Письма Елены Сергеевны

Письмо О.Л.Книппер-Чеховой к Е.С.Булгаковой (РГБ ф.562 картон 35 ед.хр.19)
На конверте написано: Ялта ул.Кирова 9 Дом отдыха Литфонда Елене Сергеевне Булгаковой.
27 апр 1940 Москва
Дорогая Елена Сергеевна, если бы Вы знали, как Вы меня тронули Вашим чудным весенним приветом в такой для меня волнительный день. Спасибо Вам, обнимаю Вас нежно. Я в этот день волновалась, как будто мне самой предстояло играть одну из сестёр. Спектакль очень хороший и Чехов звучит.
Многие очень хорошо играют. Я опустила железный зановес на прошлое и смотрела как совсем новый спектакль. Тем более, что я первый раз «смотрела» Чеховскую пьесу. Трудно мне только принять Машу кот. Я так всю знаю и люблю. Увидимся -- поговорим. Успех большой и театре было праздничное настроение. Как ВЫ себя чувствуете на юге? Жаль что ещё нет настоящего тепла. И у нас холодно. Если увидите Лёву, передайте ему мой привет. Вас обнимаю и целую.
Ваша О.Книппер-Чехова.

Письма к Е.В.Калужскому от Е.С.Булгаковой ф562 к33 е.х.10
1.Открытка Ленинград гостиница «Астория» гастроли МХАТА Евгению Васильевичу Калужскому Лебедянь Рязан. Обл Покровская 22 Е.С.Булгакова
Лебедянь 1 июня 1938. Дорогой Женичка, всё в полном порядке – Саня—мой сын, я теперь бываю осыпана поцелуями с обоих сторон, причём эти подлецы иногда меня изводят совершенно, потому что висят на мне и обмусоливают так, что я изнемогаю. Говорит он мне, конечно, ты. Зовёт мусинькой, мамой, мальчишка он очень привлекательный, спокойный и весёлый. Ну, конечно, бывает, и нередко, что я на них ору, но обе стороны понимают, что это … ненадолго. И УЖЕ ЧЕРЕЗ ПЯТЬ МИНУТ НАСТУПАЕТ ПЕРЕМИРИЕ, ИЛИ ВЕРНЕЕ мир. Тебя мы часто  вспоминаем и уже предпринимаем первые шаги для лучшей встречи. Целую крепко твоя Люся.
2. Открытка Ленинград гостиница «Астория» гастроли МХАТА Евгению Васильевичу Калужскому Лебедянь Рязан. Обл Покровская 22 Е.С.Булгакова.
Лебедянь 11 июня 1938 года.
Дорогой Женичка, хотела тебе написать длинное письмо с рисунками, но жара такая, так соблазнительно валяются Сергей и Саня на траве в саду, такк размягчены мозги – что Сил нет связать несколько умных фраз. Ограничиваюсь «пошлой» открыткой. Это любимое слово Сергея. Я понимаю, что мы деревня, что ты, вращаясь, …. в  свете, будешь ошарашен всем, когда попадёшь сюда. Но дело твоё табак, жена у тебя женщина крепкая и раз уж она решила завезти тебя сюда, вырвав из когтей обольстительницы, за которой ты хотел ринуться в Кисловодск, - то так тебе и придётся прожить лето здесь среди нас, среди голодных ребят, поросёнка Васьки, козлихи Милки и тёлки Зорьки. И всё таки, если у тебя есть вкус, то тебе это должно понравиться. Целую тебя. Твоя Люся.
Письма Елены Сергеевны к Ольге Сергеевне Бокшанской: ф562 к32 е.х.29

                1923 год.

1.Оленька, солнышко, спасибо тебе за два письма и платочки – они прелестные. Детка моя, раньше всего о делах. Сегодня наконец …, после ряда звонков с … стороны, принесла деньги, но не все, 20р осталась должна, клянётся, что вышлет тебе их сама при первой возможности. Кроме того написала, что у неё ещё есть непроданные синие бусы 2р, так что она принесла всего 35р (вместо 57 по нашему расчёту). Теперь вчера звонила Рипсиме и сказала, что высылает тебе телеграфом деньги. Я попросила присоеденить мои 100 руб (или 50 долл) по такому расчёту: 35р – аухровские, 25р – за серую вуаль, 40р – на мои расходы (чулки, бельё) Это конечно мало, я знаю. Но я сейчас больше не могу. Вот может быть, за это время ещё что-нибудь продастся, - Я возьму из след. … и всё вместе пришлю тебе. К сожалению, я ещё в кровати и не могу побегать по твоми делам. А Евг. Дм. Пропала где-то. Это страшно паршивая болезнь, ходит, сейчас по Москве, везде больные. И вот мы с малышом ещё в кроватях. Но конечно он не теряет своего весёлого настроения, когда пришло твоё письмо на его имя, он всё время хохотал, но знаешь, как? Как Влад. Ив. – беззвучно открывал рот и так сидел. А когда я ему сказала это, он схватился за живот и стал ломаться, помнишь, ты это называла, как Москвин. Вчера он мне сказал, после дня наблюдения- « Мама, ты такая женщина, которая любит смотреться в зеркало».
Евг.Ал. говорит: «Пожалуй, я не вызову лошади, она что-то плохо бегать стала» Он сразу же вылез со своим безплатным советом – «Папочка, Вы лучше вызовите автомобиль, раз лошадь устала. Лошадь это ведь животная, а автомобиль из железа» Как то Настя ему сказала, что он упрямый ослик. Он ей ответил: «Я не осёл, я человек. Вот Вы про себя забыли. Вы – осёл». (последние две фразы – очень мягким, даже сочувствующем тоном) Оленька, хотела тебе написать: насчёт белья, если достанешь такое, как мне хотелось, вроде розового гарнитура, что ты мне тогда подарила, бери больше размеры, а то эти рубашки до пупа мне теперь не так нравятся. Пошире – лучше. Я продолжаю письмо 5-го марта. Малыш встал, выздоровел совсем. У меня ужасная слабость, перехожу второй день на день в жёлтую комнату, т.к. ужасно адоело лежать в кровати. Но и тут лежу целый день – качает меня . Вообще соскучилась я за болезнь ужасно, т.к. никого к себе не подпускала – уж очень невозможно себя чувствовала и ещё паршивей выглядела. Единственным зазвлечением было слушать Настины ответы а телефонные звонки. Да, у меня мысли скачут. Про цвет чулков не пишу, т.к. солвсем не знаю, что сейчас в моде, № мой 8,5 (в крайнем случае 9) Вчера вечером звонил Ник., сказал, что у Вас пролонгация, но на каких условиях – неизвестно. И что деньги Рипси отправила, значит и мои 100 руб тоже. Как я рада! В это воскресение свадьба Оли Шиловской с Мигалкиным. Не знаю, знаком ли тебе этот юноша, я его увидела недавно – так никакого впечатления, вошь на аркане. Вряд ли смогу быть на торжестве, т.к. слаба ещё здоровьем. Котик мой, знаешь, малыш сидит и пишет тебе очень нежное письмо, что бы ты скорей приезжала в Москву, что он тебя любит и не забывает. Он сегодня сказал, что у папы глаза как у паука. Не знаю, что он хотел этим польстить ему?

2. Открытка в Нью-Йорк.
Христос Воскрес! Оленька, милая моя, деточка моя, прости меня, собаку. Что не писала тебе столько времени. Очень много огорчений было за это время. Я не получила разрешения. Я не увижу папу и маму. И тебя не увижу раньше осени  Напишу тебе сегодня письмо. Целую тебя от всех нас. Твоя Люся.
На обороте фото Лилиан Гиш.
3. Оленька, пусик мой золотой, вчера мне Женя привёз из Москвы твоё письмо и открытку. Ужасно грустно, что одно твоё письмо, отправленное вскоре после отъезда Н.А.П.  … повидимому  первую посылку, я не получила, значит оно пропало. Котик мой, во всяком случае благодарю тебя за всё. Я уже писала нашим, что готова для тебя на все жертвы, кроме одной. Правда твоя заботливость и все эти прелестные штучки, которые ты мне покупаешь ( особенно же то, что идёт не к нашему счёту), как то красный жакет, которого я не могу дождаться, … туфли, которые составляли давно предмет моих мечтаний и т.д и т.д) да, итак всё что меня трогает и волнует. Ведь ты понимаешь, меня? Единственное, что я могу тебе сказать в благодарность: «приди в дом наш и живи в нём». Я знаю, ты скажешь, что это не великая благодарность – предложить кушетку а la клоп, в комнате, полной ales крыс, и питать при этом пшенной кашей и похлёбкой … -- но уверяю тебя своей бородой, что к тому времени, когда ты приедешь ( да и сейчас тоже) мы будем жить, как в сказке: клопы, увидя своё безнадёжное положение; эвакуировались, крысиные норы все забиты, и крысы …, как мученики идеи, стараются прогрызть доски. Наконец я надеюсь к тому времени иметь возможность предоставить тебе отдельную комнату, обставленную с чисто советской роскошью. Что же касается нашего стола – о! я думаю, что даже после парижской кухни он тебе покажется до нельзя изысканным. У меня ведь есть повар (хранцюзь) Anaistaisie, который заставит тебя потрястись. Ну, одним словом, ты видишь, что мы не остановимся ни перед какими затратами, чтобы достойно встретить и устроить жизнь нашей благодетельницы. Век тебя, матушка ты наша не забудем. Только ты нас не забывай ….

Письмо и телеграмма к Сергею Евгеньевичу ф562 к 33 ед.хран 29
1.Ведель 30.12. 63 Мой дорогой сынок, голубчик мой, Татьяна, дети мои милые, вот уже третий день, как я здесь. Что же сказать Вам – конечно,  это большое счастье, что я могу сидеть около Шуры, рассказывать ему что-нибудь или просто ухаживать за ним, но вместе с тем, так безумно тяжело видеть этого блестящего ещё немного времени назад человека с ясным умом, громадными знаниями, юмором, вкусом к жизни, -- совсем другим: потухшие глаза по большей части, рассеянный взгляд, иногда поторя памяти, отсутствие интереса к окружающему, физическая полнейшая слабость --- Когда он услышал звонок (28- го рано утром) и понял, что это я приехала, он зарыдал и даже нельзя было мне сразу подняться к нему наверх.Но через 10 минут я уже была около него и теперь все эти дни он хочет, чтобы я всё время была около него. Мы или разговариваем --- он говолрит очень медленно, подискивая иногда слова, иногда не находя их – тогда он бросает неоконченную фразу. Или мы слушаем пластинки, он попрежнему очень любит оперу, симфоническую музыку, и у него коллекция замечательных пластинок. Я его кормлю, как, бывало Вас в детстве, как маленького. Левая рука у него ещё бездействует . Да и правая не очень то послушна. Каждый день приходит фельдшер и держа Шуру под здоровую руку ведёт его от кровати 3, 3, 5 метра по комнате и коридорчику в другие комнаты. Там Шура на стуле отдыхает некоторое время и потом они идут обратно, и Шура ложится такой обессиленный как будто он совершил длинный путь. Левая нога при этом почти не участвует, вся сила – в правой. Целый день он, конечно в постели, кроме этих минут. Он лежит на втором этаже Лилли? С ним в комнате, Хенни, кот. Уезжает обратно, тоже на втором, а я в мансарде Шуриной на третьем этаже. Окно мансарды выходит на Эльбу, по ней идут громадные пароходы, это очень красиво. --------- Я через десять минут после отъезда из Москвы, уже сидела в отдельном купе, и так одна доехала до Ганновера. А икра была на холоде. Всё было хорошо в дороге. Только немыслимо жарко, очень натоплено. Пишу тебе, мой родной, после перерыва. Был твой звонок, спасибо, спасибо тебе!  Мы сидели втроём – Лили, Хени и я, и я рассказывала о тебе Хенни, слушала с восторгом и говорила – ох, зачем он не может приехать? И вдруг звонок. Какое счастье! Хенни говорит – он по английски хорошо разговаривает! Потом сразу раздался нетерпеливый звонок со второго этажа – Шура хотел скорей узнать о разговоре. Как всё это было чудесно. Серёженька, кукла на чайник (твой совет) имела головокружительный успех, дамы из-за неё передрались! Наконец она досталась из-за уважения Лилли. Ни о какой Бригитте речь не может идти – это я поняла. Я пообещала, что и Хенни, и Алис и Бригитта все получат по кукле. Кроме того икра, кот. Хенни поглощает в немыслимом количестве. Так вот (возьми в долг до моего приезда, -- м.б. Ися поможет) и купи банку икры, можно паюсной, только чтобы банка была как для экспорта с резиной вокруг, а то моя банка, кот. Я привезла, протекла у меня в дороге, несмотря на то, что стояла на холоде в тамбуре. Вся эта посылочка может быть сооружена только в том случае, если Н.Лов. поедет. А то не надо.- Серёженька, Татьянка, милые вы мои, дорогие ребята, какие вы у меня умницы, что позвонили, я так обрадовалась. Это такой мне подарок к Новому Году. Да, ещё, если Н.Л. поедет и возьмёт посылочку, то приложи ещё, Серёженька, вышивку мамину, вернее вязание: скатерть на большой стол и занавеску на окно – это всё находится в кухне в ящике под ножами и вилками, там ещё лежат и тюлевые занавески с наших окон, их не нужно присылать. Я предупредила Хенни, что мамина работа в порванном виде, она говорит ничего, я заштопаю. Целую Вас от Шуры, Лилли, Хенни и от меня, мои любимые. Ваша Тюпа.
2. Ведель. 21. 1964 Мои дорогие дети. Пишу рано утром, лёжа в постели. До вчерашнего вечера было совершенно безнадёжно с Шурой, он так слабел на глазах, так уходил от нас, почти не произносил ни одного слова. Днём вчера жаловался знаками на боль в сердце. Смотрел на меня, глаза у него были полные слёз. Лилли вызвала срочно врача. Врач сказал, что надо быть готовыми ко всему. Обещал приехать на следующий день, то есть сегодня. Я сидела всё время около Шуры и тихо гладила ему то руки, то грудь-сердце, еле-еле касаясь, и нашёптывая успокоительные слова. Он закрывал глаза и засыпал на короткое время. К вечеру ему стало лучше. И вдруг поздно уже, когда мы его перекладывали со стороны на сторону, по медицински  оправляя постель, он вдруг сказал очень тихо, но ясно « изобретатели … сукины дети…» -- и улыбался очень довольно, когда мы померли со смеху. Я его умоляла повторить, говорила , что Серёжа придёт в дикий восторг, когда я расскажу ему. Шура нежно смотрел, но не повторил. И вот  - опять безумная надежда – а вдруг выберется он из своего тяжкого состояния; Хотя ни у медицинского персонала, ни у кого вокруг этой надежды нет. А есть только полная уверенность в безнадёжном конце. Сегодня я его ещё не видела. Но скоро спущусь вниз. И тогда припишу. Серёженька, как я понимаю, Рихтеров наверно нет в Москве. И вряд ли в таком случае состоятся его концерты здесь.Как ты понимаешь, я не только не была ещё в Гамбурге, несмотря на всгдашние уговоры Карика и Алисы, но даже в самом Веделе, (мы живём не в центре, а на окраине) в его магазинах, я была один раз накануне Нового Года с Хенни, когда мне хотелось  сделать всем подарки новогодние, т.к. от всех их я получила очень трогательные подаркик приезду. Но отойти от Шуры мне невозможно, он хочет, чтобы я была около него. Мои дорогие дети, пятый раз в жизни я сижу так около постели больного. Я бы сказала, что это почти невозможно уже для меня. Сплю со снотворным, иначе бы не уснуть. Как Вы там, мои родные? Будь умником, Серёженька, береги себя для меня, и конечно для Татьяны. Береги здоровье, только вот в такие страшные минуты понимаешь, как оно драгоценно. Я Вас обнимаю, целую. Мои хорошие. Припишу, когда увижу Шуру.
Ну, что же сказать? Как будто немного, на волосок, как говорит доктор, лучше сегодня. Я напомнила ему. Как он вчера на обругал. Чуть-чуть улыбнулись глаза.
3. Международная телеграмма. 17.1.1964
Москва, Суворовский бульвар 25-23 Шиловскому С.Е.
= schoura ist gestorben= mutti +

Ф562 к39 ех39
15 марта 1940 года
Ул. Фурманова д. 3/5 кв 44
Милая Елена Сергеевна!
Я исключительно расстроен смертью Михаила Афанасьевича, которого к сожалению узнал в тяжелый период (?) его болезни, но который поразил меня своим ясным талантливым умом, глубокой внутренней принципиальностью и подлинной умной человечностью. Я сочувствую вам всем сердцем: видел, как мужественно и беззаветно вы боролись за его жизнь, не щадя себя,- мне многое хотелось (?) бы сказать вам о вас; как я видел, понял и оценил вас в эти дни, но вам это не нужно сейчас, это я вам скажу в другое время.
Может быть, и не было бы надобности в этом письме: вряд ли что может облегчить твёрдого и умного человека с сердцем в период настоящего горя. Но некоторые из товарищей Михаила Афанасьевича и моих сказали мне, что моё вынужденное чисто внешними обстоятельствами неучастие в похоронах Михаила Афанасьевича может быть понято, как нечто имеющее «Политическое значение», как знак имеющегося к нему «Политического недоверия».
Это конечно может возникнуть в головах людей очень мелких и коньюнктурных, на которых не стоит обращать внимания. Уже в течении семи дней я безумно загружен рядом работ (не по линии Союза писателей, а работ, место и время которых зависит не от меня) – не бываю в Союзе, не бываю и часто даже не ночую дома, и закончу эти работы не раньше 17-18. Они мне и не дали вырваться, о чём я очень горевал, - главным образом, из-за вас и друзей Михаила Афанасьевича: ему самому было уже всё равно, а я всегда относился и отношусь равнодушно к форме.
Но я не только счёл нужным, а мне это было по человечески необходимо (чтобы знать, понять, помочь) навещать Михаила Афанасьевича, и впечатление, произведённое им на меня, неизгладимо. Повторяю, - мне сразу стало ясно, что передо мной человек поразительного таланта, внутренне честный и принципиальный и очень умный, - с ним, даже с тяжело больным, было интересно разговаривать, как редко бывает с кем. И люди политики и люди литературы знают, что путь его искренен, органичен, а если в начале своего пути (а иногда и путей) он не всегда видел так, как это было на самом деле, то в этом нет ничего удивительного. Хуже было бы, если бы он фальшивил.
Мне очень трудно звонить вам по телефону, т.к. я знаю насколько вам тяжело, голова моя забита делами и никакие формальные слова участия и сочувствия не лезут из моего горла. Лучше, освободившись, я просто к вам заеду.
Нечего и говорить о том, что всё, спряжённое с памятью М.А., его творчеством, мы вместе с вами, МХАТом подымем и сохраним: как, к сожалению, часто бывает люди будут знать его всё лучше по сравнению с тем временем, когда он жил. По всем этим делам и встречам (?) я буду связан с Маршаком и Ермолинским и всегда помогу всем чем смогу. Простите за это письмо, если оно вас разбередит.
Крепко жму вашу мужественную руку
15/III 40г.                (Роспись)

Ф562 к59 ех3
16 июня 1938
Куда: г. Лебедянь Рязанская обл. Покровская улица №22 дом В.И.Андриевского

Милая Елена Сергеевна,
слов нет, до чего меня прельщала жизнь рядом с Вами. Я уже намечтал себе, как буду по вечерам ходить к Вам в гости, проигрывать Вашим сыновьям в шахматы, беседовать с Вами о разных разностях и уходя домой знать, что на свете кроме хороших людей никого нет. К несчастью все мои планы всегда разрушаются с самой неожиданной стороны. И редко мне было так обидно отказаться от них, как сейчас.
           Простите меня, пожалуйста, что я так долго не отвечал на Ваше чудесное письмо, но приписка Михаила Афанасьевича заставила меня задержать ответ до моей встречи с ним.
           Спасибо, что не забыли меня. Привет Вашим сыновьям. Пьеса за мной.
               
                Н. Эрдман.

Ф562 к39 ех40
Москва, ул.Фурманова, д. 3/5, кв. 44.
Федина (?), Лаврушинский 17/19, кв. 38

Москва
12.III.1940
Уважаемая Елена Сергеевна,
позвольте выразить Вам искреннее и глубокое сочувствие по поводу горя, постигшего Вас и всех, кто знал Михаила Афанасьевича и кто понимает искусство. Я надеялся выразить это Вам лично, но из-за болезни не мог выйти из дома ни вчера, ни сегодня. Желаю Вам душевной бодрости и всего наилучшего.
Конст. Федин

1)
Многоуважаемая Елена Сергеевна!
Наконец, после всех проволочек, в которых я отчасти винюсь, а отчасти невиновен, я как член комиссии по литературному наследству прочёл всё то, о чём первоначально шла речь.
Что касается издания однотомника пьес Михаила Афанасьевича Булгакова, то я высказал своё, согласованное со всеми остальными членами комиссии, положительное мнение об издании этого однотомника на том заседании Секретариата Союза писателей, где была принята рекомендация Гослитиздату принять такой однотомник к изданию.
Объединить в одном большом томе и пьесы и прозу мне, после чтения того и другого, показалось невозможным, ибо это была бы книга, в которой в двух случаях («Мольер» и «Дни Турбиных») содержались бы рядом и драматические и прозаические варианты одних и тех же произведений. Сейчас, прочтя все прозаические вещи, которые мне были даны, я укрепился в этом убеждении, что прозу Булгакова надо издавать отдельно. Но как издавать, в каком составе, вместе или отдельно – обо всём этом следует посоветоваться.
Из четырёх вещей, которые я прочитал, повесть «Записки покойника», как мне кажется, издавать не следует. Во всяком случае, я лично сейчас не представляю себе её издание. В ней масса таланта, желчи и остроумия, и в то же время она всё время ощущается как нечто камерное, такое, соль чего вполне могут понять только люди, имеющие полное представление о прототипах романа, о всех деталях жизни определённой, весьма узкой, среды, в определённое время. Эта незаконченная повесть, для того чтобы раскрылся её смысл, нуждается в комментариях, значительно больших по объёму, чем она сама, а без них она во многом просто непонятна не только для массового, но и сколько-нибудь широкого читателя.
Перейду к «Белой гвардии». Книга эта вызвала у меня двойственное, и пожалуй даже тройственное, чувство. Прежде всего, большинство страниц её – это превосходная и своеобразная проза, которая нисколько не кажется устаревшей, хотя на ней лежит отчётливая печать двадцатых годов с их стилистической специфичностью.
А теперь о тройственности чувств. Первое ощущение – это та разоблачительная острота, с которой дан лагерь Скоропадского, с одной стороны, и лагерь Петлюры, с другой. Духовное убожество, растленность, антинародная сущность всей верхушки контрреволюции, в какие бы мундиры и жупаны она не рядилась, в романе показаны с силой и с ненавистью. Но на какой почве выросла эта ненависть, с каких позиций критикуется растленность верхушки контрреволюции, верхушки белого движения? И когда хочешь ответить на этот вопрос и возникает ощущение двойственности; возникает ощущение, что бесчестная, безыдейная, продажная верхушка белого движения критикуется с позиций рядовых, честных и идейных участников этого движения, с позиций лично благородный, лично честных, лично бескорыстных, но в то же время лично, глубоко до корней, не принимающих никакой революции людей.
Возникает ощущение, что контрреволюция опозорена и была разгромлена потому что во главе её оказались дрянь, негодники, шкурники, трусы – Скоропадские. Ну, а если бы Турбины и Най-Турсы смели бы эту гнилую верхушку и в соответствии со своими идеями сами бы возглавили борьбу за монархию, за возврат к прошлому, что тогда?
Я конечно понимаю, что в жизни,- и тому немало примеров,- участие субъективно честных и субъективно преданных родине (так как они понимали её) людей, вроде Най-Турса и Турбина, обратилось для них в трагедию, что они разочаровались в вождях контрреволюции, а следом за этим, иногда (повторяю – иногда!) и в её идеях. Но для того чтобы показать разочарование честного человека в одних идеях, необходимо показать силу других идей. Трагизм непонимания истинных интересов народа человеком считающим себя преданным этим интересам, можно показать только только показав истинные интересы народа – а этого и нет в романе.
Где-то за его пределами существуют входящие в город большевики, неведомые, загадочные; существует в романе и авторская оценка режима Скоропадского, как режима зверского, крепостнического, антинародного и продажного, но ни один из героев романа, в сущности, не озабочен судьбой народа, да и не это, в общем, занимает автора. Роман – это по существу трагедия служилой интеллигентной семьи с монархическими убеждениями, преданой теми, за кого она проливает кровь и в то же время, от начала и до конца романа, бесконечно далёкой от интересов народа.
Автор ненавидит немцев, пришедших на Украину, ненавидит камарилью Скоропадского, ненавидит петлюровцев, но что, вернее кого, он любит? Любит он преданных, честных, глубоко лично порядочных, верных слуг разбитого вдребезги старого режима. Всё его внимание им, все его симпатии на их стороне. Весь демократизм романа единственно в противопоставлении служилого боевого офицерства и пошедшей за этими офицерами интеллигентной молодёжи,- всякого рода белогвардейской штабной трусливой сволочи.
Трагизм этих людей раскрывается не в том, что они гибнут за ложные антинародные идеи, а в том что у них подлое, продажное, недостойное их начальство. Ну а если бы идеи остались теми же, а начальство было бы лучше? Или эти люди, как я уже сказал, сами оказались бы во главе контрреволюции, что тогда?
Вот та двойственность мыслей и ощущений, которые возникают при чтении романа. Роман этот – есть честное отражение взглядов, существовавших у автора в то время, когда он его писал, на ту эпоху, которую он изображал. Роман – документ эпохи, документ интересный, обладающий большими художественными достоинствами. Однако, я не представляю себе издание этого романа сейчас, без того, чтобы издавая его, одновременно не охарактеризовать его примерно так, как я его характеризую, то есть, вернее сказать даже не так, а ещё точнее, продуманнее и потому в чём-то и ещё беспощаднее. Как будет выглядеть эта книга с таким предисловием, или с таким послесловием, мне, практически, трудно себе представить.
В качестве постскриптума к этой части моего письма, несколько слов о том, почему я вначале сказал о тройственном ощущении. Это тройственное ощущение возникло от того, что конец романа наполнен мистическими нотами, вдруг уведшими всё повествование куда-то в сторону, звучащими как сознательный уход от ответа на какие-то самые важные, возникшие к концу, вопросы; нотами, кои на мой лично вкус кажутся и художественно не совсем состоятельными, к концу начавшими портить роман уже и с чисто художественной стороны.
Ко всему сказанному хочу добавить, что есть в романе некоторые места, которые могут задеть самолюбие украинцев; места, где удар по националистическому уродству режима Скоропадского или петлюровщины, вдруг приобретает какие-то такие оттенки, которые могут задеть украинское национальное достоинство вообще.
Некоторые места могут подать повод для сомнения. Да, гетманщина – уродство, да, петлюровщина – уродство, но существует ли вообще по мнению автора украинская нация как таковая? Подчёркиваю, что я говорю именно об отдельных местах, об отдельных фразах. При общем принципиальном решении вопроса эти места могли бы быть без особых затруднений изъяты из романа. Но как раз ответить на этот главный общий принципиальный вопрос – следует или не следует издавать сейчас роман – я не берусь. Есть серьёзные «за» - роман сильное художественное произведение, отмеченное печатью крупного таланта, но есть и серьёзные «против», о которых я уже сказал. Видимо тут надо ещё посоветоваться в более широком писательском кругу, чем наш узкий круг членов комиссии.
Повесть о Мольере, по-моему, можно и нужно издавать без всяких сомнений и проволочек.
Большое впечатление на меня произвели «Записки юного врача». События, происходящие в них, датированы семнадцатым годом, и это вызывает немножко странное чувство. За тот год, пока идёт действие этих рассказов, происходит революция, но действующие лица так мало думают о ней, так мало слышат и говорят о ней, как будто это их не касается. Быть может это сознательно, быть может автор не хотел вводить эту тему именно в эти рассказы, но сейчас это звучит странно, и мне кажется всё в рассказах встало бы на своё место и звучало бы естественно, если бы действие их происходило на год раньше. Это так и напрашивается.
Высказав это замечание, я хочу сказать о своём главном впечатлении. Мне кажется что рассказы, при их большой художественной силе, имеют глубокое воспитательное значение. О профессии врача сказано с такой любовью к этой профессии, с такой силой гуманизма, с такой любовью к людям и верой в них, что многое просто восхищает. Первые шаги молодого врача описаны с таким проникновением в людскую психологию, с такой верой в человеческую силу, в творческие силы, что это звучит почти гимном одной из самых замечательных человеческих профессий.
Мне кажется, что эту серию рассказов, которая в то же время как бы составляет собою единою маленькую повесть, следовало бы издать отдельной книжкой. А, может быть, некоторые из них стоило бы предварительно напечатать в журнале под рубрикой «Из литературного наследства». Можно подумать об этом в «Новом мире», можно подумать и в других журналах. Если на то будет Ваше разрешение, я бы со своей стороны хотел показать эти рассказы своим товарищам по редколлегии в «Новом мире».
К каким общим выводам я прихожу. «Записки покойника» я бы считал печатать совсем не своевременным. Вопрос о публикации «Белой гвардии» я бы считал необходимым поставить на обсуждение Секретариата Союза писателей. Что касается «Мольера» и «Записок юного врача», то я считаю, что Комиссия могла бы уже сейчас рекомендовать их к изданию и просить Секретариат Союза писателей поддержать это мнение комиссии.
Ещё раз прошу извинить, что я так затянул всё это дело.
Глубоко уважающий Вас К.Симонов
28 марта 57 г.

2)
21 сентября 1961 года
Многоуважаемая Елена Сергеевна! Возвращаю Вам своё письмо, как Вы этого хотели. Копию с него я снял для себя. Займусь нашим делом через несколько дней. Не беспокойтесь за это.
Глубоко уважающий Вас (роспись)

3)

11/VI-69
Дорогая Елена Сергеевна!
Самые тёплые и нежные приветы Вам из Сухуми. Надеюсь, что Ваша поездка во Францию была приятной и доброй. Большое большое Вам спасибо за лекарства. Мы их уже получили. Целую Вас.
Милая Елена Сергеевна! Целую Вашу руку. Огромное спасибо! Ваш К.С.

4)

19/VI-69 г.
Дорогая Елена Сергеевна!
Большое Вам спасибо за милые подарочки. Трубка уже лежит на столе у К.М., разноцветный шар висит под потолком вместо люстры, увеселяя всех и Саню в первую очередь, а платочек частенько мелькает на пляже, на моей собственной голове….. Надеемся, что всё у Вас хорошо и счастливо


Рецензии