Нести свой крест
Неожиданно раздался звонок. Поступил вызов на дом. Срочный. Оставлять до понедельника – нельзя. И недалеко.
Дежурная машина подбросила меня к дому известному в нашем городе, престижному, еще сталинской постройки.
Поднимаясь по мраморной лестнице на третий этаж, я успела заглянуть в историю болезни. Инвалид первой группы, бессрочно. Диагноз ясен. Звонок в высокую, массивную дверь – меня встречала худенькая бледная женщина-подросток, одетая в темное домашнее платье. Она, смущаясь, виновато посмотрела на меня:
– Простите, я, наверное, зря потревожила вас, - сказала она тихо и проводила меня в комнату. – Присаживайтесь. Вас я вижу впервые.
Квартира роскошно обставлена, хотя выглядела несколько старомодной. Дорогие ковры, резная мебель, книжные шкафы. Открыто пианино.
Женщина зачем-то заперла на ключ дверь в соседнюю комнату и обратилась ко мне.
- Я редко беспокою врачей, привыкла обходиться сама, - извиняющимся тоном сказала она. - А тут понадобилась ваша помощь. Не справляюсь. Кричал сутки, соседи даже по батарее стучали. Только недавно успокоился. Сам. Надолго ли? А лекарства заканчиваются, впереди выходные.
Она замолчала. Горестно вздохнула. Глаза наполнились слезами. Скорбные морщинки у рта, поджатые губы, желтизна лица, напоминали лицо старухи. Женщина показавшаяся мне поначалу подростком, оказалась совсем немолодой.
- Сын у меня болен с рождения, отставал в развитии. Говорить так и не научился. И себя практически не обслуживает. До сих пор приходится ухаживать за ним, как за ребенком. Но вот временами становится возбужденным. Без причины. Кричит, все ломает. Успокаивают только таблетки. А тут – не помогало.
Вздохнула. Глаза ее наполнились слезами.
- Вы знаете, он не всегда такой. Когда нет возбуждения, он даже ласковый, играется, смеется. Очень любит слушать музыку. Особенно, когда играю я сама - Шопена, Баха. Я ведь в прошлом музыкант, играла в оркестре. А с его появлением пришлось все оставить.
Она поднялась, тихо, на цыпочках подошла к запертой двери, прислушалась.
- Боюсь потревожить. Но вы должны посмотреть сами.
Она повернула ключ, и я прошла в другую комнату.
В нос ударил спертый, удушливый воздух плохо проветриваемого помещения. И неприятный запах, скорее даже вонь, от которой меня как-то стало мутить. Тусклое освещение, зарешетченное окно. Голые стены с грязными пятнами.
На железной кровати, почти на голом матраце, со сбитой простыней, в окружении игрушек, сидел полуголый парень лет четырнадцати-пятнадцати.
Бросились в глаза его бледность, худые желтые руки и ноги. Удивительно правильно очерченное лицо можно было бы назвать красивым, если бы не бессмысленный взгляд из-под иссиня-черных бровей. Большой рот кривился в улыбке. С губ стекала обильная слюна.
На полу валялись разбросанные игрушки, многие – поломаны. Какие-то тряпки, клочки бумажек.
Не обращая на нас никакого внимания, он вертел в руках большую зеленую Царевну-лягушку. Довольно мычал.
На обращение не реагировал, только вяло повернул голову. Мои вопросы к нему остались без ответа.
Собственно, разговаривать с ним было не о чем и незачем. На речевой контакт с ним рассчитывать не приходилось. Я знала, что такие больные могут неожиданно, без повода, приходить в состояние возбуждения и кричать беспричинно сутками. Лучше не тревожить. Диагностических вопросов здесь не было уже давно. Все проблемы сводились к борьбе с возбуждением. И с уходом.
Я поторопилась выйти оттуда, в другую комнату, наполненную светом и воздухом. Женщина задержалась - включила у мальчика освежитель воздуха.
Надо было выписать ей рецепты на нужные успокаивающие таблетки.
- Может быть, есть что новое в лечении? – с надеждой в голосе спросила она. – Я многое перепробовала, пришлось много прочесть, все, что нашла о болезни сына. Чем только не лечила. Когда позволяли средства - приглашала известных профессоров. Только все без толку. Я понимаю, здесь ничего уже не изменишь. Только бы был спокойнее.
Я растерянно молчала. Не могла прийти в себя после увиденного. И не могла просто так, выписав таблетки, уйти из этого дома.
- А где ваш муж? Неужели вы справляетесь со всем этим одна?
- Я давно одна. У него уже другая семья, дети. Когда он понял, что болезнь неизлечима - ушел. Нас видеть не хочет. Правда, деньгами помогает, но не всегда. Да я и не прошу, не унижаюсь. А как любил!
Она усмехнулась.
- Как же думаете дальше жить? Ведь он растет. Улучшения ожидать не приходится. Так и останется в этой комнате?
Женщина удивленно вскинула брови. Похоже, она не поняла или не захотела услышать мой вопрос.
- Хочу обить комнату особым пластиком, чтоб не ломал его, но денег пока нет.
- Вы ведь наверняка знаете, что для таких больных существуют специальные дома–интернаты?
Ее глаза сузились. Она не пожелала мне отвечать. После паузы я повторила вопрос. Ответ прозвучал жестко, хлестко, категорично.
- Ни за что его не отдам. Никому. Я и мужу и родственникам его сказала – сына не брошу. Это мой крест.
И подчеркнула: - Мой. Только мой. Семнадцать лет я с ним, привыкла. Понимаю его. Мне кажется, и он – меня. Радуется, когда меня видит. Да и наука идет вперед. Я все же надеюсь.
- Не обольщайтесь, ему все равно, кто перед ним. И с этим уже ничего не поделаешь. А ваша жизнь? - продолжала я. Она сухо прервала меня.
- Такая моя судьба. И никуда от нее не деться.
- Но учтите, ухаживать за ним будет все труднее и труднее. Проблемы будут нарастать. Пойдут болезни - и у вас, и у него. Пожалейте его, он ведь нуждается в свежем воздухе. Ему нужно видеть мир и хоть какое-то общение с его обитателями. А элементарному уходу за собой можно научить. В интернатах этим занимаются. За ним бы следили, контролировали его здоровье, делали бы анализы. Персонал ведь там специально обучен. Жил бы в чистоте, играл бы с другими ребятами. Они ведь учатся друг у друга А вы – вы ведь еще молоды, у вас должна быть своя жизнь.
- Ни за что. Он – единственное, что у меня есть. Правда, есть еще и музыка.
Ее лицо неожиданно посветлело. Заблестели глаза.
«Это сердце еще открыто для радости» - подумала я. И с еще большей настойчивостью продолжала убеждать.
- Поймите, вы же не даете жить ребенку и без того так обделенному болезнью.
Мое сердце кричало от боли и сострадания и к ней, и к этому несчастному, запертому в соседней комнате. От мучительного сознания безысходности ситуации.
Как врач, я знала, что ребенку будет лучше жить в интернате, где он получит все необходимое для жизни и своего, пусть минимального, но развития. Заброшенная всеми женщина, со своим горем, со своим упорством, которое мешает жизни и ей и ее ребенку.
А так распорядиться своей собственной судьбой! Похоронить себя заживо. Бессмысленно, без какой-либо реальной надежды на лучшее будущее.
Где, как найти те слова, что смогли бы дойти до сознания бедной матери?
Я не теряла надежды убедить ее изменить жизнь свою и ребенка. Ведь жертвенность ее безрассудна.
– Вы могли бы заняться любимым делом, музыкой. Учить детей. Чувствовать себя нужной и себе, и другим. Стать счастливее.
Мне так хотелось помочь ей, ее сыну. Но я была бессильна. Она стояла на своем. Как скала.
- Нет, никогда. Вам не понять. Это мой крест, и только мне его нести, как он не тяжел. И я с этим справлюсь.
В ее глазах засветилась гордость и удовлетворение, а на лице появилась легкая, чуть насмешливая улыбка. Она была явно довольна собой.
Я почувствовала, что наш разговор тяготит ее. Она легонечко подталкивала меня к выходу.
Я молча закрыла дверь
Медленно, долго шла домой бродила по улицам города. Думала. Что двигало этой несчастной женщиной? Жалость? Обычная материнская жалость, которая так свойственна женскому сердцу? Которая в итоге подменила ей любовь к своему чаду. Любовь? Нет. Это не любовь. Ведь и ему, и ей – плохо.
Из головы не выходило блеснувшее в ее глазах довольство собой, удовлетворенность тем, что смогла всю свою жизнь сделать затворнической, посвященной лишь общению с безнадежно и тяжело больным ребенком. Удовлетворенность тем, что она несет свой Крест.
Вспомнились прочитанные еще во времена учебы в институте воспоминания и размышления выдающегося хирурга, профессора В.Ф.Войно-Ясенецкого, который одновременно был известен в церкви, как архиепископ Лука. У него были удивительные слова: «Я полюбил страдание». Горечь нашей жизни, принимаемая с благодарностью, в конечном счете обращается в сладость.
Но если удовлетворение страданием становится самоцелью? Если оно идет в ущерб тому, кто нуждается в настоящей помощи и поддержке? Такой ли Крест возложен на ее плечи?
Сейчас и ей, и ребенку – действительно плохо. Она мучается сама, мучает ребенка, обрекает его жить в клетке. Зачем только? Во имя чего? Подтвердить расхожие представления о святости материнской любви?
Я задавала себе вопрос за вопросом. И не могла найти на них однозначного ответа.
Свидетельство о публикации №215082902036
А своего ребёнка вы бы отдали в такой интернат?
Галина Каган 21.05.2018 23:33 Заявить о нарушении
из них,вызывают неприятие,но при отсутствии персонала необходимая работа ысе равно проводится. Своего ребенка,я ,ради пользы другим,своей семье, стать нужной людям - отдала бы в интернат. Извините за задержек с ответом. Я только что вернулась на Прозу . Пищите мне. С уважением ,Евгения.
Евгения Евтушенко 2 16.11.2018 02:38 Заявить о нарушении
Галина Каган 16.11.2018 15:04 Заявить о нарушении