Башмак Эмпедокла-15. Дома

               

     Дома встретила жена, она еще не спала.
     – Ты откуда в таком виде? Где ты был? – вид у нее был такой, что я подумал, какое счастье, что в нашем доме нет скалки
     – В каком таком виде? – бодрился я. – Я был у Померещенского.
     – У Померещенского? А может быть, у Пушкина? Я спрашиваю, где ты был? Мне желательно знать чистую правду.
     – Ну, я же говорю, я был у самого  Померещенского.  Это и есть чистая правда. Потом  он  в  меня выстрелил. Нечаянно.
     – Выстрелил? Скажи еще, что у тебя была дуэль с Померещенским! Конечно, это для тебя была бы единственная возможность, если не войти в литературу, то хотя бы попасть в историю. В качестве Дантеса! – ехидства ей не занимать, все-таки редактор, книги читает и поправки делает.
     – Но это чистая правда, при чем здесь дуэль, он выстрелил в меня по  ошибке,  приняв за тайного агента...
     – Ты совсем с ума сошел, даже соврать как следует не можешь. За тайного агента тебя тоже только сумасшедший примет, агенты одеваются гораздо приличнее, особенно агенты по торговле недвижимостью!
     – Да я...
     – Ладно, проспаться тебе надо, завтра поговорим.
 
     * * *
    
     Телевидение штурмовало мою квартиру под музыку Вивальди.  Я  пожалел, что не удосужился поставить себе железную дверь, мол, кому  я  нужен,  а теперь уже поздно. Вместе с охотниками за сенсациями вломились  какие-то мои шапошные знакомые, и тоже с видеокамерами. Какой смысл снимать  меня спящего? Из деловитых разговоров при расстановке  аппаратуры  я  уловил, что очень актуален мой храп, он может при достаточном  освещении  разбудить нового Герцена, который по предсказаниям уже появился не то  в  Западной Европе, не то в восточной Азии. Шапошные знакомые  умильно  перешептывались, – мой храп, якобы,  говорит  о  духовном  здоровье  России. Кто-то даже услужливо схватил меня за горло, чтобы я  лучше  храпел.  Не знаю, чем бы для меня это кончилось, но тут ворвались японцы, все в черном, и, размахивая мечами, разогнали съемочную группу, после чего  уютно расселись на полу, погрузились в печальную прелесть моей ночной  обители и стали пить чай, молча, они передавали  друг  другу  чашки,  мне  стало стыдно, что у меня не хватает чашек на всех, я хотел  встать  и  посмотреть, нет ли еще где-нибудь чашек, но не мог встать. Японцы были с  черными лицами и в оранжевых касках, они с таким вежливым нетерпением ждали своей чашки, что мне захотелось посоветовать им снять пластиковые  каски и пить из них, но мне не удавалось произнести ни слова. Они пили чай  не из котелка, а из самовара, я никак не мог вспомнить, откуда у меня самовар, а пили они так долго и так много, никуда не  выходили,  меня  объял ужас, что они будут вынуждены, в конце концов, сделать себе харакири, чтобы избавиться от чая, и тогда я опять залью нижних соседей, и будет скандал. Я попытался объяснить им знаками, что у меня есть сушки, но от  сушек они отказались, так как у них предупредительная голодовка.  Еще  они очень смиренно разъяснили, что если им, опытным учителям бабочек, если им не будут сверху своевременно выплачивать скудную зарплату, то их трудные ученики мутируют и будут поедать не только  урожаи,  но  и наличные деньги у всех, к чьим рукам они липнут. Они раскланялись и, пятясь, удалились через окно, так как прямо к нему был подан трап самолета японской авиакомпании и они улетели в страну восходящего солнца, видимо, рассчитывая вернуться именно к восходу.
       Я не сразу заметил,  что  кто-то то ли остался в комнате, то ли возник в ней, он бубнил, как молитву: человек – это звучит модно, человек человеку – текст! Знаю, согласился я, это открыли  французы, все есть текст, вот и человек тоже. Вовсе не французы, возразил  мне текст, бубнящий в темноте, – это открыли задолго до  всяких  там  ученых русские уголовники, но их открытие, как и прочие в России,  замалчивается. Говоря так, он позвякивал какими-то металлическими мелочами. Вы давно читали настоящего уголовника? Ведь даже не раскрывали? Я  хотел  пробормотать, что я стараюсь следить за новой литературой, но мой гость напористо наседал: вы видели, что написано у настоящего уголовника на груди? А на ягодицах? Это вам не глупые комиксы, это –  афористика!  Ну,  я вас не хочу обижать, напротив, я все сделаю от меня зависящее, чтобы вас читали! Не беспокойтесь, это совсем не больно, представьте себе, что  вы спите, спите... Следы ваших снов, ваше подсознание как бы само проступает на вашей поверхности. И я могу предложить джентльменский набор,  лучшие в мире тексты! Для груди, тут надо нечто подходящее на случай,  если понадобится рвануть на груди рубашку. А для ягодиц я подберу  вам  сюрприз, вы всю жизнь будете гадать, не догадаетесь! Только самым близким вы сможете доверить разгадать эту тайну! Я был не в силах сопротивляться  и только вспотел от жути, это вселило в меня надежду, быть  может,  нельзя будет писать по потному телу. Художник слова уже  подступал  ко  мне  со своими склянками и колющими предметами, как вдруг на его пути сгустилась фигура в плаще и с кинжалом.
     – На кого работаешь! – вскричала фигура. – Ты что не знаешь, что всякий текст должен быть, прежде всего, зашифрован? И разве тебе  неизвестно, что всякий открытый текст, если он может попасть в  руки  врага,  должен быть в крайнем случае съеден? Как же он съест сам себя? На что ты  обрекаешь, художник слова, моего беспечного, спящего  друга?  Ведь  ему  еще предстоит пройти огонь и воду...
     – Вот-вот, – прошипел защитнику моему художник, – воду и огонь! Потому я и хочу превратить его в рукопись, ведь рукописи не горят!  На  этом месте я и уснул, наконец, или, наконец, проснулся, что в принципе одно и то же.
 

* * *
                Насколько изменяются люди, настолько всегда и разум
                им представляет иные мысли…
                Эмпедокл из Агригента
   
     Утром я взялся за свежую газету «ВЧЕРА». Сразу бросился в глаза заголовок:
               
                ЗОЛОТОЙ МОТЫЛЁК
    
     Уж не про нашу ли встречу? Да нет...
     Прежде всего объявлялось, что маститый мастер стал лауреатом премии  Золотого Мотылька, и весь вчерашний день в стране прошел под знаком  этого события. Вчерашний день! Уж не проспал ли я целых две ночи?  Нет,  число было то, вчерашнее, когда весь мой день прошел под  знаком  незабываемой встречи! О Золотом Мотыльке сообщалось, что изготовлен он из  сибирского золота, добытого в Бодайбо, где еще в прошлом веке трудился  прадед  нынешнего лауреата. Пыльцу для крылышек выделали из якутской алмазной  пыли, известно, что бабушка лауреата выросла в Якутии, когда  там  ничего, кроме обычной пыли, еще не видели. Там бабушке, когда она еще сама было внучкой, в облаке обычной пыли явилось видение ее внука, который мановением гусиного пера обращал обычную пыль в книжную. Тогда бабушка и решила срочно учиться грамоте, чтобы было кому поднимать грядущего внука до сияющих высот мировой литературы.
     Мотылек был размером с обычного  олеандрового бражника, и был тут же объявлен конкурс для умельцев,  которые будут готовы попытаться подковать Мотылька. В утренней передаче  «ДВАЖДЫ ГЕРОЙ ДНЯ» вы можете увидеть лауреата в беседе либо  с  телеведущим  1-й программы, либо с комментатором 13-й, которые, к  сожалению,  пройдут  в одно и то же время, так что вы можете выбрать себе одну из этих бесед по вашему вкусу! Я посмотрел на часы и поспешно включил  телевизор,  первую попавшуюся программу, и сразу же попал на Померещенского, на нем был затейливый пиджак, состоящий как бы из множества карманов, из которых  высовывались многочисленные носовые платки. Ведущий, некто  Митя,  заявил, что все его поколение, как на дрожжах, взошло на лирике лауреата, можно сказать, вышло из его модного пиджака, после чего он обратился к пиджаку лауреата:
     – От Марка?
     – От Кардена, – важно ответил лауреат.
     – А правду ли говорят, что когда-то все эти карманы были  внутренние, когда вам еще было что скрывать?
     – Я никогда ничего не скрывал, тем более в карманах. Но,  правда,  что некогда эти карманы были внутренние. Я еще на Сицилии бывал в этом  пиджаке, да и в прочих влажных местах, потому я сильно потел, вот  и  пришлось пиджак перелицевать, зато английское сукно выглядит  как  новое,  и опять-таки с модой совпадает. Это еще навело меня на  мысль  перелицовывать старинные сюжеты, так чтобы они приходилось впору  охочему  до  новизны читателю...
     – Но у вас же есть еще и другие пиджаки, – наседал Митя.
     – Есть, но этот мне особенно дорог. Однажды в  Белом  доме  я  ожидал встречи с президентом Рейганом, я волновался, ведь мы оба еще и артисты, и все никак не мог прикинуть, какую он роль сыграет, и что сыграть  мне. И тут выходит Рейган, и в точно таком же пиджаке! Скованности как ни бывало, наши пиджаки распахнулись навстречу друг другу  и  обнялись.  И  в знак дружбы между нашими народами мы обменялись пиджаками.
     – Так значит, это вы сейчас находитесь внутри бывшего пиджака  американского президента! – восторженно подпрыгнул Митя, почему-то вцепившись в лацканы собственного, морковного цвета пиджака.
     – Не совсем, – тут же огорчил Митю обладатель настоящего  пиджака. – Однажды я по рассеянности забрел в метро, и в мой вагон набилось столько моих почитателей, что я вышел из него без единой пуговицы, вот  и  пришлось пуговицы заменить, видите, антикварные теперь, с двуглавым орлом...
     – Дорогие телезрители! – перебил его ведущий. – Если вы, если  кто-то из вас нашел в московском метро пуговицу от пиджака, скажем  так,  сразу двух великих людей, просьба позвонить нам, мы обязательно пригласим  вас в нашу студию, чтобы показать и вас и пуговицу нашим телезрителям!
     В это мгновение раздался оглушительный взрыв, словно взорвался  телевизор, на экране которого разваливался самолет, во  все  стороны  летели обломки, наконец, рассеивался дым, и на земле из-под кучи трупов выкарабкивался, блистая зубным протезом, сам Померещенский и  произносил  своим лирически-поставленным голосом: «Летайте только боевыми самолетами!» Когда-то  я очень пугался при появлении этой рекламы, безусловно, не я один, но потом была проведена успешная разъяснительная работа,  всех  удалось  убедить, что хорошая реклама вовсе не должна действовать на кору головного мозга, а только на подкорку, потому она и достигает своего, несмотря на первичное отвращение неопытного обывателя.
     Успел ли я переключиться с подкорки на кору, но я опять увидел сияющего Померещенского и Митю  с  телефонной трубкой в руке: «У нас звонок! – сообщил Митя. – Алло,  говорите,  вы  в эфире!» – Я в эфире? У меня вопрос: что было раньше отснято, реклама воздухоплавания или ваше интервью, то есть, я  бы  хотел  узнать,  действительно ли жив Померещенский? – Жив, жив, мы сейчас его спросим, и он даже заговорит – вот вы, – он обратился к живому, – вот вы во всех  областях искусства, даже бессловесных, сказали свое слово. Что такое для  вас постсовременное искусство?
     – Постсовременное искусство? Вообще говоря, постсовременное искусство также отличается от современного, как жизнь после  жизни  отличается  от жизни. Ближе всего к этому видеоклип, ну, например, – двое поют, вернее, за них поют, а они ездят вдвоем на велосипеде-тандеме, крутят  педали  в разные стороны, но едут все-таки в одну  по  этакой  клетчатой  спирали, вроде развертки шахматной доски, протянутой в облака  над  Гималаями,  а вокруг шахматные фигуры, уступая место поющему велосипеду, разбегаются в разные стороны и выскакивают друг из друга как матрешки, танцуют и в  то же время навязывают друг дружке кровавые восточные единоборства, на  них падает белый снег сверху, а снизу их хватают за уже отсутствующие  ноги, изрыгая огонь и пепел, морские чудовища, всплывающие вместе  с  океаном, пока все вместе не проваливаются в квадрат Е 4, и песня, в которой  были, разумеется, всякие слова, проваливается тоже.
     – Я тащусь, – откликнулся Митя, – а то все фигню нам продают за  клипы, да и пипл тащится, я думаю!
     – Кто? Куда тащится? Какой пипл? – выдал в себе человека старой  закваски представитель посткультуры.
     – Какой пипл? – отреагировал Митя, – да наш, построссийский. Я бы попытался определить вашими словами: пипл, это до  предела  демократизированный народ, сплоченный вокруг видеоклипа, который нас тащит в  светлое настоящее. Главное, не задумываться о прошлом! А вот что у нас будет после видеоклипа, что-нибудь его переплюнет, а, вопрос на засыпку?
     – Что будет? – Померещенский не моргнул глазом. – Будет видеоклимакс!
     Я зажмурился и зажал уши, по моим  впечатанным  в  подкорку  расчетам должен был сотрясти эфир очередной рекламный взрыв, но я, видимо,  просчитался. Митя изображал полный экстаз, но тут снова звякнул телефон.
     – Говорите! – скомандовал Митя, и голос из трубки попросил, не  может ли лауреат исполнить свой знаменитый шлягер – Волга,  Волга,  мать  родная... – Ах, так это вы написали, – возник Митя. – Так вы нам споете?
     – Я мог бы и спеть, но не хочу, не настроен. К тому же,  если  честно говорить, не все народные песни написаны мною. Хотя и посвящена эта песня предку моему Стеньке Разину...
     – О-о-о! – почти запел Митя. – Вы же пра-пра-кто-то знаменитому русскому народному разбойнику. В этой связи, – что вы думаете о нашем  криминальном мире? Может  ли  внук  сегодняшнего  российского  мафиози  стать большим русским поэтом?
     – Молодой человек! – осадил его большой поэт. –  Во-первых,  Разин  в отличие от всякого сброда был интеллигентным человеком. Да-да! Он  говорил чуть ли не на десяти языках, и по-персидски, а с матерью,  турчанкой – по-турецки, он и на Соловки к святым старцам ездил. И разбой, как  истинно народный промысел, – это во-вторых, еще ждет своего Разина. И  что касается российских мафиози, то это больше по вашей  части,  вы  же  интервьюируете нынешних знаменитостей...
     Митя поспешил сменить тему разговора:
     – Я понимаю, это у вас наследственная болезнь – болеть за Россию. Что бы сказали вы о России, об ее истории болезни? – Митя незаметно покосился на часы.
     – Россия – это опиум для народа, – ошарашил зрителей потомок  разбойника, – можно даже сказать, опиум для разных народов. Но теперь у каждого народа свой собственный опиум. И все себя считают здоровее других.
     – Как вы так можете говорить о свободе! – возмутился Митя и  постучал пальчиком по циферблату часов. – Вы так нам опиумную войну накличете!
     – Причем здесь свобода, свобода – это простое желание,  содержащее  в себе возможность исполнения. А опиумная война, она и так идет, причем  в так называемых лучших умах, война  симметричных  структур  вроде  Восток –Запад, только увеличивающих хаос своим затянувшимся противостоянием,  а уж как велик вклад поэтов и мыслителей в это противостояние, – вития витийствовал, не обращая внимания на Митю, постукивающего по часам: – Россия – это необходимый оптимум хаоса, который уравновешивает Запад с  его порядком, скажем так, положительным, и восток, с  его  порядком,  скажем так, отрицательным. А неблагодарная Европа  никак  не  возьмет  этого  в толк. И мы хотели надеть эту Европу себе на голову,  как  наполеоновскую треуголку, думая, что от этого станем европейски образованными. А Европа всегда была готова сесть на нас, как на ночной горшок, не рассчитывая на такое будущее, когда и ей придется примерять нас на свою голову!
     Митя постучал уже не по часам, а по своей голове, отчего  вития  речь свою остановил, дав Мите возможность успеть задать еще вопрос:
     – Вот вы говорите, как поете, а ведь вы же утверждали, что с развитием очевидного,  то есть визуального языка, речь постепенно  утратит  свое значение?
     – Ну да, я же писал об этом: Я последний поэт электронной деревни! Мы и видим сегодня, как язык все больше отстает от искусства,  от  культуры вообще, а потом надобность в нем отпадет, зачем он,  когда  можно  будет общаться молча, рассматривая совместно один и тот же видеоклип...
     – Я согласен, – согласился поспешно Митя, – пусть даже прогресс лишит меня моей работы, но, как говорится, из песни слова не выкинешь, как  же совсем без слов?
     – Да просто слова будут не те и не так применяться! Ну, мои-то  слова все равно останутся. Ведь известно, что все есть текст, надо  только  во всем найти такое разложение, чтобы получились буквы этого текста,  потом эти буквы можно будет так складывать, чтобы получался  опять-таки  новый текст, его надо складывать в уме так, чтобы ум был доволен, а чтобы этот процесс совпадал с очевидностью, то есть с визуальностью, то  будут  уже не говорить, а только петь, мы на пути к этому! И  еще  как  петь!  По правде говоря, именно поэтому я отказался здесь у вас петь. Ведь у вас уже сейчас почти все поют. Молодежь поёт от радости, когда впервые попадает в качестве изображения на экран, старики-юбиляры от умиления, что их в последний раз вспоминают. Ведь когда все поют, то никому в отдельности не будет стыдно за то, что он не умеет петь, и это отнюдь не пение хором, а каждый при этом  держится  за свою идентичность и поддерживает свой имидж. К тому же исчезновение стыда разовьет нам еще недоступные глубины подсознательного!
     – Исчезновение стыда! – воздел к потолку свои ручонки Митя, – В этой связи как вы относитесь к последним дискуссиям о русском мате, не является ли мат как раз нашей единственной идентичностью?
     –  Мат, вы имеете в виду сквернословие? – уточнил лауреат.
     –  Ну, как раз наше демократической большинство проголосовало за пристойность мата, вы же помните ток-шоу нашего министра с участием вашего собрата по перу Тита Европеева, а наши германские коллеги уже ввели так называемые «матизмы» в программу обучения своих студентов русскому языку.
     – Ток-шоу не видел, – хмуро реагировал писатель, – но если порой, наблюдая ваши ток-шоу, особенно с участием министров, нормальный зритель не может не матерится, то его уже не удивит, когда нему с экрана будут обращаться с тем же самым... А что касается немцев, то после упразднения марксизма должно же что-то ласкать немецкое ухо, тоскующее по нашему мату еще с времен Второй мировой войны...
    И тут Митя, перехватил инициативу, пожалел, что лауреат так и  не  спел  ничего, поблагодарил за содержательную беседу, пообещав зрителям в следующий раз встречу с человеком,  который  согласился  быть  снежным,  если  интервью  будет эксклюзивное, а лауреат поймал со стола огромной пятерней  Золотого  Мотылька и исчез с экрана.
     Я снова обратился к газете,  где  вычитал,  что еще до телевизионной беседы лауреат говорил по японскому радио (почему  не чайная церемония?), где его по-русски пытали о влиянии дзен-буддизма на российскую прозу, поэзию и рыночную экономику. Вначале он прочитал стихи, скорее всего не свои, но и автора он не называл:
За чашкой чая
Отраду чуя
Не замечая
Земных печалей
(печаль, прощай!)
Шучу, шепчу я:
Чай, выручай!
      Потом Померещенский доложил, что дзен пустил в России глубокие корни еще в незапамятные времена, о чем  говорит  старинная поговорка: слышал дзен, да не знает, где он!  К  сожалению,  последующие поколения заменили дзен на звон, хотя почему к сожалению, возможно, российский звон и есть дзен. Беда в том, что  стали  понимать  не  скрытый, мистический смысл, а действительно звон, отчего в России произошли необратимые неприятности, когда колокола переливали  на  пушки,  ибо  глухая публика переставала слушать волшебный звон. При сем поэт попросил  тишины, после чего заслышался легкий звон, и поэт объяснил, что он  пощелкивает пальцем по Золотому Мотыльку. И тут он поведал о своем паломничестве на священную гору Фудзияма, ибо был ему знак, что между ямой Фудзи и кратером Этны должно быть глубинное сообщение. Ему одному  было  явлено, как это установить, и он получил-таки возможность удостовериться в этом: на вершине Фудзи он обнаружил второй башмак Эмпедокла! Как  же  выглядят башмаки Эмпедокла, заинтересовалась японская сторона. Померещенский  засмеялся, посетовал, что башмаки нельзя передать по радио,  и  посоветовал обратить внимание на известную картину Ван Гога, где изображены  похожие башмаки.
     Где находится эта Этна, заинтересовалась японская сторона. Померещенский объяснил, что в Сицилии, тут испугались японцы, но потом поняли,  что Сицилия все же часть Италии, и они заинтересовались, нельзя ли через это подземное сообщение  наладить  доставку  уже  не  реликтовой,  а  модной итальянской обуви в Японию, японцы же взамен могли бы протянуть в Италию свою фотопленку, она бы не засвечивалась в темноте, так что ее можно было бы свертывать и упаковывать уже в Италии, это взаимовыгодное предложение. Померещенский обещал подумать об этом, выяснить, не будет ли  это подземное сообщение горячей линией, слишком горячей для  фотопленки,  но он обязательно проверит все это во время своего грядущего  паломничества на Этну. Японцы в знак вежливости сообщили Померещенскому  об  ожидающем его сюрпризе: скоро он получит груз из Японии, эту будут его фотографии, сделанные разными японцами в разное время в разных точках планеты, когда они внезапно натыкались на великого человека. К  сожалению,  груз  столь велик, что не мог быть отправлен воздухом, вот и придется ждать, пока он будет доставлен сушей через Сибирь, и если груз запоздает,  то  лишь  по вине поклонников великого человека, которые рассматривают его как передвижную выставку. Померещенский очень обрадовался и сообщил японцам,  что он как раз торопится к художникам по поводу  обсуждения  его  облика. 
     В центральном Доме живописцев, куда он успел как раз к обсуждению вопроса, согласится ли он дать добро на изображение его неуловимого облика на новых денежных купюрах, его поначалу не узнали, чему несказанно  обрадовались. Ведь именно эта неуловимость его облика, лица  необщее  выражение, схваченное удачно коллективом богомазов нового поколения, сделает  практически невозможной подделку казначейских билетов. В то же время широкие массы, не очень довольные предстоящей денежной реформой, смягчатся, увидев на новых деньгах любимое лицо. Чтобы не ломать голову,  кем  еще  украшать  твердую,  наконец,  валюту,  решили  остановиться  только  на Померещенском: на мелких купюрах – лицо, на более крупных – лицо, но уже в  шапке, на червонце – поясной портрет, а на сотне уже в полный рост и  в  башмаках.
     Правда, кто-то из развязных молодых  авангардистов  предложил  воспользоваться единственно башмаками,  чтобы  купюры  были  соответственно достоинством в один, два, три и более башмака, тогда и народ путаться не будет, и обсчитывать будет труднее, а сам символ башмака  будет  закреплять идею успешного бега денег от инфляции.
     Наконец,  в  клубе  Соборной лиги литераторов Померещенский посетил экстренное заседание цвета  литературы. Заявление сделал поэт Гурьбов:
     – Мы все теперь не просто литераторы, мы теперь сами себе  литературные агенты. Теперь сложилась такая литературная практика, иной  писатель хотел бы выехать за рубеж, но не может. Иного писателя и в условиях свободы многие хотели бы попросту выслать за пределы нашей многострадальной родины, но уже не могут. В  результате страдают и бывшие братские литературы, и вообще мировая литература: нет привычной затечки мозгов. Притока свежей творческой мысли нет! Некому вообще представлять иные мысли, чтобы мир изменялся в нашу и в лучшую сторону!  В результате мировое сообщество способно пойти на крайние меры: будет  выкрадывать  наших  ведущих  писателей...
     Тут все повернулись, конечно, в сторону Померещенского. Гурьбов  тоже с грустью посмотрел в его сторону, но продолжил:
     – Да, судари мои, будут выкрадывать, и не только ведущих,  –  Гурьбов приосанился и посмотрел куда-то поверх голов ведущих писателей, –  чтобы влить свежую кровь в застойный очаг так называемой свободной  литературы открытых западных обществ. Надо сказать, что в навязанных  нам  условиях мы бессильны, посмотрите, в бывшем нашем кабаке на каждого официанта  по два охранника, а мы не можем себе позволить и половины того. Выход один: максимум внимания друг к другу. Что греха таить, раньше за каждым из нас присматривали компетентные органы, а теперь мы  полностью  предоставлены сами себе. Повторяю: мы сами себе и литературные агенты, и органы...
     В зале зашумели, некоторые нестройно захлопали. Гурьбов поднял руку и торжественно завершил, не опуская руки:
     – В сложившейся обстановке мы должны брать пример с  народа,  с  тех, кто не выходит из-под земли, тех, кто не хочет подниматься в воздух.  Мы должны оказать давление на правительство категорическим образом:  перестать писать! Или нас возьмут под защиту, поддержат, или пусть  подыхают, извините за прямоту, от духовной жажды!
     Прозвучали бурные аплодисменты.
     – Отныне каждый наш шаг должен стать демонстрацией протеста. Мы должны появляться на улице в количестве не менее  трех  писателей,  исключая жен. Это будет одновременно самозащитой от внешних врагов и вызовом  нашим врагам внутренним! И учтите, народ нас поддержит, ибо в условиях забастовок и голодовок у него останется единственная возможность: читать! И еще раз – читать!
     Гурьбов опустил руку. Все опять посмотрели в сторону  Померещенского, ожидая, что он, несомненно, возьмет слово, и Гурьбов последовал за  ожиданием  зала, призвал: «Надеюсь, товарищ Померещенский, вы не пройдете мимо трибуны, не сказав своего веского слова как нам выживать в  условиях постсовременности?»
     Померещенский не стал ломаться и не обиделся на товарища,  взошел  на трибуну.
     – Как выживать в постсовременности? Прежде всего, каждый должен  оставаться на своем посту. Если, конечно имеет свой пост. Остальным я бы сказал, не следует зауживать понятие современности до постной постсовременности! Есть еще в нашем распоряжении квазисовременность, гипо- и гиперсовременность, гомосовременность, ну и для избранных – архисовременность...
     –  Ну не все же нетленку гонят, – раздалось из зала.
     – Нечего меня гнать, я сам уйду, – пошутил Померещенский и на  прощание еще предложил следовать заветам апостола Павла (не сообразуйтесь веку сему) и старца Григория Сковороды (век ловил меня, но не  поймал).  И последними словами его были: – Но мы пойдем другим путем! – И вышел.
     Поздние апокрифы утверждали, что не сам вышел, а вывели, при этом ловили его всем миром, но некоторые коллеги сознательно мешали этой ловле, ведь ловили-то его не сами писатели, а люди уже из другого ведомства,  и это немудрено, так как предстояла нашему герою встреча уже не с  кем-нибудь, а с агентом тайного приказа, на такую встречу добровольно  не  ходят.
     Правдивая заметка об этой встрече была набрана мелким шрифтом, но с броским заголовком – РАНДЕВУ ДВОЙНИКОВ-КОРИФЕЕВ – о встрече  Померещенского со своим двойником, который под личиной  овеянного  славой  деятеля мировой культуры вел опасную двойную игру, то есть разведывательную  деятельность, как в интересах нашего государства (до развала и после него), так и в интересах некоторых других великих держав, да и не только  великих  (это, скорее всего, уже после развала). Журналисты на эту встречу  допущены не были, никто даже не дознался, где она происходила. Было только замечено, как из высоких дверей выходила закутанная в плащ от  Гуго Босса фигура, размерами напоминающая нашего  свежего  лауреата.  На  все вопросы по поводу двойника лауреат отвечал замысловато и уклончиво, некоторые журналисты даже предположили, что перед ними  как  раз  двойник, блистающий навыками государственного красноречия, а не сам поэт, привыкший рубить правду-матку с плеча, пусть даже и с чужого. 
     Померещенского допекли вопросом, не смущает ли его, что его  двойник  оказался  двойным агентом, и что в последнее время он действует именно на  нашей  территории.
     – Если эта деятельность на благо открытого общества, а она, несомненно, на благо, то почему бы не перенести эту деятельность и на нашу  территорию,  на которой и так уже успешно действуют различные секты, клубы и службы – отмахнулся Померещенский и задумчиво добавил, – ведь не будь этого, мы  бы могли и не встретиться.
     Как выглядит двойник, действительно ли похож? Тут наш  лауреат  оживлялся: – Поразительно, как похож, я даже удивился,  что  я  могу,  то есть, мог бы так  хорошо выглядеть! Я привык одеваться ярко, так  что  мое лицо часто как-то скрадывается модным платьем, а  при  наличии  защитной формы одежды лицо моего типа, оказывается, выглядит гораздо  более  весело.  На нем может быть написано гораздо больше выражений, чем я себе обычно могу позволить. К сожалению, я не мог насладиться зрелищем подобного мне  лица, так сказать, до отвала, ибо секретный мой двойник сообразно роду его деятельности находился постоянно в движении, он во время нашей  короткой беседы под разными углами  рассекал  пространство,  отведенное  нам  для встречи, не то чтобы как на параде, но как-то боком, он шел вперед именно боком, и лицо тоже несколько боком, я хотел узнать, почему, и он  боком же, не изменяя походки, ответил, что если идешь фронтом, то  являешь собою более широкую мишень, нежели если сплющиваешь себя до менее уязвимых для пуль боковых размеров. Еще меня поразило, что, передвигаясь таким  образом,  он так ловко маскировал направление, что трудно было сразу определить, идет ли он все еще вперед или уже назад. И я тут впервые понял, что есть судьбы гораздо завиднее, чем моя судьба.
     – И все-таки, все-таки, – настаивали  репортеры, – раскрыл ли великий засекреченный какую-нибудь сенсационную тайну касательно  нашего   вселенски-открытого, всемирно-отзывчивого   лауреата?
     Все-таки раскрыл кое-что.
     Что?
     А вот что. Ведь  засекреченному  приходилось не только внешне играть роль души  нараспашку,  изображать  этакого рубаху-парня то с Арбата, то с Невского, то с Красного проспекта, но порой он был вынужден даже не просто импровизировать,  продолжая традицию пушкинского итальянца – по-итальянски  и  труда-то  не  стоит, но  и всерьез сочинять свежие вещи самого Померещенского! Положение обязывало, и начальство требовало.
     Так раскрылась тайна двух, теперь можно сказать, незаконнорожденных поэм Померещенского, обнаружив  которые  в  одном  из своих сборников, автор сначала пришел в  замешательство,  долго  пытался вспомнить, когда и как он их написал, потом что-то  сам  себе  приблизительно представил, пока не привык к этим поэмам,  даже забыл о них. 
     Одна из поэм, написанная неравностопным дольником, как следовало из комментария, якобы, авторского, была сочинена по-голландски  на  острове  Цейлон, откуда голландцы, вытеснившие португальцев, ушли под  натиском  англичан еще в конце XVIII века. Потому голландский язык уже не вызывал раздражения у местных жителей, но и вряд ли мог быть прочитан местным переводчиком, который принимал этот язык за русский, но  осложненный  современной поэтикой и неповторимым стилем. В поэме воспевался крепкий цейлонский чай, на изящной упаковке которого был изображен слон воспевались горные водопады, причем водопады образовывались из пота и слез угнетенных сборщиц чая, накопившихся за много веков, – это придавало особый терпкий аромат цейлонскому чаю, а водопадам суровую тяжесть наряду с легкой прозрачностью. Сам чай в поэме, якобы самим автором переведенной с голландского на  родной, при помощи рифмы переливался в русское вводное словечко «чай»,  придавая национальный колорит всему тексту. При  переводе,  естественно,  исчезло зашифрованное в голландском оригинале секретное донесение, согласно  которому к России на Цейлоне относятся хорошо, потому что она далека от этого острова, а также… но это уже детали не для прессы. В ХХ веке из  великих  писателей  на Цейлоне бывали Чехов и Бунин, поэтому  никого  не  удивило,  что  именно двойник Померещенского в свою очередь был отправлен в этот райский  уголок. Сам же Померещенский побывал там позже, уже во  время  перестройки, когда  агентурная  деятельность  переживала  кризис,  и только сегодня Померещенский понял, почему его встречали там, как родного,  да и не только там.
     Другая незаконнорожденная поэма называлась «Бушлат Эмпедокла» и посвящалась высадке союзных войск в июле 1943  года  на Сицилию, от первого лица в ней выступал британский капитан Гулливер, который в  поисках тени  великого естествоиспытателя Эмпедокла  штурмовал  Этну,  где  окопалась  немецкая дивизия «Герман Геринг». После трехнедельной битвы союзники одолели фашистов,  и Гулливер взошел на Этну и обнаружил у края кратера полуистлевший  бушлат из добротного английского сукна, эта находка говорила в пользу гипотезы, согласно которой Эмпедокл был по происхождению ирландцем. Гулливер подновил бушлат и стал в нем писать свои воспоминания. Поэма отличалась лихорадочным синтаксисом, что объяснялось  малярией,  которой  страдал  Гулливер. Этим объясняются кошмарные видения автора, ему чудится, что в чреве вулкана сохранилась вся античная хтоническая мифология, а в его подземных лабиринтах находится конец немецкой классической философии. В то же время коварная сицилийская мафия тайно намереваются создать там хранилище радиоактивных отходов. Последний мотив был позже с успехом использован в многосерийном итальянском фильме «Карактица».
     . Эту поэму вкликий путешественник сразу признал за свою,, сочиненную им на Сицилии, куда его пригласили как артиста  на  съемки этого детективного сериала, Там Померещенскому  предлагалась роль русского мафиози, который переправляет родные  радиоактивные отходы в подземные лабиринты средиземноморских островов. Вначале  отходы предполагалось переправлять с Новой Земли, где кода-то был наш испытательный полигон, но тут путь съемочной  группе преградили активисты из экологической организации Гринпис, поэтому отправка через Северный Ледовитый океан не удалась. К тому же мэр Санкт-Петербурга не позволил использовать крейсер «Аврора» для перевозки этого зловещего  груза,  чтобы не пугать призраком революции европейских атлантистов, ибо это могло бы только ускорить продвижение НАТО на  восток. 
     Тогда  решили доставлять зловещий груз с Чукотки, якобы с атомной станции в Билибино, а для этого поднять со дна Японского моря крейсер «Варяг». Но  воспротивились этому морскому кощунству японцы, чтобы лишний  раз  не  будить  в русских память о поражении при Цусиме. Так идея  «Каракатицы»,  то  есть зловещей перевозки морем, отпала, а с  ней  и  необходимость  в  русской атомной мафии. Продюсеры решили, что зловещий транспорт пойдет  все-таки с древней славянской территории, но ныне земли Нижняя Саксония,  пойдет, подгоняемый немецкими «зелеными» из соснового  тихого  курорта  Горлебен.
     Итак, русскую мафию заменили чопорные немецкие правительственные  чиновники, и Померещенский наотрез отказался играть немца (хотя он и сам  немец!), процитировав мнение Гёльдерлина о соотечественниках: «даже то, что у дикарей  очень часто сохраняет свою божественную чистоту, эти сверхрасчетливые  варвары превращают в ремесленничество; да они и не могут иначе, потому  что  раз уж человеческое существо соответствующим образом вышколено,  оно  служит только своим целям, оно ищет только выгоды», и так далее... Чтобы успокоить русского бессребреника и патриота, сицилийцы устроили  в  честь  его прощальный банкет, где пили много  вина  из  винограда,  взращенного  на склонах Этны, а потому таящего в себе кровь горделивого мудреца.
     Очнулся Померещенский уже в самолете, и как ему показалось,  написал  эту  поэму вчерне, а уже в Москве передал черновик своему редактору, который  ее  и опубликовал, не разобрав кое-где витиеватый почерк, так появилась  поэма «Башлык Эмпедокла», действие происходило уже в горах Кавказа, где  Эмпедокл,  не найдя ни одного кратера, спустился с гор и принял участие в освободительной борьбе горцев против царского сатрапа  генерала  Ермолова. А в списках еще появился анонимный эпос «Бешбармак Эмпедокла», где рассказывалось о кулинарных и эротических пристрастиях великого философа во время его путешествия в Киргиз-Кайсацкие степи. Приписывался эпос уже не самому Померещенскому, а его младшему товарищу, куртуазному маньеристу Виктору Пеленягрэ.
     – Что же было дальше, – допытывались представители средств  как  электронных, так и более архаичных, – снял ли президент зарвавшегося Ермолова?
      Но тут литератор призвал представителей не спешить уходить от славного  вымысла  в  мрачные дебри  действительности. В действительности Померещенский признал  эту  вещицу  своей, отнес ее к своему кавказскому, так называемому лермонтовскому циклу,  но и признал, что написана она во хмелю стихами, а  потому  следует  ее,  по обыкновению, переложить трезвой прозой.
     – Я перечитал кое-что о моем предшественнике Эмпедокле, особенно меня поразило, что Эмпедокл оказался едва ли не первым в истории плюралистом, во всяком случае, так о нем писал поэт Арсений Прохожий,  это псевдоним, а  под  своим именем он хорошо разбирается в дофилософских временах. Эгейская предфилосфия! Это там философия зарождалась, куда теперь просто купаться ездят. Перечитал я и  друга Гегеля с Шеллингом, безумца Гёльдерлина, и пришел в  исторический  ужас: немецкий поэт, высочайший духом, тянулся чутким  сердцем  к  высочайшему вулкану Европы, который так и дышит стихийным материализмом, а вот дошла до Этны из средневековой Германии – простите, я имею в виду середину нашего века – дошла строевым шагом  дивизия вермахта «Герман Геринг». А ведь и я пишу о драгоценнейших местах нашей планеты, и я стремлюсь каждым своим туда прибытием слиться с ними своим русским духом, а ведь если  не  дойду, если не сольюсь? Какие дивизии проследуют путем моих возвышенных грез? Я даже решил впредь таким местам давать вымышленные имена, или хотя бы запутывать, менять местами: вместо  Сицилии,  например, Цейлон,  вместо Санторина – Сахалин, вместо России – Атлантида, или Антарктида... Я как язычник охраняю названия земель обетованных от беглого языка обывателей…
     Тут репортеры не выдержали и перебили героя дня, – как же так, вы  же рыцарь пера, незаменимый и неповторимый, а тут, оказывается, что вы рыцарь плаща и кинжала не по вдохновению, а по долгу службы, и  еще сочиняете нечто чужое, что вы с легким сердцем готовы принять за свое?
     Рыцарь пера терпеливо объяснил, что писано было все это матерым агентом-полиглотом на более архаичных языках, где  давным-давно  издержалась рифма и стерлись все ритмы, так что любое произведение, выданное автором за поэтическое, считается таковым.  Вот  и  принимали  в  цивилизованных странах все, что не выдавал матерый агент за художество, именно за художество самого высокого пошиба. Даже премии за это давали,  о  которых  я лишь случайно узнавал, и то, разумеется, не всегда. Никто и  заподозрить не смел, что все это вовсе не  новаторский  поэтический  язык,  а  некое агентурное донесение. А у нас, так сказать, в Центре, в тайном  приказе, шифровальщики расшифровывали донесение, а в другом, не  менее  секретном отделе, поэты-переводчики переводили его на русский, даже рифмовали, а  потом все это тайными путями просачивалось уже в нашу  печать.  А  меня  потом подвергали гонениям за якобы крамольные мысли и политические намеки, видите, вот так устраивали мне провокации. Но я все равно стоял на  своем, отнюдь не отказываясь от грехов, которые мне казались не  совсем  моими.
     Кстати, именно необходимость выдавать донесения моего двойника за  современную поэзию тормозила развитие русского  свободного  стиха,  верлибра. Ведь если бы русским поэтам было позволено писать без рифмы, то этим  бы воспользовались и многочисленные агенты, работавшие на нашей территории, ибо это бы только облегчило им составление собственных шпионских донесений. Правда, шифровать было бы труднее. Так что  верлибр  мне удалось ввести гораздо позже, при чем пришлось использовать опыт даже моих противников. Но это уже тогда, когда я сам устал  от  моей  рифмы, да и сами движения мои с возрастом стали менее ритмичны…
     А не случалось ли так, что нашего рыцаря пера ни с того, ни с сего вдруг принимали за шпиона?
     Тут Померещенский вразумил журналистскую братию, что, где бы он ни был, его сперва принимают именно за Померещенского, а уже потом за поэта или  за кого угодно. Немного подумав,  он  поделился следующим переживанием:
     – Мне иногда казалось  на  встречах  с  моей  публикой, что кто-то из публики  как бы готов меня непосредственно  схватить с помощью созерцания. Я по обыкновению моему относил  это  на  счет моего обаяния, но после встречи с двойником моим, который, кстати,  тоже не без обаяния, я готов предположить,  что  за  мной  велась  постоянная слежка. Это было несложно сделать, ибо публики я имел всюду предостаточно, в ее среде можно было удобно затеряться. К тому же в некоторых дорогих гостиницах у меня вдруг пропадала  обувь,  которую  я  выставлял  за дверь, чтобы ее почистили. Я себя утешал, что это мои фанаты, а в худшем случае мои враги, которые готовы подбросить мою обувь  у  кратера  какого-нибудь вулкана, чтобы пустить слух о моей безвременной гибели. Теперь я не исключаю возможности, что подобное хищение было необходимым для того, чтобы служебная собака могла взять мой след, каким  бы  путем  я  не шел...
     Я оторвался от газеты и пожалел, что у меня нет собаки. С кем  же я все-таки встречался? С агентом на пенсии, они, возможно, как и  летчики, могут рано увольняться на пенсию. Что-то было в его повадках,  быстрота, с какой он переодевался, но зачем тогда этот  цирк  с  чемоданами, где были обещаны телефонные разговоры? А вдруг это агент другой  службы, который прослушивал нашего агента? Или это особая разновидность литературного агента? Тогда, с кем же встречался  настоящий писатель, если он, конечно, настоящий? Ага, возможно, это  был  со  мной агент, а потом он как бы нечаянно отключил  меня,  чтобы  успеть  встретиться с настоящим писателем? А что, если тот, с чемоданами, как  раз  и был настоящим, нет, не получается. Получается, пожалуй,  что  и  агентов больше, чем один, и Померещенских тоже. Недаром писал еще Эмпедокл – «Появилось  много существ с двойными лицами и двойной грудью, рожденный быком с головой человека и наоборот…»
     С газетной полосы на меня  смотрело знакомое и в то же время чужое лицо. Почти  гоголевский  нос,  пушкинские бакенбарды, чеховское пенсне, дикий  взгляд  и  шевелюра  как  у Козьмы Пруткова, ну, это, скорее всего парик, а, может быть, и  легендарная шапка, ведь качество фотоснимка явно никуда не годилось. А  я  же  видел его интимно-лысым, похожим на немецкого литератора Виланда  в описании  русского  путешественника Карамзина. Поверх рубахи-толстовки галстук-бабочка, или это и есть  Золотой  Мотылек?
     Надпись под снимком гласила: Бессменный постовой, останавливающий  прекрасные мгновенья.
    
      Вернулась жена, принеся из редакции новые поваренные  книги. Неужели она настолько не доверяет мне, что не будет больше читать вслух  рецепты изысканной французской кухни, подавая мне при этом, – в  который  раз!  – пшенную кашу? Попробовать поговорить с ней о Померещенском как о  виртуальной действительности? Я растерянно протянул ей газету с  портретом  и промямлил:
     – Ничего не понимаю. Я просто убит.
     – А ты никогда живым и не был. Нечего мне газеты подсовывать, я им не верю, как и тебе. Мы сегодня утром всей редакцией  наводили  справки,  – самодовольно произнесла мой редактор.
     – И навели?
     – Навели. Некто Померещенский провел все это время тайком от семьи  у художницы Марины Мнишек, это псевдоним, конечно, он ее обычно выдавал  за художника, чтобы скрыть с ней отношения. Он и рисовал за нее. Она, якобы, рисовала целые  сутки его отражение в самоваре, откуда он пил японский чай с сушками из  керамической кружки, якобы тоже являющейся произведением искусства! Этот самовар, помнящий его отражение, будет выставлен на аукционе в Париже.
     – Как же вы все это выяснили, если все это было тайком, – пробормотал я.
     – Это он тайком, а она-то всем рассказывает. Даже когда он не приходит. У нас есть такой бизнес, специальная служба, которая приносит бесплатно пиццу на дом, скажем так, второстепенным лицам, у которых есть тайная связь с лицами значительными. Если эти лица находят, что рассказать нашим агентам, они получают к пицце бутылку красного вина, похожего на кьянти, – сделала редакционное заключение моя умная жена.
     Мне  осталось только подивиться тому, что наш герой  вынужден  делать  что-либо тайком...