, должна аккумулироваться из каких-то других источников энергий, чем динамика разрушения.

Это как алмаз.

И, похоже, творческий процесс отличается от разрушительного процесса, такого как, скажем, воинское искусство, где тем талантливее военный, чем больше «врагов» убил или покалечил.

Творчество (созидание) и разрушение (убийство) имеют разные природы.

Не одно и то же вырастить прекрасное дерево или срубить прекрасное дерево, это не одно и то же, даже если будет очень много срубленных деревьев, тождества с одним растущим не будет. Количество не  перейдет в качество.

Нужны разные энергии, разные знания и разное время для разных этих работ.

И потом, что такое много или мало? Иногда это вообще лишено какого бы то ни было смысла, просто абсурдно. Гораздо важнее не сколько, а как.



Солнечный луч скользил по щеке и она становилась теплой. Солнечный луч осторожно гладил щеку, а младенец смотрел как в солнечном  луче происходила другая особенная жизнь.

Ветви сада приносили прохладу и покой. Листва переливалась на солнце, словно маленькими зеркалами, и отражала пение птиц. Не было ни вчера, ни сегодня, ни завтра. Только сейчас.Не было ничего, кроме этого покоя и силы.

И прохладная тень – внезапно и мощно закрыла луч.

И в открытую колыбель опустилась птица.

И, сидя на краю колыбели, большая птица внимательно и мудро глядела в глаза младенца.

В этом взгляде было столько всего, что понадобится жизнь и еще немного, чтобы выразить это.

Это видение сопровождало Леонардо всю жизнь.

И именно его он передавал на своих картинах.



Небо, свет. Трепещущий, Живой. Божественный.



Небо как продолжение взгляда Бога.



Живое пространство, поднимающее человека до встречи с Отцом Небесным.


Со-Знание.  Со-Зрение. Со-Общение. Со-Любовь. Со-Единение.

Небо как весть. Евангелие для каждого.

Но в этой работе, когда он писал Мону Лизу, свет уже перешел за день.
И последние лучи заходящего солнца печально и нежно касаются лица.

Это было действительно странно.

Иногда казалось, что женщина - его фантастическое отражение, только в другом поле. Невероятно.

Он встретил своего двойника, близнеца, свое отражение, пару.


Понимала ли это она? Ее взгляд отвечал красноречивей возможных слов.



Говорили, Леонардо похож на мать.

Значит,  Мона Лиза тоже похожа на мать Леонардо.

Может быть, это через ее глаза смотрят глаза его матери, забытые, незабываемые.


Так или иначе, он нашел то, что искал всю жизнь – женщину, похожую на птицу, женщину, похожую на орлицу, похожую на сфинкса, как сама жизнь.

И если этот портрет Леонардо не лучшее воплощение и выражение любви мужчины, то да, Леонардо холоден, бездушен и прочая из этой же темной области, и да, Леонардо всего лишь жалкий чародей.

 

Но это неправда.


Можно отвергать Джоконду.
Но Джоконда есть.

И ее речь – речь любви, истины, силы и красоты.
Прощение, прощание и нежность.

Она как воплощение души, женственности, свободы, единственности, уникальности человека.
Она напоминает о забытых святынях.
Она не дает забыть.

И за вопросом – кто ты? – она возвращает к вопросам – кто я ? - кто мы? -  Кто Бог?


...Я смотрю на солнечных мадонн Леонардо, прекрасных, невинных, по-детски мудрых, с вечной улыбкой Леонардо на устах.

Я смотрю на мадонн и думаю, почему у Леонардо все мадонны такие разные?

Словно он уточнял единый образ, вглядывался, менял, искал совершенства, приближаясь к единственному образу Матери Света.

Они все разные, но так похожи – волосы цвета меда, глаза цвета неба.

Мадонны, нежные и сильные, цветущие  здоровьем, полные скрытой жизни, слегка ироничные, пронизанные любовью и излучающие любовь. Не страсть, а любовь, освещающая их, освящающая их.
Все они светятся, как светятся их младенцы.

И все же в них есть характер. Почти мужское превосходство за нежным смирением.



Леонардо прозревал двуполость, андрогинность людей, полярность душ.

Восток знал об этом. Все эти будды с женскими очертаниями не вызывают нездоровых мыслей, а Леонардо смущал. Веками. Вызывал нездоровые мещанские грязные сомнения. Еретик? Конечно. В эпоху римской истины, когда непогрешимый папа мог быть отцом шестисот, без преувеличения, незаконнорожденных младенцев, с вырезанным взрослыми особями по мужской линии ( идеальная борьба с потенциальными конкурентами), когда костры Сованароллы празднично освещали город, когда … да всякий из современных людей показался бы худшим еретиком!

И все же даже и сегодня на основании ренессансных сплетен, Леонардо у большинства исследователей - еретик.

Его интерес к человеческому телу "ужасен". То, что он создал анатомические пособия для врачей,  не оправдывает его. Он создавал, "ужасно", новое оружие, чем пользуются и сейчас. Словно не шла вокруг него вечная война. А сами военные всегда гордость истории. Танк, парашют, гидроинженерные решения, работы по оптике, по волновой физике, "ничто".

Леонардо смущает. Он не живет в каком-то определенном секторе.

Одной из причин такой странной необъективности биографов может являться их личная неспособность подняться на уровень мастера и уже  - с этого уровня - постигать и как-то комментировать его искусство.

Почему-то они всегда очень точно проводят линию раздела – разделение временем, разделение культурным пространством.

А изображенное Леонардо, меду тем, перед ними.
Перед нами.

Леонардо слишком универсален, непостижим, целен.

Леонардо меньше всего фрагментарен,  шизофреничен, мятежен.

Напротив, он ясен, просветлен и отрешен, наполнен солнечной силой.

Леонардо аскетичен, но вовсе не в протестантском смысле.

Почему не удивляет исследователей, что этот человек, всю жизнь проживший вегетарианцем, воздерживающийся от убийства животных и животных проявлений страсти, человек, который на смертном ложе, совершив необходимые таинства, менее всего опасался геенны огненной?
Так глуп, безверен или циничен?

Напротив.
Тот, кто посвятил всю свою жизнь Свету, мог надеяться на милость Света.


«…осознавая неизбежность смерти и неопределенность часа ее, признал и исповедал перед означенным судом, перед нами, что он подчиняется всему, совершаемому согласно смыслу настоящего его завещания и выражению его последней воли, а именно: во-первых, он вручает душу свою Господу Богу нашему, преславной Деве Марии,святому Михаилу и всем божественным ангелам и всем мужам и женам рая…»

Амбуаз,  23 апреля 1518 года.


Вот так завещать свою душу Раю. Письменно. Нотариально. Завещать, чтобы на девятый день после этого умереть.

Так мог говорить только действительно праведный, верящий – всей своей жизнью – человек.

"Если человек добродетелен, то не прогоняйте, а почитайте его, чтобы не было у него причин оставить вас.

Если вы встретитесь с такими людьми – почитайте их, так как они Боги на этой земле и достойны такого же поклонения, как священные статуи и образы».

Николай Рерих о Леонардо да Винчи.


Наследие Леонардо – это тихая улыбка, Свет, живой и Божественный, пространство жизни, полное присутствия Отца и Матери, и человек на его картинах – мужчина и женщина, поистине, божественное дитя, люди – меньше всего плотские,но и меньше всего безжизненные тени.

Это гармоничные люди другой расы, сочетающие в себе земную полнокровность и солнечную тишину духа.


 
                И ангелы пели, и небо казалось
                Сотканным из бесчисленных глаз,
                Солнечным львом, улыбаясь, глядело дитя
                На извивы рек, черепичные крыши, луга
                С высоты полета орла.




P.S.

Я стояла перед Джокондой Леонардо и думала, что она слишком обычная, не такая яркая как на репродукциях, и столько трещин.

В затылок дышали люди, я им определенно мешала.

Но воздуха стало больше, и больше дыхания. И мир стал другим. Он стал больше.





Скоро наступит утро. И пение птиц наполнит воздух радостью и надеждой.

Иногда  пение птиц кажется в высшей степени осознанным прославлением  Того, Кто создал этот мир, пронизанным таким светом.

И если вы порой тоже просыпаетесь  от пения птиц, и вам также кажется, что они поют и для вас тоже, и если вы ощущаете  состояние юного дня, заполненного светом,  если вы это переживаете всякий раз заново,  переживаете рассвет, то мы понимаем друг друга и Леонардо.