Сказание о погибели Москвы

               
               

     – Снился мне  тяжелый  сон:  из-под  земли  выползают,  подобно огромным гремучим змеям, железные цепи, они ползут через город, сметая на своем пути дома и памятники, настигают бегущих в ужасе людей, их зловещий лязг сливается в назойливую фразу: нам, цепям, нечего терять, кроме своего пролетариата!
     – Креститься надо, коли такое чудится.
     – Я и хотел перекреститься, но руки мои оказались скованными цепью…
      

     * * * 

     Обещали землетрясение, но никто к нему никак не готовился, да и не разъясняли, как, и оно, все не происходило. Конечно, в других местах и пространствах землю трясло и неоднократно, но не здесь, не у нас, не в границах государства Российского. Раздавались голоса о пересмотре этих границ, будто они как раз и должны быть очерчены зоной возможных землетрясений.
     Слухи же о землетрясениях призваны были предупредить неосмотрительное и злонамеренное пребывание под землей, исходили они, скорее всего, из кругов, приближенных к правящим, которым при любом способе правления была нежелательна всякая подпольная, тем более, подрывная деятельность. Нежелательной стала с государственной точки зрения и художественная литература, поскольку в ней текст уходит своими корнями в подтекст, с чем когда-то призвана была бороться цензура, а когда  затруднительно стало содержать цензуру, пришлось поневоле отказывать во внимании и самому творческому вымыслу. Гласность требовала прямого высказывания и непосредственного действия.
     Что бы там ни было, а метро в Москве действовало безотказно, не смотря на угрозы со стороны отдаленных гор. Метро позволяло простым людям незримо передвигаться под городскими площадями, не подвергая себя опасности быть раздавленными свирепым наземным транспортом, водители которого уважали только своих седоков, для которых они являлись еще и телохранителями. А нищие в метро могли кормиться от щедрости неокончательно раздетого простого народа.
     Вот, значит, с землетрясением все враки, метро действует, и тогда решили начать великий подземный поход на Москву. Не просто сидеть под землей и голодать, вызывая неподдельный интерес у тружеников средств массовой информации, не просто выходить на поверхность и перекрывать железные дороги, по которым, может быть, везут гуманитарный груз другим голодающим, а самим пойти и посмотреть, что это там в Москве творят, отчего это людям предлагают такую свободу, что наемный труд есть, а капитала за него нет.
     Идти же под землей лучше, так как это не привлечет внимания силовых ведомств, и потом под землей – куда же там разгонять, там разгонять не куда. А на земле ясно: оборона Москвы – дело серьезное. После Наполеона в Москву больше никаких супостатов не пускают.
     Даже расширение московской кольцевой дороги имеет явно стратегическое значение, можно будет войска молниеносно перебрасывать для защиты столицы в нужное место, нахлынут ли кочевники или горцы с юга, охотники и поморы с севера, шахтеры и золотоискатели с востока или цивилизованный мир в лице НАТО с запада.
     Строительство дач и дворцов под Москвой всего лишь прикрытие далеко идущих оборонных мер: стоит неприятелю приблизиться, как строительные отряды тут же разбирают свое уставное оружие, подпоясываются и занимают огневые позиции. Впрочем, в проекте каждая вилла уже есть огневая позиция, надо только выкатить из гаражей и расчехлить боевые орудия.
     Казалось бы, чего проще напасть на постылую столицу с воздуха и накрыть бомбовыми ударами для начала все банки, они же так хорошо смотрятся снизу и тем более просматриваются сверху: глыбы стекла. Но с банками сгорят и невыплаченные деньги, а золотой запас так и останется не выведанным где-то под землей – вот опять всё говорит за то, что именно из-под земли начинать надо. Да и у правительства, несомненно, – бункера, значит, и к нему с этой стороны подбираться надо.
     И кому как не шахтерам все это начинать надо. Говорят, кто-то рыл им навстречу из Москвы, это неправда. Это лишь могло увеличить вероятность промахнуться, увести куда-то не туда. Правда, были горячие головы, которые предлагали копать глубже и дальше, так называемые западники. Они предлагали выйти на-гора уже на западе, где их встретит доброжелательное цивилизованное общество. Зачем идти каким-то неведомым путем реформ, да еще и не сворачивая, коли сразу можно выйти туда, где уже все нужные реформы проведены. Просто надо знать заранее, куда рыть, а по пути учить немецкий, голландский или там датский язык.
     Противники этой идеи утверждали, что, прежде всего надо хорошенько выучить свой родной язык. И еще хорошенько изучить свою собственную историю, которая на западе только искажается. И еще обратить свое внимание на географию: ну, вылезем, например, в Монако, в Монте-Карло, заговорим там по-голландски, загудим, а посмотрите-ка на карту, сколько там места в Европе, и сколько нас в Азии! И еще – это наши аристократы брали за моду тратить на западе наши народные деньги, отдыхая, таким образом, от хамства нашего народа, вместо того, чтобы отучать наш народ от хамства. Нет, это не наш, не русский путь, уж лучше кружить по кругу, но по родной земле.
     Спорам не было конца, что было ко благу, ибо помогало коротать темную подземную жизнь, где как бы не было ни дня, ни ночи, а отдыхать же надо было как-то от рытья, вот и отдыхали по-русски, рассуждая, туда ли роем.
     В спорах принимали участие и многочисленные ученые, к которым потеряли интерес на большой земле, там на поверхности в условиях простого разбазаривания первичных богатств много ученых не требовалось, а некоторые оказались просто вредны со своими науками. Ну и, конечно, учителя тут как тут, у них ученики разбежались, кто стекла мыть у машин, кто угонять машины, кто разносить и расклеивать рекламу новой жизни. Да и некоторые ученики тоже просочились под землю, одни от любопытства – хорошо бы Москву повидать, а иные уже повидали, потому и прятались отчего-то под землей. А во тьме не видно было, кто – кто и какого звания, потому беседы под землей были ничем иным как школой демократии.
     – Все из-за денег, как к ним относиться. Да и как их называть-номинировать. У нас у русских деньги от чужого слова – таньга, от монгольского нашествия, от ига, они у нас изначально чужие, а, следовательно, все равно их у нас отберут…
     – Пусть хоть сначала дадут, а потом отбирают!
     – Ну вот, у нас и любовь к деньгам покорно-отрицательная, если и есть они у нас, мы их спешим потратить, боимся, что все равно их отнимут, либо жена, либо власти. А самый скорый способ потратить в условиях слабого предложения – это пропить деньги. Так что и пьем мы не потому, что любим и умеем пить, а потому что не любим деньги!
     – Получается, Горбачев у нас вино и водку запретил, чтобы мы деньги полюбили!
     – Кто  его  знает.  Тоже  добра  хотел. То  ли  из  Англии   идею  привез.  А  в  Англии деньги – мани – так и манят, даже язык английский в Америку заманили, да так там они и остались, мани! Там про них и песни поют.
     – А  во  Франции  деньги – аржонт,  что  значит – серебро,  вот   и   жизнь  у  них  серебряная.  В  Германии деньги – гельд, то есть  – гольд, золото, у них, у немцев жизнь уже золотая! А евреи из любви к золоту и от рода занятия своего и фамилии себе придумали золотые. Мы только подумаем – когда б имел златые горы, а они берут себе фамилию – Гольдберг, вот тебе и золотая гора!
     – Гольдберг? Помню такого, хорошо в шахматы играл, сейчас в Германии живет, жалуется, плохо все там в шахматы играют!
     – Или Гольдштейн – золотой камень, а нам-то все философский камень подавай!
     – Знал я одного Гольдштейна, хороший был зубной врач, сейчас в Америке живет, все жалуется, плохо у них там с зубами, у кого хорошие зубы, тех с детства или в президенты готовят, или в Голливуд – улыбаться.
     – Ну хорошо, Голливуд, гольд, а вот в Белоруссии деньги зайчиками обозвали, а уже за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь! Видимо, в свободный рынок зайцем не проедешь.
     – А что украинцы никак в свободный рынок не проедут, у них же для их денег название и весомое, и старинное – гривна!    
     – Гривна? Весомое, да тоже не сосем свое, хотя и не чужое, а общеславянское. То ли так в глубь истории ушли, что никак в современность не выйти.
     – И нам, однако, пора в глубь. Передохнули, копаем дальше, профессор!
     – Туго что-то идет. Стаханова бы нам сюда со всеми стахановцами!   
     – Туго! Да у нас же не крутопадающие пласты, как у Стаханова было, для рекорда очень даже удобно. Нам через пустую породу как бы с пути истинного не сбиться!


     * * *   
   
     Как с пути не сбиться, как не вынырнуть где-то в странах, которые только и мечтают, как бы им от русских отдохнуть, об этом ученые подумали. Они в истории выискали, что пути из Москвы в Сибирь и на север в незапамятные еще времена хорошо пробиты-протоптаны, потому что шли этими путями люди в кандалах, как в песне поется, – вздымая дорожную пыль, но не только это, как докопалась наука о состоянии недр земных, от долгого воздействия кандальных цепей в земных недрах произошло даже размягчение породы, и если идти этим кандально-каторжным путем под землей в обратную сторону, то путь должен быть податливым и мягким, на что и уповали.
     А чтобы не промахнуться в самый решающий момент, в самой Москве у Белого дома, на Красной Пресне, будут стучать касками шахтеры, о которых недальновидные политики мыслят – пусть себе стучат. Но на этот стук и выйдет в свое время на белый свет масса униженных и оскорбленных.
     Сам спуск под землю вовсе не был торжественным, дабы не привлекать излишнего любопытства, хотя речи говорились. Кто-то предложил даже спеть Интернационал, но его оборвали, – какой там «вставай, проклятьем заклейменный», мы вовсе не встаем, мы пока что опускаемся. Чтец из самодеятельности продекламировал «Песнь рудокопов» известного немецкого романтика Новалиса:
                Владеть планетой волен
                Лишь повелитель руд,
                Его глубины штолен
                Хранят от внешних смут.
     Но они же не бегут от внешних смут. Они скорее готовят настоящую смуту, надеясь с ее помощью преодолеть, наконец, наше смутное время. 
     В шахту спускались, как обычно, один за другим допотопным способом, оседлав деревянную крестовину, одной рукой держась за подвеску, а в другой сжимая торбу с гуманитарной помощью, кажется, из Монголии: сушеная конина, кирпичный зеленый чай, соль, под землей советовали пить чай с солью, меньше потеешь и больше сберегаешь в себе воды.
     Особенно мрачны были курильщики, курить во время проходки запретили, а ведь это не на один день, но дух поднимали посулами: вот будет все, как у людей, тогда будем летать на заслуженный отдых на Канары и на Курилы на американских боингах, а на боингах во время всего перелета курить не рекомендуется, пора привыкать.
     Спускались, а под ногами скудно переливались грунтовые воды, постепенно ослабевал естественный свет, позади оставался воздух, который хранил землю, впереди ждал сдавленный воздух, который хранила в себе земля.
     Разводили народ по всем шахтам, раздавались в ушах старые имена, от которых еще не успели освободиться, а может быть, именно эти имена еще и соответствовали означенным объектам:
     – Шахта имени товарища Емельяна Ярославского!
     – Шахта имени Емельяна Пугачева!
     – Шахта имени Воровского!
     – Имени Луначарского!
     – Шахта    имени   лампочки   Ильича,   имени    Виссарионыча,    имени   Виссариона Белинского, имени, имени, имени…
     Но те, кто катился вниз на допотопных качалках, уже не слышали этих незабвенных имен.

     * * *   

     В Москву! В Москву! Вернее – на Москву. А надо было не только пробиваться сквозь тьму пустой породы, но и обеспечить ее своевременный вывод на-гора. Прокладывать рельсы. Пускать вагонетки. И не допускать зримого роста горы из выработанной породы, надо ее развозить, разравнивать, а не то ее заметят внимательные зеваки, как с земли, так и из космоса: что за странное образование? Доложат куда надо и куда не надо, дойдет и до службы внешней разведки, а от нее и до  охраны президента, как бы он не сменил тогда очередного силового министра за плохую подготовку горнострелковых войск!
     Что-то неладное заподозрили довольно скоро. Стало казаться, будто роет кто-то не то вслед, не то параллельно. Какие-то серые фигуры в защитной форме, так докладывали наблюдатели, хотя для чего защитная форма, когда любая фигура здесь соответствует грунту. Соратники, злоумышленники?
     Попробовали вызвать на перестук, но старый тюремный способ общения не нашел отклика. Пришлось создать группу лазутчиков, которую пустили по следу неизвестных.
     Уже наверху обнаружили, нечисто работают неизвестные, растущую гору пустой породы не маскируют, из чего можно уже предположить, что это государственное предприятие. Более того, обнаружили, на параллельную линию подается усиленное питание, судя по найденным выброшенным упаковкам, не гуманитарная помощь от зарубежных человеколюбцев, а отечественная стратегическая снедь: астраханская икра, камчатские крабы и прочее, но упаковка уже заграничная. И водка – Смирновская, но не из Черноголовки, а прямо оттуда. Наши водку ведь совсем с собой не брали, вот возьмем Москву, тогда там и выпьем, прямо на заводе Кристалл!
     Надо брать языка. Если говорят о защитной форме, надо с осторожностью.
     Есть среди нас фронтовики? Отвечали шутками: с какой войны, с первой мировой или со второй? Афганцы? Чеченцы?
     К нам в шахты те, кто без рук, без ног не попадают, а те, у кого все это осталось, или еще где-то дальше в горячих точках воюют, или кого-то охраняют.
     Хорошо, а спортсмены есть, те, что боевыми искусствами владеют? И эти тоже на большой земле при деле, на них спрос не падает, ибо и их ряды при исполнении служебных обязанностей постоянно редеют.
     Итак, надежда на расторопных добровольцев, каковые нашлись. А ведь опасное дело, если неизвестные так хорошо кормятся, значит, вооружены и очень опасны.
     Лазутчики еще сообщили, что параллельные силы не только не маскируют свою выработанную породу, но и тщательно ее обмеривают. К чему бы это?
     Можно лишь догадаться, что их выработка, очевидно, соответствует нашей скрытой выработке, если они действительно делают то же самое.
     Решили тогда плюнуть на свою гору и ее больше не прятать, а силы все бросить на преодоление пространства, тогда можно будет от странных преследователей оторваться, а они, судя по снабжению, не мастера в горном деле. Еще обнаружили, что последние держатся скопом даже при отправлении своих естественных надобностей, но со временем их биологические ритмы стали из-за несовместимости тяжелой работы с изысканной пищей расстраиваться. И по нужде они уже стали отлучаться в самое  разное время и уже поодиночке. Так выследили, наконец, и взяли языка, посадив его в собственное дерьмо и, пригрозив, что так в нем и оставят, если он прямо не сознается, кто они и зачем.
     – А мне что в своем дерьме, что в вашем, – для начала нагрубил язык, обнаружив существо бывалого человека.
     – До нашего лучше не доводить, – предупредили его, и тут он как-то быстро разговорился.
     И в школе-то он учился плохо, и родители его за это били, но не помогало, только и школу он бросил рано, и от родителей ушел, как только подрос и окреп. Он и считал, что хотя от битья ему ума не прибавилось, но зато окреп он именно от битья. Битьем он и стал зарабатывать на жизнь, вовремя прибившись к компании рэкетиров, это иностранное слово, пришедшее в его жизнь с перестройкой, ему понравилось. Был он в услужении у бананового короля, которого подданные именовали лицом банановой национальности, и король хотел всю Россию объединить под своим знаменем, сделав банановой республикой, ибо не важно, где бананы растут, важно, где они хорошо продаются. Но на триумфальном пути к власти короля застрелили по заказу подпольных торговцев дорогими обезьянами, им позарез были нужны более дешевые бананы, и у них были несколько иные политические виды на будущее нашей страны.
     – Ты   зачем   нам   все   это  рассказываешь,   разжалобить   хочешь?  Ты  нам   давай выкладывай, что ты сейчас здесь делаешь?
     – Как что делаю, по вашей милости сижу здесь в дерьме!
     – Видим, тебе это не в первый раз. Говори, дерьмо, кто тебя купил? Торговцы обезьянами? – и носом его ткнули, куда надо.
      – Да   ладно,   ладно!   Скажу.   Все,   как  есть.  Из   нелегального   рэкета  пришлось переходить в легальный. У нас  в  бизнесе  рано  или  поздно  так  случается.  Говорят  и закон в политэкономии такой есть, называется закон Гайдара–Чубайса.
    – Ну?
    – Салазки гну. В общем, служу теперь я в налоговой полиции.
    – Вот те на! Чего-чего, а этого  не ожидали. А говорят, службы государственные плохо работают.
    – А под нас-то зачем копаете? Что вам от нас надо? От нас-то?
     – Как что? У нас расчет точный. За все, что вы накопаете, с вас соответствующий налог. И за то, что мы из-за вас накопаем, с вас дополнительный штраф!
     – Да как же так? И зарплату нам не платят, а тут еще и с налогом подступают? Как же так?
     – Да так! Все продумано, сначала старыми, а потом молодыми реформаторами. Потом опять старыми подтверждено. Налог идет с фактически проделанной работы, ее мы и подсчитываем, а штраф – за злостное укрытие фактической работы!
     Нельзя было не подивиться хитроумию верховной власти, оружием которой стала, как всегда, самая передовая теория. Не нашего ума дело! На всякий случай окатили языка струей воды из брандспойта и позволили надеть штаны. Все-таки представитель власти, пока еще не свергнутой.
     – А как у вас там докопались, как до задумки нашей дошли?
     – Ваша задумка не по нашему ведомству. А мы дознались, что вас на земле уже нету, что вы вроде бы работаете, значит, подлежите нашему наблюдению.
     Что ж, логично. Еще дознались у языка, когда он уже почти обсох, что в прочих властных структурах пока ничего не знают, это пока не в интересах самих фискальных органов, им доселе еще не ясно, что экономически выгоднее – взыскать налог от довольно странного производительного труда, или дождаться получения взятки от этого явно теневого производства. Решено было фискалов пока не трогать, ведь и они пока не подступают с открытыми требованиями. Языка не отпускать, держать пока в заложниках. Да и не было никаких знаков от самих роющих фискалов: отряд не заметил потери бойца, или заметил? Пусть их роют, может, еще и пригодится, то ли как запасной путь для наступления, то ли как потайной путь к отступлению. Все может быть. Пойдем дальше на Москву, как бы рука об руку.

     * * *      
 
     Так шли и шли. От долгого под землей пребывания и тяжкого труда стали в психике странные вещи проявляться. Некоторые переставали узнавать  друг друга, приходилось снова представляться и знакомиться. Поначалу это даже казалось интересным. Потом некоторые перестали узнавать самих себя, стали выдумывать собственные биографии, рисовали себе более хорошее прошлое, мол, при социализме жилось лучше, и деньги платили, иногда так много, что и не знали, на что их тратить. Да и работать было проще, выдали уголь на-гора, и не важно, нужен он там или нет. Сколько его там ветром выдувало, весь снег в Сибири черный лежал. Но деньги платили. А вот за границей, там каждый уголек пластиком заворачивали.
     Еще хорошо, при социализме посредников не было. Некому было надувать шахтеров, а тут обязательно понадобился посредник, который лучше всех знает, кому и где еще уголь нужен. Вот он и продаст, кому надо, и у кого он этот уголь взял, он забывает. Ищи его потом. И так как показалось, что уже половину пути прошли, то раздались голоса, что вот посредине пути и надо бы выйти, тут и посредников отыщем, взыщем с них все, что подобает. С трудом отговорили нетерпеливых от такого поспешного решения.
     Еще грусть была по оставленным семьям. Раньше хоть вышел после смены на землю, а там какая-никакая семья. А тут тебе ничего, и дням счет потерян. Ждали вестей из дома, а еще просили прислать питья какого, уж больно под землей вода на вкус жесткая, хотя и считалось, что полезная, минеральная. Наконец, пришли из дому долгожданные вести. Очень странные. Так как места для почты и для питья было мало, то объединить пришлось и питье и почту. Стали распаковывать пакеты, какая-то прозрачная жидкость, на каждом пакетике фамилия обозначена, то есть, как бы адресовано кому и от кого: слезы семьи такой-то, отдельно в самых маленьких пакетиках – детские слезы. Тут все сначала тоже принялись плакать, а потом унялись, даже обрадовались: раз плачут, значит, живы, значит ждут, и хорошо, если есть, чем плакать.
     А потом из тьмы стали появляться женщины, жены. Не все, конечно, но некоторые появились. Не смотря на запрет и уговор. Так, мол, и так, следуя примеру легендарных русских женщин, которые шли в Сибирь, за своими ссыльными мужьями-декабристами, чтобы разделить с ними их неведомую судьбу, вот и они встречным путем хотят вместе с мужьями очутиться в верховодящей нашими судьбами Москве, в этом герое-городе… Они же туда  – вместе с мужьями, а не поиск себе мужей!
     Многим стали являться во тьме призраки, то ли жены, то ли невесты, которые остались там далеко и не решились тайно ринуться за ними – во глубину сибирских руд, то ли вообще неведомые фантомы, глюки, как говорили те, кто помоложе. Глюки были не только зрительные, но и слуховые.
     Вдруг открылся огромный грот, словно, недра собора, обуглившиеся стволы деревьев какой-то докембрийской эпохи подпирали, словно колонны, высокий свод, оставалось только заиграть органу. И орган заиграл.
     – Органная музыка тянет ввысь, под землей самое место органу!
     – Наверное, под землей также тайно собирались первые христиане, создавая свои катакомбные церкви. Но у них еще не было органа, было только предчувствие органной музыки – как выхода наверх, на белый свет…
     – И еще орган не просто тянет ввысь, стараясь музыкой поднять, вспучить, пробить свод, он толкает нас при этом в спину, ведь в католическом храме прихожие сидят спиной к органу!
     – Вот как? А у нас пение на клиросе приглашает нас петь вместе с певчими, мы все вместе с песней переносимся в область Святого Духа, который у нас перед глазами…
     – Может быть, потому нам не надобен огромный собор, а достаточно малой церкви, где бы орган тосковал по простору, а мы можем просто петь друг с другом. Церковь, она и так наверху, ей не нужен орган, влекущий ее ввысь, он ее может лишь оторвать от земли!    
     – А мы под землей, и нам не мешает послушать орган! Даже было бы важно проложить под землей органные трубы и перегонять музыку на большие расстояния! Сидит органист себе где-нибудь в Будапеште в храме Святой Терезы, или в Домском Соборе уже в чужой Риге, а мы здесь все слышим и никому не мешаем. А платим за музыку углем и нефтью.
     – Тоже    еще,      изобретатель    нашелся!    Кулибин-Менделеев!   Тебе    что,    мало радиофикации всей страны? Включил и слушай, что хочешь!
     – Ну да, под землей не все волны ловит. И потом по радио музыка другая, у нее другая геометрия: лишь бы с места не сошел, не свернул, в лучшем случае, чтобы кружил по кругу! А я хочу музыку хребтом ощущать, чтобы она мне хребет по мировому времени выправляла!
     – Хребет-то не особенно выправляй, гляди, макушку расшибешь, и каска не поможет!
     Говорить о слуховых глюках было приятно и поучительно, а вот о зрительных старались помалкивать. Мало ли что привидится, другому-то зачем докучать, он же этого не видит. Мираж в пустыне пустынника, может быть, и наблюдают все вместе, в пустыне даль в одну для всех иллюзию разгоряченный свет преломляет. А здесь дали нет, есть нарастающий тупик. И все-таки, когда стали всем одновременно являться выпученные белки глаз, догадались, что это уже не бред, что кто-то их за нос водит. Кто-то свой же.
     – А ну, шарахнем по нему из брандспойта, грязь-то с лица смоет, чай, уличим, чье это лицо!
     Шарахнули из брандспойта и ужаснулись: лицо так и не прояснилось, лишь глаза похлопали-похлопали и снова выпучились как бы без лица. Тогда самый смелый ринулся на привидение и тут же объял вполне теплого человека.
     Посветили фонарем и совсем опешили: оказывается, негр!
     – Да свой я, братцы, свой в доску, – тонким голосом проверещал негр.
     – Откуда ты такой взялся? Под шахтера замаскировался!
     – И не маскируюсь я, и никем не прикидываюсь. Я завсегда здесь.
     Это «завсегда» только усилило недоверие. Как это здесь можно быть «завсегда»? В Москве, понятно, там после Олимпийских игр появились и уже выросли подобные завсегдатаи, но здесь-то, под землей?
     – И что это ты здесь делаешь?
     – Я-то? А ничего…
     Пришлось бездельника обыскать. Нашли новый чистенький заграничный паспорт, выданный министерством иностранных дел Российской федерации на имя гражданина Иванова Дормидонта Никифоровича, рожденного в городе Усолье-Сибирском. А ведь решено было с собой паспорта не брать, только ветераны тайком зашили в бушлаты просроченные партийные билеты. Более того: это же загранпаспорт! У кого из наших есть такой? Зачем он нужен? В Казахстан ездить? А у кого и были, вспомнили, старинного образца, еще советского, российские до Сибири еще не дошли, а если бы и дошли, а какие деньги их выкупать?
     Попался, голубчик. И никуда уже и сажать его не надо, видно, что перепугался. Сознался: да, американский шпион! И тут же поспешно добавил, не надо, дескать, хлопотать-беспокоиться, ему уже заранее известно, на кого его в случае провала обменять можно.
     – Провал, провал, куда уж глубже! И на кого же обменивать?
     – Обменять  предлагается  на  вашего  человека  Япончика.  Ваша   мафия   его  хочет обратно заполучить.
     – Для этого вас, господин хороший американец, придется в мафию сдать для начала. Но у нас на это нет полномочий. А в чем, впрочем, суть вашего агентурного задания?
     – Следить, докладывать наверх. Соответствует ли ваш подкоп неуклонному пути реформ. Каждый ли свободно может сойти под землю и свободно из-под земли выйти, то есть, не ущемляются ли здесь права человека. И не задеваются ли  при этом жизненные интересы Соединенных Штатов.
     Как быть со шпионом? Да он к тому же еще и афро-американец, чуть что не так, еще и с Африкой проблемы наживешь. Нашли подходящий выход: пусть фискал как лицо государственное присматривает за шпионом, а шпион в свою очередь за фискалом. Оба пусть работают, так они еще и у всех на виду будут. Руки у них будут отбойными молотками заняты. Шпиону это понравилось, все равно в таком грохоте ничего подслушать нельзя, а во тьме подглядеть.
     В грохоте и в пыли, а вперед все-таки пробивались. Москва все ближе.
     – В Москве выскочу, пойду на Красную площадь и у мавзолея сфотографируюсь, пока мавзолей еще не пустой.
     – Пустой мавзолей – это уже не мавзолей, а кубический корень из надгробного памятника!
     – А вождя похоронить все равно надо. В шахте. Где царские останки находились. Мы поможем.
     – А я сразу в университет пойду, поучусь чему-нибудь, может быть, хорошему научат, не научат же плохому. Университет такой высокий, что, говорят с крыши всю Сибирь видно!
     – Сейчас   и   учат   уже   по-другому,   опыт  перенимают.  Поедут  отдыхать    в   джунгли,   и   там   вдруг обнаруживают самую передовую систему народного образования. Одни там по горящим углям бегают и при этом таблицу умножения на разные голоса поют: четные числа высоко, а нечетные тоном пониже. Другие всю жизнь хороводы водят, рук не разнимая, от этого у них карманного воровства никогда не было. Правда, у них и карманов до сих пор нет, поскольку и штаны у них  по причине климата не привились. А вообще, преемственность поколений там отменная, жрецы-шаманы всем заправляют, одним словом больной зуб вырвать могут. Есть слова такие. И у нас хотят эту систему ввести, только пока еще русский язык мешает. На нем Лесков-Толстой-Достоевский писали, неизгладимый след оставили, никак не искоренить. От Пушкина все пошло, а то и от Державина, которого он заменил. Глагол времен! Металла звон! Во как. А нам, говорят наши и заморские мудрецы, нам бы рисуночное письмо или там узелковое больше бы подходило. Что хочешь, нарисовал, пришли купцы заморские с товаром, посмотрели, то и дали. И бусы ко всему в придачу, кольца. Иначе, отчего у молодежи нынче кольца везде? Кольцо – модель вселенной! Да, рисовать надо учиться. Если плохо рисуешь, то и живешь плохо.
     – Художникам тогда хорошо!
     – Художникам  хорошо,   кто   деньги  нарисовать   может.  Плохо,  если  художник – беспредметник, авангардист, у них через рисунок ничего выменять нельзя. Потому Хрущев их в коммунизм брать не захотел, где простой обмен предвиделся. За то его и сняли, Брежнева поставили, он уже художников в покое оставил.
     – В Москве обязательно в музей пойду, в картинную галерею. Посмотрю, какими картинами правительство менять можно. Там, слыхали, за черными квадратами до сих пор очередь!
     – А   я   в  зверинец  пойду!   Он   как   раз  между   Белым    домом   и   американским посольством. Зверей там разных много, из разных стран, и все они уже, считай, москвичи!
     – Да будет вам! Вначале надо себя Москве показать, а уж потом смотри на что хочешь!

     * * * 
 
     Москва тем временем гудела своей напряженной жизнью. Московский градомэр ночами не спал, все думал, что делать днем.
     Лик Москвы меняется не по дням, а по часам. Москва на глазах молодеет, стариков и старух все меньше, они от шума города подальше отходят в сень берез и тополей.
     Лица становятся все шире, все просторней, на них умещается все больше чувств, желаний окунуться всем лицом во вкусную здоровую пищу, втянуть в себя зовущими губами все больше питья, дыхания, да и око никак не насытится видением, все хочет обратить в ощупывание, оглаживание, обладание.
     Телесная крепость востребована для удержания в себе алчущего духа, духа стойкого, чтобы его не так-то просто было выбить из крепкого тела. Видно, поднял голову народ, каждый сам себе голова, но сам себе и желудок, и мочевой пузырь и все такое прочее. Крупный, весьма крупный народ, а еще приставлен к каждому такому телу обязательно телохранитель, да не один, и все они тоже крупные, чтобы суметь своим телом тело своего господина целиком покрыть.
     Кому попадались и попадаются на глаза только мелкие люди, посланные на какую-нибудь конфликтом названную войну, или просто от работы и недоедания усохшие, или занимающие столь малое место в природной и общественной иерархии, где-то у самого основания жизненной пирамиды, должны знать эти наблюдатели человечества, что общий объем биомассы есть величина постоянная, это, во всяком случае, Владимиру Ивановичу Вернадскому с точки зрения биохимии давно стало ясно. Потому, если животный мир, особенно съедобный, редеет, то полнее становится человечество, которому как никогда есть охота. А если где-то много появляется людишек мелких, значит, следует с удовлетворением предположить, что в каких-то других заповедных местах размножаются люди исключительно крупные и крепкие.
     Таким заповедным местом и выбрана была Москва. Москва, как много в этом звука! И не только звука, но, в частности, и вкуса. А когда вкуса очень много, он не обязательно должен быть хорошим. Но что превыше всего, что всегда должно быть хорошим – это аппетит.
     И это тоже закон природы, чем лучше аппетит, чем больше ешь, то, как учит нас передовая кибернетика, чем больше на входе, тем больше и на выходе.
     Есть о чем ломать большую голову московскому градомэру: Москва оказалась абсолютно неподготовленной к интенсивному обмену веществ. А ведь еще во времена, относимые к социалистическому реализму, разные там туристы из упитанных стран возмущались отсутствию уличных уборных в нашей отдельно взятой стране.
     Как из-под земли под грибным дождем свободы выросли прозрачные термитники банков и загадочных фирм, фешенебельные рестораны потеснили постылые закусочные, пивные и пельменные. Но воздвижение туалетов не поспевало за ростом банков, кабаков и игорных домов.
     Появился ядовитый запах на улицах, как в средневековых городищах, лишенных всякого внутреннего мира современной канализации. Поначалу грешили на автомобили, до отказа заполнившие лабиринт столицы, это их выхлопные газы не могли найти себе выхода из этого лабиринта. Любители чистого воздуха напрасно взялись было угонять эти вонючие средства передвижения, но, в конце концов, они снова оказывались в прежних пределах, пусть даже у других владельцев.
     Даже природа вознамерилась основательно проветрить город, устроила очистительную бурю, но только поломала полезные деревья и покалечила несущие свет столбы. Шахтерам, несущим дежурство перед Белым домом пришлось даже спасать заблудившихся в буре аборигенов, они перестали стучать касками, из-за чего идущие далеко под землей на какое-то время потеряли ориентир.
     Стало понятно, что запах вовсе не от автомобилей. Никакой запах не может соперничать по оригинальности с крепким и перебродившим дерьмом.
     Дерьмо есть дерьмо.
     Оно стало просачиваться всюду, его стали находить во всем. Ставшие модными сторожевые и бойцовые собаки внесли здесь свою лепту, куда скромнее был вклад в это дело бродяг и бомжей, но и его нельзя сбрасывать со счетов. Ничего не оставалось, как искать в нем положительное начало, и тут не могло не подключиться исхудавшее было искусство. Стали давать понять, что, если поет голый певец или голая певица, то важна здесь не добавка секса к музыке, главное – тонкий намек на то обстоятельство, что голое тело чревато дерьмом. Это подчеркивалось некоторыми хорошо срежиссированными натужными движениями.
     То же и в живописи. Что было лишь мелкой деталью у Брейгеля Старшего или Иеронима Босха, под забором у Марка Шагала, то стало первым планом у новых живописцев. В воздухе свободы запахло дерьмом свободы. Дерьмо настигало человека, обрастало,  поглощало его.
     Теоретики архитектуры подняли еще не ветхие документы, откуда следовало, что первоначальный щусевский проект ленинского мавзолея должен был олицетворять своим контуром увеличенную – соответственно величию вляпавшегося в него вождя – аккуратную кучу дерьма, спиральный конус, возносящийся ввысь еще живые тела вождей-наследников. Об этом же грезил супрематист Малевич, рассуждая о формах в искусстве: только видимое округло, овально, внутренняя же структура угловата и прямолинейна, отсюда многоступенчатая пирамида и есть истинное отображение жесткой сути кучи дерьма, а знаменитый Черный квадрат потому и завораживает вечного зрителя, поскольку являет собою проекцию пирамиды-вождя-мавзолея на плоскость, накласть на которую есть сублимированное желание, скрытое в подсознании образованного зрителя.
     Стремление спрямлять, таким образом, кривые линии выразилось в известных стихах:
                Я с детства не любил овал,
                Я с детства угол рисовал.
     Из подобного детского комплекса Зигмунд Фрейд вполне бы мог вывести причуды военного коммунизма.
     Запоздалая эстетика дерьма вызывает здоровый интерес, как у отечественных, так и у зарубежных издателей, именно здесь они нашли, наконец, здоровое отправление русского духа, разрешили, наконец, коренную загадку так называемой широкой русской души.
     В этой связи московский градомэр, обсуждая проблему с генеральным директором московской канализационной сети, предложил, а нельзя ли наше дерьмо, если оно не годится на удобрение наших полей, как-то пока утративших плодородие, нельзя ли дерьмо продать на запад так решить проблему?
     Генеральный обещал подумать, но сразу высказал мысль, что для этого хорошо бы восстановить Советский Союз в прежних границах, а затем и социалистический лагерь, ибо разбрызгивание нашего дерьма, неизбежное при перевозке, может лишь обострить наши отношения с независимыми государствами. Градомэр подхватил мысль, надо хотя бы Крым вернуть, тогда не будет мороки с транспортировкой морем, тем более оно и так Черное, а на глубине где-то шестисот метров оно заполнено сероводородом, надо полагать, на Черном море кто-то, возможно скифы или древние греки уже сталкивались с подобной проблемой.
     А пока генеральный обрисовал положение как катастрофическое, столице грозит прорыв, если вспучивание каким-то образом не взять в свои руки.
     – Ишь ты, вспучивание! А какую роль в этом вспучивании могут играть лица кавказской национальности? – спросил заинтересованно градомэр.
     – Лица? – удивился генеральный, – да лица здесь вообще не играют никакой роли.
     И тут два крупных чиновника весело расхохотались.
     – Вернемся   к   нашему   вспучиванию,   смахивая   слезы   с   глаз   долой,   серьезно продолжал градомэр, – если вспучивание взять под контроль, если все едино процесс пошел, то мы можем это подвести аккуратно к тому, что Москва станет самой высокой столицей земного шара, что вполне будет соответствовать ее настоящему статусу.
     – Вот это да, вот это да, – подобострастно залопотал генеральный, хорошо бы еще, если бы ситуацию под контроль взял сам президент, и заверил бы в этом народ в эксклюзивном интервью. Это кстати отвлекло бы население от нездорового интереса к сексуальной активности нашего друга, другого президента, а мы бы под этот момент могли бы получить какой-нибудь кредит при поддержке другого президента. Кредит, скажем так, на обуздание вспучивания!
     – Гениально! А президенту я уже докладывал обстановку, он был в хорошей форме, даже вспотел, сказал – вот это задача, она только нам, россиянам по плечу! Это стоит того, чтобы баллотироваться в президенты еще на один срок!
     Градомэр помолчал, видимо, подумал, как сам будет баллотироваться, и задал вопрос:
     – Какие есть предложения, что будем  делать, чтобы  вспучивание  было и равномерное и прямолинейное?
     – Для   начала   надо   продолжать   расширять   кольцевую   дорогу,   тогда   площадь   Москвы   чуть-чуть увеличится, это замедлит скорость вспучивания и даст нам дополнительное время подумать… Можно потом кольцевую постепенно приподнимать, с ней и Москва будет приподниматься, я надеюсь, плавно. Что-то можно стравить в метро, а поезда пустить на подводных крыльях, так даже быстрее будет…
     Дальнейшие переговоры прошли в обстановке сугубой секретности, так как назывались уже конкретные цифры, а руководящие пальцы уверенно водили по чертежам, за обладание которыми много дали бы иные зарубежные спецслужбы.

     * * *

     Может показаться, будто народ под землей только рыл и рыл, никто не роптал и не падал духом. Было и это. А вдруг идем не туда? Или придем туда, а там уже другое правительство и другой президент, чего пришли, они нам скажут, мы же не при чем! Мы им про зарплату, а они нам скажут, да, нашли ваши деньги, можете получить, правда, пока мы искали, деньги у нас уже новые, но новые еще пока не ваши! Ищи-свищи ветра в поле!
     А то кому-то стало скучно без телевидения. Цветного захотелось!
     – Нам как раз бы мыльную оперу, серий на полтораста, мы бы по ней время определяли. И еще здесь в грязи так хочется на чистое белье посмотреть! Уже не важно, кто там в этом белье валяется.
     – Да, до белья ли нам. А то, говорят, на западе стиральную машину сделали, она одновременно и телевизор. Смотришь, как белье в ней перекатывается, и вдруг – бух! – реклама!
     – Тут и по рекламе затоскуешь. И что это телевидение четвертой властью называют? Самая первая и есть. Для них целый парламент на театре играет. Для них и президентское правление ввели, чтобы жаждали все, – а вдруг президента покажут, он и скажет что-то народу!
     – А что это в Москве, как путч, так башню штурмовать собираются! Все оттого, что все в артисты просятся. Без этого в правительство никто бы и не рвался.
     – Ну и все не так, все неправда! Потому и башню штурмуют, надеются, что врать перестанут. Кто нам рекламу всякой шушеры подсовывал, последнее отдать подзуживал? Чарами всякими очаровывал, МММ-мычал? Потом этих мошенников только за границей с нашими денежками и видели, а эти нам их крутить продолжают, вперед – поскольку уплачено! И с них-то за оплаченное вранье никто не взыщет. Вот как бы – Гитлер – капут, а нам все Гитлера при власти подсовывают, мол, за него какой-нибудь Крупп до двухтысячного года вперед заплатил!
     – А наш президент редко показывается, знать, никто уже за него вперед платить не хочет.
     – А где там наш профессор, что все словами объяснял? Может оттого нам худо, что президент – слово нерусское?
     – Профессор – тоже не русское слово. Просто сам президент – не русский!
     – Царь – тоже не русское слово, от цезаря произошло, да и цари все были не русские, совсем немцы…
     От тоски по телевизионному цветному вранью отвлекли вдруг открывшиеся наскальные рисунки. То люди на зверях куда-то едут, то звери на людях. Высказали гипотезу, что кто-то шел уже этим путем на Москву, но по глубине залегания пластов определили, что Москвой тогда еще и не пахло. Может, так и шли, Москву строить.
     Наткнулись на месторождение нефти. Вот где запрет на курение спасительным оказался! Хорошо еще, что нефть, а не газ. Месторождение старательно прикрыли, чтобы хищники не обнаружили и не перекачали по дешевке за рубеж. Да и угольщикам, зачем в области топлива соперничество?
     Находили и жилы золотые, эти места помечали. Пригодится для закупки оружия, мало ли что. То по Белому дому стреляли, а то, как из Белого дома стрелять начнут? Да что там оружие, еще продовольствие закупать придется! Или рубль поддержать, который там наверху упал-покатился?
     Да мало кто верил, что рубль так глубоко упадет, что до шахтеров достанет.
     Обрадовались, когда сверху начала осыпаться картошка. Ее тут же запекли в мундире и съели, авось хозяева наверху простят, если поймут. От сытости прибавилось соображения, все тут перепугались, что так высоко поднялись, ведь на голову земля рухнет!
     Снова пошли вглубь. К ним прибывали на слияние другие потоки, с севера, с юга ли, все люди-братья. Поднажали все вместе на радостях и едва не провалились внезапно в простор ослепительного подземного озера.

     * * *   

     Озеро переливалось всеми цветами давно не виданной радуги, словно из-под воды руководили этим явлением бесчисленные огромные хамелеоны. Озеро как будто испугалось, приняв в свое лоно отражения невесть откуда возникших изможденных, но страстных людей.
     Оно потемнело и передернулось волной, которая, наткнувшись на жесткий берег, стала отходить уже все более и более светлой. Наконец установилась необычная тонкая синева, словно под землей и под водой хранилось запасное незыблемое небо. В этой успокоенной синеве отразилась белая церковь, которая то ли стояла, то ли летела-плыла на том берегу. От отражений крестов уходило в глубь синевы тихое стройное сияние.
     Неведомые люди как бы отделились от стен, светлые лицом и одеждами, что было невероятным в затаившемся подземном свете. Но – веруем, ибо невероятно!
     Впереди выступал высокий седой старик с молодым от смиренной ясности лицом, он и сказал – мир вам, добрые милые люди, пожалуйте к нам, на наше подземное, хранимое нами небо!
     Усталые проходчики боялись ступить вперед, чтобы не разрушить сказочную картину с озером-небом, с церковью, утонувшей в свои купола, с чистыми людьми в ослепительно белых одеждах.
     Идите, не бойтесь, позвал старик молодым и веселым голосом. Будьте дорогими гостями, первыми в нашем славном городе Китеже!
     Китеж! Стоило удивиться тем, кто знал это имя и эту русскую легенду о городе, который ушел от полчища злых нашественников на дно озера. Можно еще выйти на Саров, на Радонеж, но на Китеж!
     Люди, изъеденные землей, все не решались пошевелиться, зачарованно глядя на людей, озаренных светом озера-неба.
     И старик назвал свое имя – Серафим, он говорил, что долго длилось их заключение в вечности, но пришли неожиданные свидетели другой, лучшей жизни, и напомнили им о течении времени. Но время остановить никогда не поздно, надо только дождаться встречи с чудом. И теперь надо совет держать, идти ли дальше с течением времени, или остаться вечными гостями в русском древнем Китеже, здесь всем русским найдется место.
     Догадались тут предложить старику Серафиму самому пойти вместе с нами и со своим народом вместе – из вечности в наше время, ведь обронил он звонкое слово, что мы и есть свидетели лучшей жизни, потому что мы живы.
     Нельзя им еще на свет белый, отвечал смиренномудрый Серафим, ведь ушли они под воду и под землю, избегая насилия с востока. И можно будет им выйти на свет лишь тогда, когда минет опасность насилия с запада.
     Подивились этим словам, сказанным в таком чудесном месте. Что же это за опасность насилия с запада? Что это значит для них, идущих с востока на запад, на Москву? Значит ли это, что от них никакой опасности западу, а Москва это и есть запад с их отдаленной точки зрения, значит ли это, что опасность с запада еще далеко впереди?
     Ничего не стал им объяснять Серафим, так как понял, что не захотят они здесь остаться, ибо не верят в чудо, а верят лишь в свои силы.
     – Искупаемся в озере – и – последний рывок на Москву!
     – И в церковь сходим, Богу помолимся!
     – И в озере искупаемся, и в церковь обязательно сходим.
     И все утомленные люди спешили идти на Москву дальше.    
     – Далась  вам эта Москва, – горестно промолвил Серафим и сразу стал на несколько столетий старее от досадной неготовности поспешных людей остановить свое, пусть и лучшее время:
     – Вы, поди, и не верите, что есть-живет Святая Русь?
     Ему ответили предводители передового отряда:
     – Далеко нам еще до Святой Руси, у нас не Святая Русь, а Российская Федерация, и стоит над нами над всеми – господин президент, он думает, а есть еще Дума, и вот они все вместе думают и мешают друг другу думать. В каждом городе у нас есть свой градомэр, а мы – профсоюзные деятели. Совсем постарел Серафим от таких непотребных слов, и только позади его озорные лица детей никак не хотели омрачаться, а еще дальше, совсем вдали девушки и женщины вообще ничего не хотели слушать и не слышали, они сами себе пели свои песни.
     – Святая Русь была, есть и будет, и  мы только подножие ее, омытое водой волшебного озера, и она стоит на плечах наших незримо, а вы ее во тьме своей никак различить не можете, хотя с грехом пополам все-таки в церковь войти намереваетесь!
     – А у нас проходили оранжевые проповедники и уверяли нас, будто Россия только часть Индии Духа, – сказал кто-то похожий на заложника-фискала, а рядом с ним пребывал, словно к нему прикованный, афро-американский агент, и он вставил свое заморское словечко:
     – Россия – страна бунтарей, и мы поддерживаем ее дух протестантский, ее глухую тоску по революциям, реформам и демократии!
     Серафим от этого окончательно осерчал, повернулся и решительно ушел с головой под воду, посохом пробивая себе путь в глубину. Церковь на воде рассмеялась, круги пошли над куполами, а дети ушли по волнам, не окуная ног, пока не исчезли на том берегу, где в тишине яснее стало женское и девичье пение.
     – А ведь могли бы остаться, да у нас дома дети и жены со своим смехом и со своими слезами, они же от нас из Москвы последних решений ждут, мы же их этим Китежем только с панталыку собьем и напугаем…
     Гладь озера потемнела и пошла угольным томительным блеском, словно пласт антрацита застыл, кто-то смелый ступил на него и пошел, как по тверди, объяснилось, как дети ушли с берега на берег, чудно только, как седой Серафим туда удалился, или это все чудо почудилось…
    
     * * *

     Над Москвой окаменевал мираж храма Христа-Спасителя. Была и мысль воплотить его, как мираж, как чертог, чертеж, ограничивающий геометрическое место взорванного большевиками храма. Но никто не может воздвигнуть памятник взрыву.
     Под Москвой безбожно кружилась карусель подземной железной дороги, струились в трубах потерявшие свой голос бывшие реки, из конца в конец перебирались толпы людей, а над их смелыми головами топтались другие отважные люди.
     В Москве праздновали открытие первого в мире небоскреба-туалета. Стеклянные линзы увеличивали удобно восседающих первооткрывателей, одни сидели на неподвижных унитазах, другие сновали вверх и вниз на прозрачных лифтах, возле каждого восседавшего стоял смирно лакей – телохранитель в белых перчатках с рулоном туалетной бумаги в проворных руках. Для любителей свежего воздуха были места на балконах, шахматистам предлагались блицтурниры, сеансы одновременной игры, были карточные столы на четверых, круглые столы на любое число персон для проведения симпозиумов и переговоров. Первый в мире ресторан, из которого не надо отлучаться в туалет. Первый в мире читальный зал, кинозал, карусель на горшках для совсем маленьких детей, для взрослых детей первая в мире сидячая дискотека. Все сооружение опутывалось прозрачными разноцветными трубами и напоминало собой парижский центр Помпиду, поставленный на попа.
     Градомэр разрезал ленточку, он швырнул бутылку шампанского о бушприт гигантского унитаза, на котором впоследствии будет сидеть железный Петр Великий в качестве основателя города Москвы. Вовсю шла торговля импортными слабительными, завезенными заранее в нужных количествах известным ликеро-водочным королем, они могли прослабить даже тех, кто не работает и, следовательно, не ест. Все происходило под лозунгом борьбы за безоговорочное похудение.
     На торжествах выступил известный писатель В. Сракин, специальным авиарейсом прибывший из Берлина, и никому не известный поэт, которому тут же обещали всемирную известность. Рок-концерт дали лучшие представители половых меньшинств. Многочисленные посетители, – а открытие еще было бесплатным, – наводнили опорожнительный комплекс, одним из поразительных эффектов был угол зрения, под которым можно было наблюдать любого или любую из сидящих над вами, так что с непривычки нижние даже испуганно прикрывали руками голову, которая тоже оставалась непокрытой.
     Торжественное открытие транслировалось по всем программам президента и других высоких лиц.

     * * *

     Подземные акустики из бывших подводников, прошедших практику в автономных плаваниях у берегов Ньюфаундленда, чутко ловили своими приборами стук шахтерских касок у Белого дома. Для передышки можно было настроиться и на другие столичные звуки, послушать и дать расслабиться другим. Когда стук касок заглушили легендарные долгожители молодежной рок-сцены – Роллинг Стоунз, встала очередь к наушникам.
     – Молодцы, ребята! Катите свои камни! И мы свои покатим.
     Вообще из Москвы звуки тянулись дальше, чем запахи, запахи столбом оставались над городом, упираясь где-то в Полярную звезду. Музыка ночных клубов как бы подсказывала время – ночное время идет с запада.
     Днем владела классическая музыка, музыка барокко, ренессанс. Звучали скрипки, виолончели, кларнеты. Джаз из бывших студентов-шестидесятников. Уличные музыканты еще хранили и поднимали залежи высокого искусства. Рояль выходил из моды, жаль пианистов, ибо рояль тяжело выносить на улицу, тем более внести в метро. В троллейбусе трудно играть на арфе, можно порвать струны, но еще можно на баяне.
     Стремительным спиральным ударом раскатывались шарики рулетки. Еле слышным звяканьем оседали мелкие монеты в мягких шапках бездарных нищих, которые не умели ни петь, ни плясать. Шипение разгоряченных шин по потрясенной мостовой. Беспечный стук нагло высоких каблучков. Усталое шарканье стоптанных ботинок запоздалого провинциала. Четкий строевой шаг кирзовых сапог за стенами бессонных силовых ведомств.
     Не доверяли идущие под землей разговорчикам о плачевном состоянии наших силовых ведомств. Где-где развал, но не в столице. Москва – всему голова, и голова в каске. А каска – в танке. Против танка и Белый дом не выстоит. Нет, правильно, из-под земли их надо достать, из-под земли! Если бы еще знать точно: кого – их? Кто – они?
     Вот говорят – коррупция в верхних эшелонах власти. Генералитет распродает свои бронепоезда. А в нижних эшелонах не везде же дедовщина, остается и субординация. Нижние эшелоны можно послать куда угодно и против кого угодно. И пойдут-поедут. Еще и героизм проявят.
     Мы, мы прошли под огнем недремлющих вулканов, сквозь воду, впрок заготовленную для решающего потопа, нам играли не медные трубы, а трубки алмазных распадков! Жаль, приходилось их обходить, не входить же в обидный сговор с магнатами Южной Африки с одной стороны, а с другой стороны в конфликт с родными якутами.
     Мы прошли под навесом всех братских кладбищ, подпирая плечами забытые вами гробы.
     Мы, слышим ваш топот, как вы носитесь по земле, стараясь вырвать из рук друг друга еще не пойманную синюю птицу счастья. Мы слышим, как вы топчетесь на месте, не зная, куда идти, разглагольствуя и крича, что вот-вот взлетите!
     Мы идем под теми и под этими, мы идем, втоптанные в самое сердце мира.

     * * *

     Генеральный директор канализационной сети с тревогой докладывал градомэру:
     – Чего-то мы не рассчитали. Не доглядели. Не учуяли!
     – Как не учуяли? Голову снесу!
     – Все-таки наша сеть – произведение старинного искусства. Она рассчитана только на некоторый постоянный напор, а наблюдается напор непостоянный. Растет скачками. Есть предположение, что напор колеблется вместе с колебанием курса доллара!
     – А я что могу сделать? Я же не могу доллар держать? Вы что же полагаете, это иностранная интервенция? Я же для наших засранцев все, что могу, делаю, а они мне интервенцию сдержать не могут! Вы уж мне давайте, обеспечьте либо надежное вспучивание, либо надежный отток! Если вспучивание и неуклонный подъем Москве обеспечить не можете, давайте отток, ведь в нашем распоряжении и все Подмосковье, и Нечерноземье, и вообще вся Россия! Недаром слово у нас такое есть волшебное – глубинка, так вот в глубинку и стравливайте. Давайте, действуйте, а если прорвет, то я вас из-под земли достану и на Петре Великом вздерну! – градомэр даже успокоился, умиротворился, придумав, какое наказание генеральному будет: – а что это вы ко мне на доклад нынче опоздали?
     – Да вот, проехать через Красную Пресню и площадь Восстания никак не мог, попал в пробку.
     – Это что, шахтеры, что ли, восстали? Я им закажу касками по проезжей части стучать! Пусть стучат, где им отведено!
     – Да нет, шахтеры там, где им отведено, там и стучат.
     – Да? – градомэр снова озадачился: – А ведь я часом раньше проезжал там же, тоже пробка была… Уж не прием ли в американском посольстве? Что-то рановато, да и меня тогда почему не пригласили? Уж не эвакуируется ли американское посольство? – градомэра как громом поразило.
     – Этого только не хватало, – генеральный туалетный начальник даже побледнел, – неужели их тоже пучит?
     Раздался звонок, из фискального ведомства. Градомэру конфиденциально сообщили, что согласно донесению рядового лазутчика, казна города скоро пополнится. Вскрыто строительство подпольной сети московского метрополитена, соединяющее Москву с заброшенной было Байкало-Амурской магистралью. Подпольщики вот-вот выйдут на московскую сеть, тут-то их и возьмут с поличным!
     – Администрации президента об этом сообщили? – грозно спросил градомэр.
     – Пока нет.
     – И не сообщайте. Пусть все работает на Москву! А так все равно прахом пойдет.
     Вошла секретарша и заинтересованно доложила, что объявлено по всем каналам телевидения с экстренным сообщением выступит президент.
     – Никак признал? – расстроился градомэр.
     Включили президента. Он в хорошей форме контролировал ситуацию:
     – Вы думаете, зачем к нашему президенту американский президент приезжал? Вы думаете, ему было нечего сообщить вашему президенту?
     Наш президент сделал многозначительную лукавую паузу, которая говорила народу больше, чем любое сообщение.
     – Президент мне доверительно сообщил, что они там под него копают. И пусть копают! Но они и под меня копают! Так вот, я вам говорю: пусть копают! Не будет! Ничего не будет!
     И президента не стало.
     – Что же теперь будет?  – встрепенулся градомэр.
     – А есть тут одна идея! Хорошая идея, хорошо, что она у меня вдруг появилась! – глава очистного ведомства хищно щелкнул пальцами и радостно вышел.
     Говорят еще, слишком рано президента вывели из эфира. Когда его выводили, он, якобы еще заявил:
     – Мы их всех завалим! Мы наш рубль на них обвалим!

     * * *

     А идущие под землей тем часом решали, что делать с лазутчиками. Их в одно и то же время, но в разных углах застукали за передатчиками, и фискала нашего и ихнего афро-американца. Ясно стало, теперь уже все против них: и якобы свои, и американцы.
     Пошлем их вперед как заградительный отряд, – предложил кто-то злопамятный, еще помнящий, что такое заградительный отряд. Остальные не помнили и согласились, хорошо, так и сделаем, пусть идут, да и не до них уже!
     – Как перед боем писали последние письма домой: как вы там без нас на белом свете? Как дети, могут ли дойти до колы? А нам-то как хочется снова увидеть белый свет, какой он там ни есть! Скоро выйдем!
     Письма нацарапаны последним углем. Кто-то уже не верит, что письма дойдут до дома с последними вагонетками, они оставляют письмена прямо на стенах прорытых пещер, быть может, когда и под землю придет светлое будущее, их откроют и прочтут те, кто еще будет уметь читать. Кто-то даже стишок сочинил:
                Из глубины сибирских руд
                Мы злые разнесем конторы,
                Еще заплатят нам за труд,
                Кто нам сулил златые горы!
     А никто и не сулил златых гор. Вообще с горами лучше не связываться. А с золотом тем более. Простой продукт подавай, как Пушкин некогда сказал. А то стали вдруг строить вместо нормального капитализма сразу его последнюю – загнивающую стадию.
     Потому и пахнет гнилью. Да и больше чем гнилью! Хоть нос зажимай…

     * * *

     Генеральный директор никогда не делал вид, будто уповает на Бога, хотя вместе с прочим начальством и представителями элиты выстаивал со свечкой в храмах, когда это нужно было показать народу.
     Однако считал он себя служащим преисподней, и хотя самолично спускался туда лишь на заре своей карьеры, лабиринт клоаки, все ее подспудные слои, этажи, фильтры и прочие мрачные тайны представлял себе хорошо. Он даже по-своему любил клоаку, а чтобы психологически отвлечься от вони, заставлял себя воображать, будто все это дерьмо видит он на телеэкране, оно как бы играет всеми цветами радуги, но не пахнет. Он еще представлял себе, как бы эти разливы, стоки, подтеки и окаменелости при надлежащей подсветке прелестно смотрелись как фон для видеоклипа.
     Иногда он жалел, что все это не показывают народу.
     И вот пришел случай показать себя и свою работу. С группой быстрого реагирования он спустился в свои владения. Да, именно – не было бы счастья, да несчастье помогло! Как бы он распорядился вспучиванием клоаки, куда бы он стравливал все это триумфирующее дерьмо, кабы не идущие под землей навстречу клоаке искатели правды!
     Генеральный уверенно давал указания, где какие клапаны открывать, где что перекрыть, чтобы направить все туда, откуда вот-вот выйдут правдоискатели. Еще и стук шахтерских касок искусно имитировал, заманивая именно в нужную сторону отважных выходцев из народа. Не будет им выхода в сеть метрополитена, нет, они попадут именно в его сеть, сплетенную из отходов алчности и жажды, самую алчную сеть из всех, какую дала человечеству городская цивилизация.
     Одним махом – и с двумя надвигающимися катастрофами будет покончено!
     Непременно получит он за эту великую низость от властей высокую награду.
     Быть может, ради него снова введут звание героя Советского Союза! А если отхлынувшее от чрева столицы дерьмо достигнет прежних границ, тогда и Советский Союз благодаря его подвигу восстановят, тогда сразу дважды героя дадут!
      Вот как размечтался талантливый ассенизатор, а если где-то в закоулке его смрадной души еще шевелился скользкий червь сомнения, то кто же в делах великих не сомневался, принимая исторические решения, и Ганнибал мог сомневаться, и Наполеон Бонапарт, и товарищ Сталин! Отступать некуда, за нами – Москва!

     * * * 

     И нахлынуло, завертело, замучило. Дерьмо неслось стремительно, обгоняя собственный запах, стирая со стен доисторические рисунки, круша опоры, переворачивая вагонетки с недописанными письмами. Шум подземный слышен был над землей, перекрывая шелест листвы, шум дождя, раскаты высокого грома. Волна чудовищной вони выползала на поверхность, пошатнув Уральские горы, задевая снега сибирских хребтов. Дохлынуло до самого Охотского моря, до самой Курильской гряды, заморозив на несколько лет переговоры со страной Восходящего Солнца. Запах докатился до берегов Канады и Калифорнии, изменив маршрут вековечной миграции тихоокеанских китов. Сейсмические станции всего мира отметили необычайную силу волны, в полную боевую готовность были приведены военно-морские и военно-воздушные силы Соединенных Штатов, особо тревожная обстановка сложилась на Гавайях. Поначалу предположили, будто Москва произвела подземное испытание нового вида стратегического оружия, эксперты высказывали мнение, что эта первая в мире подземная небаллистическая ракета.
     Постепенно все встало на свои места. Опасность военного вмешательства во внутренние дела России миновала, ибо из космоса было доложено, что Россия не свернула с пути реформ, хотя на месте Москвы наблюдается провал.
     Провал действительно наблюдался. Просчитался генеральный ассенизатор! Освободилась столица от вспучивания, вроде бы полегчало, но тут и начало все проваливаться в образовавшуюся под городом пустоту. Рухнул небоскреб-туалет, хотя строили его с учетом возможных сейсмических непорядков. Попадали еще не снесенные бунтующими массами памятники. Кремль уцелел, но не чудом, а благодаря тому, что по проекту всеобщего обновления оказался встроенным в монолитный отель Хилтон.
     Уже ясно, что американское посольство вовремя снялось с опасного места, то же к счастью касается и остальных посольств. Спасся и афро-американский шпион, обменивать его не пришлось, он стал почетным гражданином города Усолье-Сибирское. Наградили его и дома за выполнение особого задания, связанного с соблюдением жизненных интересов Соединенных Штатов.
     День был выходной, поэтому население Москвы все выехало за город за грибами, чтобы соблюсти свои жизненные интересы, так все и сохранились. Куда-то разъехались высшие эшелоны власти. Силовые ведомства как-то удержались, стараясь держаться друг за друга. Банки лопнули, но деньги полностью, как говорят, сохранились, поскольку были заблаговременно переведены в Швейцарию и Люксембург.
     Не повезло завсегдатаям ночных клубов, бессонным политикам и дельцам, они отсыпались от своих бдений в самых непотребных местах. Студенты были на каникулах, кроме тех, кто провалил экзамены и не мог покинуть город, вот они, возможно, провалились во второй раз.
     Мрачные отчаявшиеся правдоискатели тщетно искали хоть какое-то ответственное правительство среди исторических руин рухнувшей Москвы.
     Как, что еще за правдоискатели? Не спешите топить в дерьме моих подземных первопроходцев! Ничего с ними не сталось. Хотя ничего они пока и не добились. Но Бог с ними. Бог и спас.
     Генеральный ассенизатор как в воду канул. Градомэр уже пообещал, что последнего из-под земли достанет, как только ему столицу вернут. Ошибся генеральный, то ли поток не туда пустил, то ли фискальные силы сами себя опередили, вырвались вперед в своем налоговом рвении, вот на них-то и обрушилось все, полилось по ими устроенному параллельному ходу. Их защитная форма весьма пришлась под цвет сточной стихии, оттого очень трудно было потом их вылавливать в Охотском море.
     Петербург с перепугу потребовал вернуть себе Петра Великого, но обновленной Россией командовать отказался и попросил временного убежища в Эстонии.
     Под давлением горняков Донбасса историческую миссию новой столицы взял на себя Киев, как известно из летописного свода – мать городов русских.
 
               
                Бухарест – Будапешт – Дортмунд,



                25.09. – 06.10.98


«Наша улица», № 10, 2000 (Москва)