Сердце танка

- Ну и что вы шумите, словно цыганята на ярмарке? – Голос техник-лейтенанта был строг, не смотря на свойское, почти деревенское обращение к курсантам. В нетопленном классе было довольно холодно, да ещё и ветер подлезал февральской вьюгой казалось бы в намертво законопаченные ватой и заклеенные окна, умудряясь оставлять на подоконниках белые косички снега, а потому мы, курсанты  технического училища танковых войск, всю перемену согревались, играя в чехарду в прямо в узких проходах. Чтобы хоть как-то увеличить место для игры все стулья и лавки мы ставили на парты и, путаясь в долгих шинелях, бросились разгонять захолодевшую кровь по телу. Пятиминутная перемена, назначенная для только для того, чтобы преподаватели могли поменяться классами, пролетела незаметно. У меня только-только начал розоветь нос.

Хорошо спетым хором брякнули о пол стулья. Места около парт были заняты мгновенно. Ещё бы: в класс вошёл, опираясь на палку, не царь и не Бог, и даже не начальник училища, а он – тот самый техник-лейтенант Завьялов, прозванный задолго до нас Горынычем. Поначалу мы думали, что прозвали его так за умение кричать в три горла, но мы ошибались. Голоса он никогда ни на кого не повышал, он просто спускал три шкуры. Класс затих. Пока Горыныч первый раз спокойно и уверенно рассматривал нас, а мы с трепетом его, два солдатика из роты обслуживания принесли из угла, где были складированы наши наглядные пособия, и установили на стол приличного веса механизм, ощетинившийся, словно ёж, короткими выступами.

-  Спасибо, свободны. – Сказал лейтенант солдатам, а уж затем нам: - Сели.
И, пронаблюдав наше приземление, начал первое занятие.
- Ваше мнение, что самое главное в танке? – Первым делом спросил он.
- Мотор! – Гордо ответил за всех Серёжка Махаев. Затем, опомнившись, вскочил:
- Курсант Махаев.
- Это вас, курсант, капитан Ивашутин подучил? – Вздохнув, спросил Горыныч. – Он у нас моторист известный, да только вот… - Лейтенант был несколько грузен телом, а потому движение между плотно поставленных в небольшом классе рядов парт, да ещё с клюшкой было для него делом нелёгким. То тут, то там он, идя в развалку,  умудрялся задевать сидящих курсантов.

- На следующем занятии поинтересуйтесь у него от чего крутятся-вертятся все его кривошипно-шатунные механизмы, открываются-закрываются клапана… От чего вообще дизель работает, а танк идёт на врага.
- От солярки! – Сказал кто-то за моей спиной.
Завьялов резко обернулся на голос.
- Курсант Неустроев. – Доложил, поднявшись во всю свою длину, Лёшка.
- Да… - протянул Завьялов, - велика Федора, да дура. Спишем вас в авиационно-техническое училище. Там вам будет попроще.

Ничего себе заявочки! В авиационно-техническом ровно половину из нас забраковали из-за недостаточного образования и направили в танковое. Там, видите ли, трёх-пяти классов мало. Им семь подавай…

Кто-то грустно вздохнул. Не иначе Ваня Хлябзин. Он так хотел стать лётчиком, что готов был даже ремонтировать самолёты. Завьялов обернулся на вздох.

- Лишь недоумки думают, что танковый дизель проще авиационного мотора. – Спокойно сказал он в тот момент, когда мы уже ждали грозы. – Вам Ивашутин уже успел похвастаться, что дизельные двигатели стоят только на наших, советских танках? Что у немцев, англичан, американцев стоят авиационные двигатели, работающие на бензине?
- Так точно.
- Он, наверное, объяснял вам, что дизель танковой мощности смогли создать только у нас в советской стране, под руководством товарища Сталина?
- Так точно! – Наш ответ прозвучал уже хором.
- Так что проще: мотор, работающий на авиационном бензине или танковый дизель? – Выйдя, наконец, к доске после первого обхода класса спросил Завьялов.
Курсанты молчали. Техник-инженер  тоже не спешил говорить. В повисшей тишине было слышно как ветер своей колючей лапой подсовывает новые снежинки в щель между рамой и стеклом. Так вот они откуда лезут. Я поёжился. А Ваня Хлябзин вдруг сказал:
- Конечно, авиационный!
- Повторяю: авиационные двигатели умеют делать все. – Спокойно вполголоса, не потребовав даже курсанта представиться, сказал Завьялов. – А вот мощные танковые дизеля не научились делать даже немцы, которые этот двигатель и придумали. Всё на что их хватило – это так, автомобильные и тракторные моторчики лошадей в сто – сто пятьдесят. А ведь Дизель – это фамилия изобретателя. Но не смогли. Так что дизель посложнее авиамотора будет.
- Чем же? – Почти выкрикнул Хлябзин.
- А всем… другая степень сжатия, другие рабочие температуры, но главное: всего одна-единственная деталь принципиально отличает дизельный двигатель от бензинового – топливный насос высокого давления. – Завьялов почти нежно положил руку на механизм, лежащий перед ним на столе. – Только он может так подать дизельное топливо, которое по дремучести вашей вы только что обозвали соляркой, в двигатель так, чтобы заходили клапана, и заветрелся весь кривошип. Чтобы танк всей своей мощью начал давить врага. Без него двигатель и соответственно танк мертвы. Так что, по-вашему, является сердцем танка?

Мы удивлённо молчали. Зато техник-лейтенант ответил за нас:
- Вот он, топливный насос, и есть настоящее сердце танка. Он надёжен в работе и прост для любого механика-водителя. Потому как их учат основной заповеди обращения с насосом: «чтобы не случилось, не лезь». Для этого есть специалисты, то есть мы. Вы тоже ими станете, когда месяца через три сможете разбирать и собирать это чудо техники с завязанными глазами и в ватных рукавицах. Регулировать подачу топлива и момент впрыска. Делать такие вещи, о которых вы сейчас даже не подозреваете.

Опершись на свою палку, техник-инженер Завьялов тяжело поднялся и снова пошёл вдоль класса, неуклюже толкая курсантов. В этот раз досталось и мне. Даже от небольшого резкого движения тепло так и хлынуло по всему коченеющему от неподвижности телу, и мне показалось, что ходьбой своей по классу Завьялов греется не только сам, но и по возможности согревает нас, курсантов, раз уж не в его власти ослабить дисциплину на занятиях.

- И через три месяца каждый из вас должен будет уметь заставить сердце танка работать чётко, надёжно и без перебоев. Потому как от этого будут зависеть многие жизни. И тех, кто в танке, и тех, кому этот танк расчищает дорогу в бою. Только ради этих людей я спущу с вас три шкуры, но научу разбираться в топливном насосе не хуже тех конструкторов, которые его придумали. И так: топливный насос высокого давления состоит из…

Вьюга подсовывала мохнатые, но такие колючие снежинки под дверь ремлетучки. Лёшка Неустроев повернулся на другой бок и плотнее накрылся моим бушлатом. Я же в комбинезоне сидел у буржуйки, и вытирал пот со лба.

Везёт Лёшке – он может спокойно спать, не смотря на то, что начальник рембазы приказал к утру выжать всё из моторов трёх оставшихся в этом батальоне танков, которым завтра идти в атаку. Местность в полосе наступления была гористой, и пара-тройка лишних лошадок, которых мы должны загнать в моторы, добавят танкам скорости на крутом подъёме, а значит, будут иметь цену человеческих жизней.
Имея приказ командира и свою совесть, я третий раз штудировал наставление по регулировке топливного насоса. Зло и досада одолевали меня одновременно.

Досадовал я на то, что Лёшка мог вот так спокойно завалиться спать, велев растолкать его через час, словно  человеческие жизни его не интересовали вовсе,  да ещё попросил сварганить ему чайку к подъёму. А потом и сахарок цыганить будет. Хрен ему не чай… Злился же я на себя, потому как не мог найти в наставлении ни единой зацепки для выполнения приказа. Тем более без регулировочного стенда, который нашей передвижной мастерской был не положен.

Толи от непонимания как подступиться к делу, уже переживая за жизни тех, кто завтра пойдёт на наших танках в атаку, а может быть ещё и от разжаренной  докрасна бочки, служившей нам буржуйкой, меня прошиб пот.

- Что, Саня, потом обливаешься? – Лёшка положил мне руку на плечо. – Иди, полежи. Там прохладно…
- Как ты можешь лежать, когда надо выполнять приказ!
- Приказ надо исполнять. Но с умом. А ты я вижу так ума и не набрался. Раз всё штудируешь. – Лёшка взял их моих рук наставление и бросил его на лавку.
- А ты знаешь? – Ехидно спросил я. Впрочем, где-то сразу же под ехидством затаилась надежда.
- Догадываюсь. – Лёшка высыпал горсть заварки в кипящий котелок. – У тебя сахар есть?
- Возьми в сидоре. – Ответил я по привычке, но тут же спохватился. - Что будем делать? Ведь в наставлении нет никаких рекомендаций.
- А что откуда им там взяться, Саня? В наставлении описано, как отрегулировать насос, чтобы он служил долго и надёжно. А нам надо разрегулировать, чтобы он прожил час или два, но в это время…
- Как? – Я вскочил от нетерпения.
- Как Горыныч учил.

Занятия у Горыныча начинались всегда с одного – мы рассказывали ему новую тему, которую накануне вечером изучали самостоятельно.  В свободное время. Иногда после отбоя. Потом ротный ругался на нас, что после отбоя мы должны спать, а мы жаловались ротному на Горыныча, ротный шёл к начальнику училища, тот уже выговаривал Горынычу, что не только из его насоса состоит танк, но Горыныч был непреклонен.

- Топливный насос – сердце танка. – Так отвечал он всегда, когда ему давали слово оправдаться.
Нас на таких «пропесочках» Горыныча, конечно, и рядом не бывало, но то, что там происходило, нам было известно до интонации голоса. А на другой день…
На другой день на занятиях Горыныч нас гонял так, что после отбоя едва мы успевали закрыть глаза, как всю ночь нам снились плунжерные пары и разлетающиеся по всему сну грузики всережимного регулятора.

Так вот, после того, как инженер-лейтенант Завьялов выматывал из нас то, что мы самостоятельно изучали по руководствам и наставлениям, он произносил свою коронную фразу:
- Ну, это в теории. А вот на практике…
И дальше все занятие он рассказывал и показывал то, что в наших книжках написано не было.

А знал он много. О насосах так, наверно, всё. Ещё до войны он работал на Харьковском тракторном, где и собирал эти самые насосы. Потом вместе с первыми тридцатьчетвёрками мотался по полигонам, учениям, частям, куда только-только начали поставляться эти танки. Так что было что послушать, было бы ещё это куда запоминать. Но Горыныч, прекрасно зная курсантские повадки, не дремал. Через неделю, а то и месяц он мог вернуть нас к давно пройденной и успешно забытой теме. И гонять по ней до тех пор, пока не придёт наш ротный, забрать нас в столовую за давно уже остывшим ужином.

- Сытое брюхо к учению глухо. Эти ещё не заслужили. – Ответит ему Горыныч и продолжит занятие.
Так что ужин у нас был только после сдачи зачёта.

Завьялов же не делал никаких поблажек даже на несение караулов и прочие уважительные причины. Читай, учи, выспрашивай у других всё, что он рассказывал сам, но тему ты сдать обязан.

- Ты сам подумай, перед кем оправдываться будешь, что не умеешь отрегулировать ровноть подачи топлива на форсунки? Перед начальником рембазы? Нет. Тебе перед танкистами оправдываться придётся. Их матерями и жёнами. Детьми, которых ты сиротой оставишь.

Так что, к выпуску из учебки, мы запомнили на всю жизнь каждое слово, каждый взгляд, каждое движение руки Горыныча. И вот теперь оказывается, что я не помню чего-то важного. Выкручивание ограничительного болта, всё что я знал сам и вычитал в наставлении, дела не решало – ушлые танкисты их давно уже вывернули сами, чтобы хоть как-то добавить мощности натруженным двигателям. Предстояло искать другое решение.

Дверь летучки открылась, впустив в натопленное нутро капитана-танкиста и пургу, которая тут же порастеряла свой колючий задор возле печки.
- Ну, что, орлы, - устало спросил он, садясь рядом со мной, и протягивая руки к печке, - придумали как взрезвить наших лошадок?

Я уже хотел было ответить что нет, но тут увидел его руки. Красная рубцеватая кожа дрябло морщилась на повёрнутых вверх ладонях. И не смог ничего ответить. Он, заметив мой взгляд, спокойно сказал:
- Как руками без кожи
Защёлку искал командир…
Потом повернулся ко мне бледным даже в красноватом свете самодельной коптилки лицом:
- Ну, так что, сделаете?
Только половина его лица была бледной от холода. Вторая сторона горела раскаленной на морозе молодой кожей.
- Неохота снова гореть… - Как бы извиняясь, что приходится просить, тихо сказал он. – Очень больно…
- Если мы не сможем подняться на холм, нас всех сожгут на объезде. – Сказал он, словно только что произнесённое «нас» лично его не касалось. – А потом туда пойдёт пехота. Но уже без танков. У неё шансов будет ещё меньше…
- Что мы можем сделать, если ваши мехводы уже все болты вывернули? Что? – Я едва не закричал.
- Без этого нас сожгли бы ещё раньше. – Сказал спокойно танкист и поднялся. Потом посмотрел на меня, на Лёху, не сказавшего за весь разговор ни единого слова, и повернулся к двери.
- Вы подумайте, ребятки. – Сказал и вышел, впустив вместо себя метель.

Я сидел и смотрел через замерзшее окошко туда, в ночь, куда только что ушёл этот капитан, где были его танкисты, пехота, которая пойдёт завтра утром в бой сначала десантом на танках, а потом, когда те сожгут, побредёт по колено в снегу на собственную смерть.

Жизнь была на холме. Оттуда можно было наводить свой огонь по немецким позициям, уничтожая их пушки, сметая «Катюшами» пехоту. И хотя холм был невысок, говорят, что с него просматривается почти вся полоса наступления корпуса. Но жизнь на холме была пока не наша. Сейчас она ощетинилась против нас десятком пулемётов, намотала на вбитые колья колючую проволоку, наставила растяжек. Теперь никакой пехоте на холм не подняться. А потому, есть только один способ подняться туда – танки. Пушек у этой, чуждой нам жизни на холме не было – крутой склон практически исключал подъём по нему танков. Но обгоревший капитан сказал, что прежде чем гореть справа у подножья, он попробует подняться по склону.

- Только бы дури нашим лошадкам добавить, а то устали они уже воевать, выдохлись. Могут и не втянуть.
Вот тогда на передовую, в остатки танкового батальона и прислали нас с Лёшкой на ремлетучке мотористов.
- Пошли работать, Саня. – Лёшка бросил мне мой бушлат. – Передвинем планки до упора.
- Лёш, так, да ещё на глазок,  без стенда, двигатель можно запороть за полчаса. – Для убедительности я даже стал искать глазами наставление.
- А им что бы подняться наверх больше и не нужно. Лучше потом поменять движки, чем все танки в переплавку.

Лёшка был прав. И я, натянув бушлат, юркнул за ним в морозную темноту.
Работа затянулась чуть не до самой атаки. Сначала мы переставляли планку на первом танке, поминутно меняясь, чтобы согреть руки в ватных рукавицах, но это помогало мало. Потом уже кто-то из танкистов догадался прогреть двигатель, и заглушил его перед началом нашей работы. В тепле дело пошло быстрее. Теперь руки сами просились к живому металлу, и с оставшимися двумя насосами мы управились быстрее, чем возились с первым.

Теперь же танки грозно ревели дизелями, выбрасывали из труб облака смрада – не прогоревшего топлива, но проку от этого было мало. Кончилось тем, что немцы по нашей позиции сделали пяток выстрелов. Разрывы легли на большой площади, никого, к счастью, не задев, но переполошив нас с Лёшкой. Всё же мы, ремонтники, ближе пяти километров к передовой оказываемся редко.

- Ерунда, - махнул рукой какой-то танкист, - на шум двигателей стреляли. Но заводить танки больше не стоит: а то немец додумается подтащить на холм пару пушек. Нам этого не надо.
- Ты прав, Иваныч… - Согласился с танкистом капитан. – Спасибо, что хоть малость помогли. Всё лучше, чем ничего. – Сказано это было без каких-то обид, видимо капитан понимал, что танковые двигатели всегда работают на полную мощность, а потому ждать от них чего-то ещё сверху, невозможно, и протянул нам руку. – Езжайте-ка вы, ребята, домой, пока тут у нас не началось по-настоящему.
 
Потом мы грузили свой скарб в ремлетучку, танкисты продолжали готовиться к бою.
- Им бы воздуху добавить. – Угрюмо сказал Лёшка и, уложив инструмент в напольный ящик, бросил на ключи старый промасленный ватник – чтобы не гремели на ухабах. – Вон как топливо не прогоревшее летит. Только вот как? Наддув же не поставишь…
- Фильтры… - Прохрипел я, и мы бросились вон из летучки.

Воздушные фильтры к топливному насосу не имеют вообще никакого отношения, но Горыныча этот факт интересовал мало:  он заставлял знать все признаки всех неисправностей дизеля.
- А как вы поймёте, что барахлит именно пара или залёг распылитель форсунки? - Говорил он, - Может быть, не открывается клапан? Если двигатель чадит, фильтры могут быть забиты или обмёрзли. Такое случается на морозе.
Вообще-то об этом рассказывал и Ивашутин, но вспомнил я о этом только благодаря Горынычу.

Капитан, дав последние указания экипажам, забирался в свой танк, когда мы оказались рядом.
- Вы чего не уехали? – Удивился он. Через десять минут атака!
- Нам надо пять! – Твёрдо сказал Лёшка.
- Нет! – Отрезал капитан. – Не дай Бог что, мне потом пешком холм штурмовать?
Но Лёшка, предоставив все переговоры мне, уже работал. Капитан же увидев как из танка вылетают здоровенные запчасти, схватился пистолет. Из своего люка высунулся наводчик и недоумённо заводил глазами.

- Заводи! – Закричал я механику-водителю, и тот привычно повинуясь ремонтнику, нажал стартер.
Танк заурчал на холостых.

- Трогай! – Крикнул я, видя, что Лёшка, закрывает лючок, и спрыгнул сам.
Двигатель, чьё дыхание больше не сдерживали старые фильтры, переполненный топливом, рванул танк так, что капитан от неожиданности выронил пистолет, скользнувший по покатой броне куда-то вниз, в пушистое покрывало снега. Но вместо угроз, даже сквозь грохот мотора, мы услышали его восторженное «Ох ты, бл..!».
Без команды мы рванули к другим танкам, и через пять минут и эти две машины были готовы к бою.

- А вот теперь, ребята, - Крикнул капитан весело, - настоящее гвардейское спасибо! Найдёте пистолет, он ваш. Таких трофеев вы у себя в тылу не увидите. Спасибо!

Пехота, топтавшаяся рядом с танками, по команде залезла на броню, ощетинившись во все стороны стволами автоматов. Капитан же махнул рукой, и танки ушли в предрассветную темноту, в мрачный туман неизвестности.

Лёшка поднял руку и перекрестил перелесок, из которого доносился рёв танков, с бьющимися на износ сердцами.

Через неделю мы снова встретились с капитаном. На вершине этого самого холма, куда поднялись его танки. Всё время боёв их использовали как бронированные наблюдательные пункты наши артиллерийские корректировщики. И хотя двигатели не успели за время короткой атаки выйти из строя, от постоянных обстрелов артиллерией танки получили повреждения и нуждались в ремонте. Мы с Лёшкой напросились к эвакуаторам, ехавшим на холм за танками, и пока те занимались своими делами, увидели капитана.

Он без слов затащил нас в полуразрушенный окоп, и мы пили мороженую водку, закусывая её салом, потому как вся остальная снедь, оставшаяся немцев, на этом пронизанном ледяном ветру холме замёрла в камень. Потом капитан достал из кармана орден Красной Звезды и положил на снарядный ящик, служивший нам столом.

- Это ваше, ребята. За этот холм.
Мы стали отнекиваться. Тогда капитан сказал:
-  Мы свои награды получили. Все до единого остались живы. Немцы с перепугу сбежали без боя. Не могли поверить, что на них идут обычные танки.
- Но необычные люди. Как вы по этой крутизне вообще смогли взобраться? – Спросил Лёшка.
- Как раки, – капитан засмеялся, - задним ходом. Пушек же у них здесь не было.
Лёшка положил рядом с орденом оброненный капитаном пистолет. - Это ваше. – И поднял свою кружку. - За вас, товарищ капитан, за ваших танкистов и пехотинцев.
- За всех нас. – Ответил тот. – Все мы делаем одно дело.

Потом мы получили взбучку за то, что отлучились и вернулись пьяными.
А через два месяца нам с Лёшкой вручили первые наши медали.