Все известно. Но мы идем

Они шли по улице. Мать и дочь.
Похожие до невозможности: одного роста, одинаковые мясистые носы, одинаковые толстоватые щиколотки, короткие шеи.
Медленно-медленно шла мать, еле-еле переставляла ноги. Пожилая. Ей трудно ходить, трудно двигаться. На глазах темные очки: ей трудно смотреть.
Дочь вела ее под руку и переставляла ноги с той же медленностью, привычно приноровившись к маминой походке. Дочери лет сорок или пятьдесят. Тот возраст, когда уже все понимаешь на себе. Понимаешь, что такое усталость до неподвижности. Что такое захлебнувшееся трепетом сердцебиение в самом горле. Что такое наклониться, и тут же – стиснутая будто обручем голова, стук в висках и страх, что сейчас все закончится, а рядом никого. Что такое проснуться на рассвете с резью в подвздошной области. Что такое возраст, жизнь, время, врачи.
У мамы и дочери одинаковое выражение лиц. Они молчат, им не надо разговаривать. Они общаются телепатически, без слов. Все ясно, понятно, обговорено.
И мне вдруг стало так пронзительно жалко... даже не знаю, кого – их? – себя? – всех людей? – что в глазах защипало и перехватило дыхание – откуда такая ослепительная чернота, такая звериная тоска посреди солнечного утра?! На меня внезапно, хотя уже и не впервые, но очень остро обрушилась КОНЕЧНОСТЬ. Конечность любого пути, любых усилий.
Вот так же я шел с отцом однажды, провожая его в больницу: он сломал руку. Он брел медленно, навалившись немного на меня, грузный, горячий, и от него привычно пахло спиртным.
И с мамой – мы поднимаемся по крутой Прорезной, мама задыхается, я-маленький не понимаю, почему. А потом, очень сильно потом – она после микроинсульта, мы идем в хлебный так, будто в другой город, и я понимаю уже так много, что девять десятых этого понимания ампутировал бы с радостью.
Санди, мой пес, он уже обречен, осталось два дня до прихода ветеринара и эвтаназии, он лежит на диване, я глажу его, глажу все эти два дня, и не знаю – кого успокаиваю, его или себя.
Я уже вернулся из магазина, а мать и дочь только сворачивают за угол, идут и идут, и в этом поступательном неуклонном движении внезапно – так же, как появилась – исчезает чернота и возникает надежда.
Пусть все известно, начало и конец. Но они идут. Медленно. Упрямо.
Они дойдут, я знаю.
И придет утешение.