Когда деревья стали белыми. 5

Вход с веранды, уже непривычной для деревенской избы, вёл прямо в дом, поэтому за распахнутой мной дверью нас ожидала не полутьма сеней, а радостно встретил свет всех пяти больших окон. Войдя, я в нерешительности остановился у дверей, и хотел было уже поздороваться с хозяевами, но в доме было пусто. Только из Красного угла смотрели на меня укрытые в потемневшем киоте иконы, да с противоположной стены, расположившись между окнами, в вечной тени, чтобы не выгореть в солнечных лучах, два больших, модных в довоенное время, портрета с фотографий. Видимо, хозяева дома. Вот им я всё-таки и сказал: «Здравствуйте».

- Дядя Коля и кока Лида, - пояснил Зосимыч.
- Кока?
- Так у нас крёстных матерей называли. А уж почему - не спрашивай. Сам интересовался, так даже Настасья пояснить не могла. Сказала только, что всегда так звали, – Зосимыч прошёл мимо большой русской печи в комнату. – Здравствуйте, мои хорошие, -  и, перекрестясь, поклонился иконам.
Никогда не думал, что Зосимыч настолько верующий человек. Впрочем, и за собой раньше никакой набожности не отмечал, а тут - на тебе… об этом я сказал старику.
- Ну, для начала, место здесь, сам видишь, особое… - начал он.
- Вижу… - согласился я.
- А раз видишь, так не пуста твоя душа, – старик замолчал и ушёл на кухню.
Через минуту он вернулся с вышитой тряпицей и большой тряпкой. Отерев тряпицей стёкла киота, старик принялся тряпкой уже стирать со стола и лавок пыль, наводить порядок.

- Чего стоишь? – спохватившись, спросил он меня, - дуй за дровами. Как выйдешь, направо, завернёшь за дом, увидишь дровяник. Тащи побольше, и береста прихвати.
За дровами пришлось идти два раза. Первой охапкой старик растопил небольшую теплушку-буржуйку, остатки сложил в русскую печь, но этого было мало.
- Иди ещё. Всё равно и в буржуйку подбрасывать надо будет…
Когда и русская печь была растоплена, я спросил старика - для чего топить сразу обе печи.
- Ну, пока русская прогреется, мы тут с тобой дуба дадим, а буржуйку для тепла топить надо постоянно. Вот пока большая греется, мы у буржуечки тепла займём, да чайку на ней согреем. Доставай-ка свою канистру.

Значительную часть моего рюкзака в этот раз занимала десятилитровая канистра с водой. Так настоял Зосимыч перед посадкой в сани. Я долго гадал, для чего ему нужна будет вода, и вот теперь всё стало на свои места: топить снег долгое и хлопотное занятие. А пруды… Пруды застоялись без человека.
Небольшой самодельный чайник, сделанный специально под эту чугунную печечку, вскипел мигом. Мы выпили по кружке заваренного Зосимычем по его особому рецепту чаю, и стали собираться в дорогу. Пока я из двух наших рюкзаков собирал необходимые на охоте вещи в свой, старик ушёл в комнату, протрещал там чем-то и вдруг я услышал как затикали ходики.

- Вот, – удовлетворённо сказал из комнаты Зосимыч, – я полдня думаю, чего же не хватает. Насилу вспомнил. Под эту музыку я, Славка, и рос здесь, – старик вошёл на кухню, – ты уже готов? Погоди маленько – печь надо хотя бы прикрыть, а то не натопим.
- Зосимыч, а почему, когда люди  уходили отсюда, они ничего с собой не взяли? – я посмотрел на старинную горку полную посуды, большая часть которой была глиняной, а в широкой, расписной плошке, или как там их называли, стояли деревянные, потемневшие от времени, ложки.

- А зачем им это всё на погосте? – удивился старик. – Последними из деревни всегда старики уходили. Ну а дети, если и успеют на похороны, так им этой древности даром не надо было. Разве что возьмут какую безделушку на память… выйди вон на поветь – там весь инструмент от топора до деревянных граблей по местам пристроен.

- А они, дядя твой с тётей, тоже здесь похоронены?
- Нет. В Рязани. Толька, старший их, к себе забрал. Кока болела сильно, а здесь, в Селе, медпункт закрыли. Ты не смотри, что село это небольшое, но вокруг деревень было десятка два. И почитай каждая была побольше села. Для них и школа тут была и медицина.

- Погоди, ты ж сам рассказывал, как по лужам из деревни в село бегал.
- Вот ты памятливый какой, – Зосимыч улыбнулся, – мать здесь только в войну жила. А когда война закончилась, мы к деду с Настасьей в деревню перебрались. Вот там лужи мои и были.
 
Зосимыч взял стоявшую около печи кочергу и, разбив крупные угли, разровнял жар по поду.

- По идее, для тепла надо бы в горку сгребать, – заметил он, – но делаю, как привык. Так, Славка, жар разравнивают, чтобы хлеб печь, – старик поднял заслонку и закрыл ею цело. Потом открыл узкую дверцу на печи и поставил туда перевёрнутую плошку.

- А это что? – осведомился я.
Тогда старик нагнулся и достал из-под печи железный диск с ручкой.
- Это вьюшка, – на правах хозяина пояснил  старик, и протянул диск мне, - трубу закрывать. Но ей закрывать рано – если вернёмся скоро, то угореем. И так не оставишь: всё тепло от буржуйки вытянет в трубу. Вот я и приспособил старую плошку с дырой: и угар вытянет, и лишнее тепло не пустит. Не ждать же тут? Давай-ка поднимайся, пошли.

Через несколько минут мы были на улице. Зосимыч на полном серьёзе опять приставил палку к двери, что на деревенском языке означало, что дома нет никого, можете не стучать, и мы пошли по селу. Первым теперь шёл старик. Шёл и показывая на дома, рассказывал о их хозяевах.
 
- Я ведь, Славка, и потом много раз бывал здесь. Случалось, подолгу. Один раз всё лето жил – сено косили.  Так что помню почти всех, кто тут жил после войны. Последним похоронили дядю Антипа. Чудной такой дедок был… вон его дом, за храм спрятался. Антип единственный в селе пчёл держал. В ульи трезвым никогда не ходил: «Трезвым меня пчёлы не узнают», говаривал. Но выпивал только перед тем, как идти на пасеку…
 
- Так ведь пчёлы, вроде, это дело, - я щелкнул себя по горлу, - на дух не переносят?
-Не переносят, - ответил Зосимыч. – А вот его не трогали…

Мы подходили к храму. Казалось, что люди только что ушли с последней молитвы, чтобы снова вернуться сюда завтра к воскресной службе. А сейчас выйдет на паперть старенький священник и, прикрыв за собой дверь, побредёт домой… Но дверь уже была закрыта, и снег перед храмом был чист от людских следов, а белая штукатурка стен так сливалась с белой землёй, что, казалось, окна храма врезаны прямо в небо, на котором и покоился купол с маковками, увенчанными крестами.

- Даже при советской власти не сбросили, – заметил я.
- А чего удивляться? Чем дальше от начальства, тем к Богу ближе, – спокойно ответил Зосимыч.
- Не скажи… Сейчас вон в городах какие храмы восстанавливают. Один храм Христа-Спасителя чего стоит, – не согласился я.
- Это да. Но восстанавливать, Слава, надо веру, а не только храмы...

Мы уже давно миновали храм, прошли оставшиеся несколько домов, так укрытых надёжными крышами от дождя и снега, что простоят они ещё не один десяток лет, пока налетевшая буря не вырвет клок дранки или снег весенней своей водянистой тяжестью не продавит истончавший от времени, вымытый грозовыми дождями шифер. Вот тогда и начнётся агония. Будет она долгой и мучительной. Сначала вода, текущая вниз, будет гноить потолок и балки, затем, доберётся и до пола. И вот уже они, лишённые солнца и ветра, будут впитывать в себя влагу, которая в другом месте была бы жизнью... Пройдёт ещё десяток лет, пока балки, рубленные из векового дерева, не рухнут по весне под тяжестью снега, и тогда начнёт гнить сам сруб, чёрный остов которого будет гнилым зубом торчать из земли ещё многие десятилетия.
 
- Может быть, тоже самое происходит и с нами? – я и не заметил, что задал свой вопрос вслух.
- Что? – естественно не понял меня Зосимыч, и я вкратце поведал ему свои размышления.
- Так-то оно так, но тут можно посмотреть и с другой стороны, – сказал он задумчиво.
- То есть?
- Вот храм. Он каменный. Железо на крыше толстенное, и, я уж не знаю, какое оно есть - это ты тут у нас Курчатов, но почернело оно, а не ржавеет. Да и не только железо. Сам же видел: штукатурка не только не облупилась, но и до сих пор белая.  Если хочешь, можешь списать это на то, как тогда умели строить, а я предпочитаю считать по-другому. Как это «по-другому» старик объяснять не стал, рассчитывая, что я сам понимаю о чём речь. Я понимал. После сегодняшнего подъема от ручья, мне многое из того, что говорил старик, уже было понятно.
 
- То есть нас не ждёт ничего хорошего, да, Зосимыч?
- Это, смотря что ты понимаешь под словами «нас» и «хорошего»…

Да уж. Видно, сегодняшних чудес оказалось мало, чтобы говорить со стариком на одном языке. Но этот день ещё не кончился. Да и завтра будет второй. Но старик, видимо, решил не откладывать ничего на завтра:

- Без людского участия вечным ничто не простоит. Горы и те вон разрушаются. Если вернутся в село люди, тогда и дома и храм вечность простоят. Вот я тебе на счёт храма хотел сказать, что он вечен, потому как не столько железом толстым крыт, сколько крестами храним…

Продолжение:
http://proza.ru/2015/09/24/1672