Хэмингуэй не любил Достоевского

Речь о романе "Фиеста". Местами это и не совсем роман, скорее, ; путевой дневник. Каким он, наверное, отчасти и был, и из которого, вдохновлённый корридой, Хэмингуэй хотел сделать посвящённую этой теме научную статью. Если бы не развернувшиеся в очередной поездке в Испанию во истину «испанские» страсти; они и побудили Хэмингуэя написать художественное произведение.
Что же сделало и делает Роман «Фиеста» (второе название: «И восходит солнце») таким культовым, как принято сейчас говорить, ; давшим, по одному из эпиграфов, название целому поколению?
История этого эпиграфа весьма банальна. Гертруда Штайн, не удовлетворившись плохо проделанной работой молодого автослесаря, побывавшего на войне, обозвала его, вслед за его работодателем, «потерянным поколением», обобщая и вбирая в это понятие не только его одного, но и всех этих молодых людей, не способных ни в чём быть профессионалами.
Естественный ход истории прервался Первой мировой (если только этот результат не так же естественен в виду природы человека), и тысячи молодых людей потеряли жизненный ориентир, сбились с пути и стали блуждать, не зная к чему примкнуться.
Если пересказать краткое содержание книги, то будет не совсем понятно, что там, собственно такого романического, на чём завязан сюжет? Неужели мелкая страстишка даёт такую пищу для писателя? Но у Хэмингуэя много секретов, и с первых строк романа оторваться читателю от него уже невозможно.
Во-первых, это неподражаемый образ рассказчика, эта развязная манера этакого крутого парня «рубить», что считает нужным. Она придаёт некий шарм и пленяет читателя. Без лишних подробностей Хэмингуэй начинает с рассказа о Роберте Коне, и в рубленной, но точной характеристике, мы чётко уже видим, что этот Роберт Кон из себя представляет, и знаем, что от него ожидать. Догадываемся, что у рассказчика на него зуб и держим его в уме на протяжении всех последующих глав, где Роберт Кон играет далеко не главную роль, но мы чувствуем, что для чего-то он ещё понадобится. Иначе с него автору не стоило бы и начинать.
Хэмингуэй говорит только главное, что считает нужным, для характеристики персонажа, и так как читателю трудно запомнить и держать в голове длинные подробные описания жизни героя, его повадок и характера, то это немногое, но главное и даёт выпуклую и ясную фигуру.
Следующим мощным инструментом Хэмингуэя идёт его спиралеобразное ввинчивание необходимых деталей-опор для восприятия художественной действительности. Хэмингуэй почти не называет эмоции, он даёт их почувствовать напрямую фирменными повторениями, которые как бы гипнотизируют читателя, дают ему «примерить» глаза героя, а через взгляд героя читатель перенимает и его чувства по отношению к описываемому предмету.
«По крутой улице спускались две машины. Оба такси остановились перед дансингом. Из машин вышли молодые люди — кто в джемпере, кто просто без пиджака. В свете, падающем из дверей, я видел их руки и свежевымытые завитые волосы. Полицейский, стоявший возле двери, посмотрел на меня и улыбнулся. Они вошли. Когда они входили, гримасничая, жестикулируя, болтая, я увидел в ярком свете белые руки, завитые волосы, белые лица. С ними была Брет. Она была очень красива и совсем как в своей компании».
Хэмингуэй даёт почувствовать, вкручивая в сознание читателя, как его (рассказчика) раздражают эти молодые модники. И раздражают тем больше, что с ними Брет, некая Брет, о которой читатель ещё ничего не знает, но уже догадывается, что для Джейка она не пустое слово, раз автор (Джейк) заостряет на ней так внимание.
«Один из молодых людей увидел Жоржет и сказал:
— Вот это марка! Неподдельная шлюха. Желаю танцевать с ней. Летт, можешь полюбоваться мной.
Высокий брюнет, которого звали Леттом, сказал:
— Образумься, умоляю тебя.
Завитой блондин ответил:
— Не тревожься, счастье мое. — И с ними была Брет».
Что они оскорбили спутницу Джейка, не так важного для него самого, как то, что с ними «была Джейк». В такой форме это звучит как заклинание и являет собой «магию» слов Хэмингуэя.
Далее повествование заводит читателя в беспросветную атмосферу кутежей, которая, как трясина, засасывает его своей безвыходностью и бесполезностью. Бессмысленные разговоры, пустяковые дела, посиделки в барах и кафе, танцы и постоянные алкогольные возлияния. Герои пьют везде и всегда, при каждом случае, при каждом приёме пищи. Через это физиологически воспринимаешь их приторную жизнь, их душные, жаркие дни и липкие ночи.
Постепенно выясняется, что Джейк повреждён как мужчина. На войне его ранило так, что теперь он не состоятелен в вопросах с женщинами. Хэмингуэй даёт понять, что страсть к Брет усугубляет его положение, он не может забыться сном, мучается бессонницей, его сводит и гипнотизирует её взгляд:
«Теперь она сидела выпрямившись. Я обнял ее, и она прислонилась ко мне, и мы были совсем спокойны. Она смотрела мне в глаза так, как она умела смотреть — пока не начинало казаться, что это уже не ее глаза. Они смотрели, и все еще смотрели, когда любые глаза на свете давно перестали бы смотреть. Она смотрела так, словно в мире не было ничего, на что она не посмела бы так смотреть, а на самом деле она очень многого в жизни боялась».
Бесконечные повторения местоимения также акцентируют всю зацикленность героя (его одержимость) на Брет. Всё его униженное ранением существо стремится к ней.
Брет, в каком-то смысле, воплощает в себе дух времени. Она эмансипирована, но насколько она свободна, настолько и связана собственной свободой; она порочна, но она не жалка, за ней бегают мужчины, и никто не смеет оскорбить её. К тому же Брет медсестра в прошлом, и была на войне, как и многие герои романа. Если некоторые участники кутежей и веселья просто бездельники богачи или фрилансеры-художники, то Джейка, Брет и её жениха Майкла, отличает это военное прошлое, они как бы обоснованно пропадают, догорают в этой жизни, недобитые войной. Брет сразу отличает графа, увидев в нём человека с опытом войны и ранениями, говорит, что это «их» человек.
Еда, вино, духи переменчивых женщин и духовная духота, безудержное веселье и потеря чувства времени – всё это на физическом уровне даёт ощущение сопричастности и доводит читателя до тошноты. «Повторы» Хэмигуэй использует не только как рассказчик, «повторы» встречаются и в диалогах, герои Хэмингуэя заговаривают, кружат читателя, вокруг пустоты:
«Мы пошли дальше.
— Вот набивка чучел, — сказал Билл. — Хочешь купить что-нибудь? Чучело собачки?
— Пойдем, — сказал я. — Ты хлебнул лишнего.
— Очень хорошенькие собачки, — сказал Билл. — Они очень украсят твою квартиру.
— Пойдем.
— Только одну собачку. В сущности, мне, конечно, наплевать. Но послушай, Джейк, только одну-единственную собачку.
— Пойдем.
— Когда ты купишь ее, ты в ней души не будешь чаять. Простой обмен ценностями. Ты даешь деньги. Тебе дают чучело собачки.
— Купим на обратном пути.
— Ладно. Пусть будет по-твоему. Дорога в ад вымощена некупленными чучелами собак. Не моя вина.
Мы пошли дальше».
И Хэмингуэй вовремя переходит ко второй части, играя на контрастах, где действие из Франции переносится в Испанию, где городские пейзажи сменяются сельскими, где тоже все пьют, но крестьяне пьют вино из мехов и это выглядит, скорее, как часть ритуала, как часть их нелёгкой трудовой жизни, чем как губительная привычка, свойственная вырождающейся аристократии.
Большое достоинство стиля Хэмингуэя, что он ничего не разжёвывает и не размусоливает, доверяясь читателю; таким образом избегаются лишние рассуждения, банальности и заурядности. Потому как Джейк молится за матадоров, мы понимаем, насколько для него это всё серьёзно, насколько он страстно отдаётся бою быков и фиесте. Нам уже кажется, что именно это и противопоставляет автор разгульной парижской жизни, именно это есть для него настоящая жизнь, где есть место настоящему катарсису, а не только похоти и похмелью. Но всё не так просто, мы не знаем, что думает герой Хэмингуэя по тому или иному поводу, но мы обращаем внимание на то, что не оставляет Джейка равнодушным.
С одной стороны, он весь поглощён фиестой; к нему проникается уважением Монтойу, такой же страстный, и даже больше, поклонник корриды и прощает ему его беззаботных друзей.
«Они сильно опередили меня, и не стоило даже пытаться догнать их. Билл нанимал чистильщиков обуви для Майкла. Чистильщики заглядывали в дверь, и Билл подзывал каждого и заставлял обрабатывать ноги Майкла.
— Одиннадцатый раз мне чистят ботинки, — сказал Майкл. — Знаете, Билл просто осел».
Но это уважение Джейк так же легко теряет, когда волею не волей, потворствует своей подруге.
«В эту минуту в столовую вошел Монтойя. Он уже хотел улыбнуться мне, но тут увидел, что Педро Ромеро, держа большую рюмку коньяку в руке, весело смеется, сидя между мной и женщиной с обнаженными плечами, а вокруг стола одни пьяные. Он даже не кивнул.
Монтойя вышел из комнаты. Майкл встал, готовясь провозгласить тост.
— Выпьем за… — начал он.
— Педро Ромеро, — сказал я».
Джейк становится сводником, в чём и уличает его взорвавшийся внезапно Роберт Кон.
«Я пойду разыщу наших друзей и приведу их сюда.
Он посмотрел на меня. Это был взгляд, в последний раз спрашивающий, все ли ясно. Все было ясно.
— Садитесь, — сказала ему Брет. — Поучите меня говорить по-испански.
Он сел и взглянул на нее через стол. Я вышел. Люди, сидевшие за столиком матадоров, провожали меня жесткими взглядами. Приятного в этом было мало. Двадцать минут спустя, когда я вернулся и заглянул в кафе, Брет и Педро Ромеро уже не было. На столике еще стояли стаканы из-под кофе и наши три пустые рюмки. Подошел официант с салфеткой, собрал стаканы и рюмки и вытер стол».
Этот комический персонаж, очкарик-еврей, весь такой неудобный, нескладный, скучный вносит разрядку в сложившейся ситуации, всё становится на свои места.
Кон, расплакавшись, понимает, что наигрался в «мавра» и всё это ему может дорого выйти, и эта порочная Брет того не стоит. Он покидает компанию. Брет находит то, что ей действительно было нужно, что вновь почувствовать себя женщиной, она влюбляет в себя мальчишку матадора и уезжает с ним. Джейка посещают сомнения насчёт правильности корриды, насчёт её значимости. Он сам советовал Монтойу не передавать приглашение от знатных особ молодому талантливому матадору, чтоб не развращать его.
 «Я кончил бриться, наклонился над тазом и обмыл лицо холодной водой. Монтойя все стоял и казался еще более смущенным, чем всегда.
— Вот что, — сказал он, — ко мне только что присылали из «Гранд-отеля» с приглашением от посольских для Педро Ромеро и Марсьяла Лаланда на чашку кофе сегодня вечером.
— Ну, — сказал я. — Марсьялу это не повредит.
— Марсьял сегодня весь день в Сан-Себастьяне. Он уехал утром на машине с Маркесом. Не думаю, чтобы они сегодня вернулись.
Монтойя стоял смущенный. Он ждал, чтобы я сказал что-нибудь.
— Не передавайте Ромеро приглашение, — сказал я.
— Вы думаете?
— Безусловно.
Монтойя просиял.
— Я пришел спросить вас, потому что вы американец, — сказал он.
— Я бы так поступил.
— Вот, — сказал Монтойя, — берут такого мальчика. Они не знают, чего он стоит. Они не знают, кем он может стать. Любому иностранцу легко захвалить его. Начинается с чашки кофе в «Гранд-отеле», а через год он конченый человек.
— Как Альгабено, — сказал я.
— Да, как Альгабено.
— Это такая публика, — сказал я. — Здесь есть одна американка, которая коллекционирует матадоров.
— Я знаю. Они выбирают самых молодых.
— Да, — сказал я. — Старые жиреют.
— Или сходят с ума, как Галло.
— Ну что ж, — сказал я, — дело простое. Не передавайте ему приглашение, только всего.
— Он такой чудесный малый! — сказал Монтойя. — Он должен держаться своих. Незачем ему заниматься такой ерундой.
— Не хотите ли выпить? — спросил я.
— Нет, нет, мне нужно идти, — сказал Монтойя. Он вышел.
Он знал про обратную сторону корриды: что матадоры часто пьянствуют и бьют своих матерей. И про женщин, которые коллекционируют матадоров.
В этой фразе есть намёк и на его возлюбленную Брет. Это только её первый матадор, но по сути и она, леди Эшли, такая же коллекционерка «матадоров» всех мастей и титулов.
 «— И какой красавец, — сказала Брет.
— Знаете, она, кажется, влюбилась в этого тореро, — сказал Майкл.
— Ничего нет удивительного.
— Джейк, будьте другом, не хвалите его больше. Лучше расскажите ей, как они бьют своих престарелых матерей.
— Расскажите мне, как они пьянствуют.
— Просто ужасно, — сказал Майкл. — Пьянствуют с утра до вечера и только и делают, что бьют своих несчастных матерей.
— Он похож на такого, — сказала Брет.
— А ведь правда похож, — сказал я.
К мертвому быку подвели и пристегнули мулов, потом бичи захлопали, служители побежали, мулы, рванувшись, пустились вскачь, и бык, с откинутой головой и одним торчащим рогом, заскользил по арене, оставляя на песке широкую полосу, и скрылся в красных воротах».
Убитый бык, как символ жертвы, цена победе и катарсису. Вместе с героем мы ищем правду во всей этой фиесте и не можем найти.
«Вернувшись в город, я опять зашел в кафе выпить кофе с гренками. Официанты подметали пол и вытирали столики. Один официант подошел ко мне и принял заказ.
— Что-нибудь случилось во время encierro?
— Я всего не видел. Один из толпы серьезно ранен.
— Куда?
— Вот так. — Я положил одну руку на поясницу, а другую на то место груди, где, по-моему, рог должен был выйти наружу. Официант кивнул головой и салфеткой смахнул крошки со столика.
— Тяжелая рана, — сказал он. — И все ради спорта. Ради забавы.
Он отошел и вернулся, неся кофейник и молочник с длинными ручками. Он налил кофе и молока. Из длинных носиков две струи потекли в большую чашку. Официант кивнул головой.
— Тяжелая рана, если в спину, — сказал он. Он поставил кофейник и молочник и присел к столику. — Глубокая рана. Ради забавы. Просто забава. Что вы на это скажете?
— Не знаю.
— То-то. Ради забавы. Забавно, видите ли!
— Вы не aficionado?
— Я? Что такое быки? Животные. Грубые животные. — Он встал и положил руку на поясницу. — В спину и насквозь. Сквозная рана в спину. Ради забавы, видите ли.
Он покачал головой и отошел, захватив кофейник. По улице мимо кафе шли двое мужчин. Официант окликнул их. Лица у них были серьезные. Один из них покачал головой.
— Muerto! — крикнул он.
Официант кивнул. Они пошли дальше. Они, видимо, куда-то спешили. Официант подошел к моему столику.
— Слышали? Muerto! Умер. Он умер. Рог прошел насквозь. Захотелось весело провести утро. Es muy flamenco.
— Печально.
— Не вижу, — сказал официант, — не вижу в этом ничего забавного».
В конце концов, опустошённые и вымотанные друзья прощаются. Джейк не торопится возвращаться в Париж, чтобы не продолжилась «фиеста», но его отдых и спокойствие прерывает Брет. Она шлёт телеграмму, и он спешит к ней на выручку. Оказывается, она насилу избавилась от матадора, спасая его от себя. И снова ей нужен Джейк, которого она любит, но не может утолить с ним свою страсть. И Джейк не может её забыть и бросить.
В этом бессилии и безвыходном положении герои предстают в конце романа, символизируя собой «импотенцию» во всех отношениях. Потерянные, без Бога, без стремлений, они сами не знают, что их ждёт. Роман заканчивается практически цитатой из романа Достоевского «Униженные и оскорблённые»:
«— Ах, Джейк! — сказала Брет. — Как бы нам хорошо было вместе.
Впереди стоял конный полицейский в хаки и регулировал движение. Он поднял палочку. Шофер резко затормозил, и от толчка Брет прижало ко мне.
— Да, — сказал я. — Этим можно утешаться, правда?»

А так заканчивается роман Достоевского:

«Когда мы воротились с похорон Нелли, мы с Наташей пошли в сад. День был жаркий, сияющий светом. Через неделю они уезжали. Наташа взглянула на меня долгим, странным взглядом.
– Ваня, – сказала она, – Ваня, ведь это был сон!
– Что было сон? – спросил я.
– Все, все, – отвечала она, – все, за весь этот год. Ваня, зачем я разрушила твое счастье?
И в глазах ее я прочел:
«Мы бы могли быть навеки счастливы вместе!»»