Любовь навсегда

История иной жизни похожа на корзинку, в которой легкомысленная растрепа хранит всякую чепуху. Здесь можно встретить все: от булавки и гвоздя, до любовной записочки и столетней карамельки. Но непременный атрибут этой свалки ненужностей - клубочки. Помните, те самые, из детских историй: куда клубочек покатится, туда и ты иди. 

Вечная жажда чуда привела меня недавно в Самарканд.
Оказавшись   перед ансамблем Шахи-Зинда,  я увидела  над  входом каллиграфическое посвящение, арабеску,  выполненную из смальты, и, разглядывая ее, застыла в изумлении - в рисунке зазвучала музыка, услышанная много лет назад в маленьком кинозальчике провинциального городка...
 Как не раз бывало, сильное чувство  на миг лишило ощущения реальности, все поплыло...
Видно настало время последовать за клубочком.

Почтовый адрес : Канск, педучилище, стал моей пристанью на четыре года жизни.
Удрала я из дома тайком, с маленьким чемоданчиком, называемым балеткой. В поствоенном советском пространстве брэндов не водилось, но балетку-сумочку, принадлежность избранных, танцоров, имела даже моя мама. Неказистый с виду и сработанный из дерматина, он по виду своему принадлежал той умопомрачительной элите искусства, которой покровительствовали властелины. 

Наши дочери сегодня, покупая сумку "Гуччи" надуваются, воображая, что вот и сравнялись с Памелой Андерсон, у которой на обложке "Vogue", ну точно такая же! Я тоже пережила свой период отождествления, когда пустяшные игрушки заслоняли реальность...

C этой балеткой, скрученными и спрятанными в потайном кармане денежками, которых хватило на два обеда в студенческой столовке,я пустилась в новую жизнь.

Тайное убытие приуготавливалось давно. Нянчить троих малышей, обихаживать вредную козу, прожорливую свинью и вечно разбегающихся кур было делом нелегким. Мне хотелось читать и мечтать. Но стоило уединиться - что-нибудь случалось: дрались и убегали, в опасный мир, на улицу, дети, подгорала каша, свинья сжирала куриные яйца, коза зажевывала мамину блузку, сохнущую на веревке... 

Я придумала после семилетки поехать учиться в педучилище, адрес которого вычитала в местной газете.
- Никаких учительниц! - Мать была категорически против.
- Дома учительствуй. Видишь, как я кручусь. Бросить работу - нельзя, а здоровье подводит, не знаю, увижу ли вас взрослыми... Отец не просыхает. Сколько лет прошло, а он все от обиды, как с ним поступили, горькую глушит. Ты одна у меня подмога.

"Подмога" не раз слышала эти неоспоримые доводы, и соглашалась. И стыдилась своей мечты. Стыдилась предательства, которое уже созрело. Может быть, даже готовилась заплатить за него позже. 
Железнодорожная колея обозначила конец детства. Жесткая верхняя полка и перестук колес перенесли меня как электрон с одной орбиты на другую.

Сонные улицы, вытянувшиеся вдоль широченной реки, казалось, навсегда были заворожены ее мощным движением, несущей невидимую, и оттого, загадочную жизнь.
Каким-то чудом купеческий маленький городок стоящий на перекрестье дорог, несмотря на свирепые набеги то белых, то красных банд, отнимавших и увозивших все в прорву, именуемую справедливостью, сохранил свое настоящее  лицо. 

Ладные домики с накладными резными наличниками, обнесенные палисадниками,  выстроились в ровные улицы. Усадьбы радовали какой-нибудь выдумкой: мастеровитым крылечком, парадным входом, украшенным кованым вензелем, или дверью, особо обихоженной. А то попадется дом с верандой - глазу отрада.

 Некоторые хвалились своими дымоходами - их венчали затейливые флюгеры. Выделялся железный велосипедист, крутящий педали! Деревья - все больше черемухи да рябины, прятали горожан от зноя, под их пологом привольно разрасталась пахучая кудрявая ромашка, приятно ласкающая босые ноги летом. 

После чумазой шахтерской родины местечко показалось уютным. А его уклад подходящим. И скоро я вообразила, будто родилась и выросла здесь, у вечно текущей реки, в доме с верандой и задорным велосипедистом-флюгером.

Музыкальные способности студенток определял учитель Павел Моисеевич. Одним он вручил скрипочки, а другим, у кого слух и чувство ритма не развиты, выдал домры. 
Домру я разглядывала как существо, таящее в узилище, запрятанный мир порхающих звуков: внюхивалась в исходящий от нее запах лака, дергала за струны, выстукивала ее бока, заглядывала в голосник и поняла - эта штука не запоет под моими пальцами...

Переступая порог музыкального класса,я деревенела телом, начинала мямлить, стыдясь неспособности запомнить пьеску и сыграть по нотам, сердясь на сам инструмент, упрямством своим напоминавшем мучившую в детстве козу, не желающую идти на пастбище. Красная и потная сидела я перед своим учителем и молила... молила Бога прервать мучение.

Павел Моисеевич, близоруко вглядываясь в меня, сказал однажды:
- Дитя, не переживай, это не твоя вина. УСЛОВИЯ!- раздельно произнес он,- условия
существования. 
 
- И петь, и рисовать, и танцевать, тем паче, учить языкам следует, как только младенец сделает первый шаг. Конечно, родительское наследство никуда не денешь. Но с ребенком надо заниматься. Эх! - выдохнул учитель горестно, - какое упущение! Ты не переживай, домру мы приручим.  Поняла?  

Мягкий внимательный взгляд, задержавшийся на лице дольше обычного,  лишил меня привычных ощущений. Полки с разложенными инструментами исчезли  под сполохом света, тело сделалось невесомым,  как тонущий, я делала бессмысленные движения руками и кивала  головой.  Душевность учителя  была подобна току высокого напряжения...

Павла Моисеевича я полюбила сразу. Чего стоил один голос! Он завораживал множеством желанных слуху нюансов: излучал мягкость, ласковость, теплоту, любовность, разнеженность, умилительность, трогательность, бархатистость... Часто не различая слов, а слушая только интонации, я понимала, что он чувствует меня как себя, видит усталость, ощущает,  как неуютно мне в грубой некрасивой одежде.
 
За это ему прощался самый непозволительный грех в моем списке - дружба с алкоголем. По понедельникам от него пахло, как от моего отца.

Нередко, смущаясь, учитель доставал невеликого достоинства денежку и деликатно протягивал мне:

 -Купи себе, дитя, что-нибудь сытное. С-ы-т-н-о-е,- произносил утяжеляя каждый звук, словно в  самом слове заключалось наполнение.

Изредка мне снились сны, в которых Павел Моисеевич, держа  мою руку в своей, вел куда-то. Проснувшись среди ночи, рассматривая руку, которую только что держал  мой учитель, вспоминала наши бессловесные беседы. Мы понимали друг друга как очень близкие люди.  Он уговаривал меня не бояться жить и учиться.

 Весь следующий за сном день, я передвигалась большими скользящими прыжками и ничего не могла с этим поделать. Вокруг меня бушевал порывистый ветер, заставляя  всему  беспричинно радоваться.

...Павел Моисеевич до войны был скрипачом в симфоническом оркестре Ленинграда. Во время блокады лишился семьи. С товарищами-музыкантами был отправлен в Новосибирск, где они оставались до Победы, но вернуться туда, где все потеряно, он и двое его друзей не смогли.

Их направили в небольшой городок Алтайского края учить музыке и пению будущих учительниц. Там предоставили по теплой комнате и заработок, обеспечивающий потребности желудка. Одинокие и травмированные, они нашли дело, и место, сотворявшие им новую жизнь взамен утраченной.

К тому времени музыканты уже вросли в существование города, ценили его особенное бытие и влияли на него, скрашивая картину городских будней.

Кино в городе любили - о билетах заботились заранее. Безжалостно экономя на еде и даже мыле, я тратила свои копейки на то, что совсем недавно обозначалось словом кинематограф. Это была вторая сладкая зависимость после чтения. Но не только фильм был приманкой.

Прожив день и переделав нужное, тщательно вымывшись и почистив зубы порошком, в моем представлении именно так надо было готовиться к встрече с искусством,  я вступала в вечер как в другой мир, протягивая синенький билет контролеру. Фойе маленького кинотеатра с деревянным, чисто вымытым полом, приютило скрипучие венские стулья по периметру, буфетик у входа и приподнятую  сцену со ступеньками в глубине. На ней и происходило действо. 

Обычно, за час до сеанса, появлялись три музыканта, тут же за полотняной ширмочкой переодевались, и выходили при параде и со скрипками. Невесть как сохраненные, старенькие фраки, хоть и туговатые, были всегда старательно отутюжены буфетчицей и прямо гордились своим долгожительством.

Пока седые скрипачи, похожие на черных жуков в белых шаперонах, пробовали инструменты, буфетчица с крахмальной наколкой на пышной бабетте и кокетливом фартуке на большом животе, закрывая вафельным полотенцем сладости, мол, все, конец торговле, управлялась со зрителями:
-Ну, штаа припоздали-тааа... музыканты, вишь, настраиваюцаа... все... баста... тихаа, - и устраивалась слушать, подперев подбородок.

Уважительно оглядев публику: студенток, взглядывающих на учителей с обожанием, разомлевших от жары шоферов и трактористов - шумливых ребят, дурно пахнущих папиросами "Север", супружеские пары в дедморозовских ватных пальто и валенках, обычно отдельно сидящую городскую интеллигенцию, воспитанно шепчущую прямо в ухо собеседнику, Павел Моисеевич мягко и любовно произносил: “Моцарт”. Возникала музыка! Этого мига я ждала весь день. 

Зал со всем его наполнением исчезал, появлялись силы, которые со мной играли - трогали, обнимали, тормошили, раскачивали, подбрасывали и ловили, нашептывали, спорили, ободряли, насмешничали, поддразнивали, соблазняли, возносили, забавляли, увлекали и оставляли... растворяли до пустоты и вновь как мозаику собирали, но уже другую меня...

Как только звуки гасли, в провале тишины я украдкой оглядывалась, надеясь поймать следы пережитого в других. Но всегда опаздывала. Люди успевали вернуть привычное выражение.

Павел Моисеевич поднимал опущенные во время игры веки, и его ясные, небесной синевы глаза спрашивали: “Ну, как?” Гордость за учителя и кумира проступала на моем лице густым румянцем, глаза температурно блестели, все внутри трепетало.

В мечтах я была рядом, сумбурно рассказывая всем им, какой Павел Моисеевич умный, деликатный, добрый - не такой как мы. Во мне заливалась любовь! 
Слушатели, не жалея ладошек, хлопали. Друзья улыбались. При ярком свете были видны капли пота на лицах и удовольствие. 

-Рио -Риту? - как маленьких, спрашивал Павел Моисеевич.

И тут же его товарищи выдавали немыслимо зажигательный пассаж, отзывающийся в теле молниеносным зигзагом веселья, который им самим, видно было, нравился. Разом смолкнув, они давали высказаться первой скрипке. Учитель нежно рисовал канву мелодии, ее легчайшую паутину...
 
 И вот они , уже все вместе, пританцовывая, украшают  и усложняют  рисунок, повторяя его во все  более изысканной форме, заполняя пустоты. В какой - то момент музыка, минуя стены убогого строения , соединялась с темнотой ночи, блетящими звездами, серебристым  мерцанием луны, становилась частью непостижимой  жизни ночного неба. Натешившись, скрипачи приглашали: танцуйте, танцуйте все! 

Повинуясь сердечному порыву, в круг выходили даже те, у кого не было пары, объединяясь в одно пляшущее ликующее существо! Было жарко, весело. Буфетчица как королева проплывала мимо танцующих, милостиво распахивала дверь на морозную улицу.
Вселенная не в силах скрыть своего любопытства, заглядывала в проем...

...Вслед за этим  воспоминанием, вся жизнь, подобно киноленте при быстрой перемотке, проскочила передо мной, пока не остановилась, словно на точке, на высоком муравейнике, однажды увиденном.

Меня поразил заплутавший муравей. Все его собратья двигались цепочкой друг за другом длинной колеблющейся ленточкой. А мой, одинокий, мыкался со своим драгоценным грузом, рыская во все стороны. А может он был из другого муравейника? Иногда бедолага попадал на главную  дорогу, и кто- то пристраивался помочь ему донести непосильную ношу. Но гордец уклонялся от помощи и нес поклажу сам.

Он останавливался, принюхивался, находил тот самый! нужный путь. Резво, решительно продолжал движение, но вдруг возникало препятствие.  Огибая камень - гору, муравей вновь терял тропу. Выбиваясь из сил, носильщик временами  опускал ношу на землю. " Все! Конец! Он сдался!"  Опасение жалило сердце! А муравьишка лишь половчее ухватывал свой багаж и, обдирая членистые ножки, волок его в только ему известный схрон!

Большая часть  жизненного пути пройдена в таких блужданиях. 

Ты - один  

Местность не знакома, а карты нет

Не счесть препятствий на пути

Обманы- миражи сбивают с толку

От страха разносит голову

На глазах шоры

Не на что поставить ногу

Бог забыт

Ты  - зародыш

Но через  буреломзачемтонужного опыта тебя зазывает, заманивает, притягивает, напоминает, приглашает, ждет еле различимый Свет.

Наугад, просто переставляя ноги,  бредешь ... Только бы не потерять Цель. И в непосильные моменты, когда сама мысль о сдаче дает силы сделать еще один шаг  - вот он последний...  и ...!  

Всем своим обессиленным существом я чувствую незримое присутствие человека, не пожалевшего для меня доброты. И ноги сами находят верное направление.

...По возвращении из Самарканда я остаток отпуска провела в попрежнему милом и тихом
местечке, так много значащем для меня. Могилку учителя отыскала без труда, она была прибрана и обихожена.