Воскресший брат

Юджин Дайгон       Воскресший брат
Ценур выглянул за подрагивающую гладкую стену. И исчез.
За ним последовали Латум и Солиум.
В серо-зеленой пещере с пульсирующими голубоватыми потеками было пусто. А за белой мембраной? Чего они там возятся? Я проверил предохранитель своего автоматического арбалета. Жалко, что цестоды запретили мне пользоваться бластером. Но, с другой стороны, это правильно – бластер запросто пробьет в нашем мире дыру. А окрестные миры (или мир?) довольно ядовитая штука. Дышать там нечем, да и проносятся сквозь тебя все время разные призраки. Воздух там ядовитый – нам такой не нужен. Не говоря уже о том, что наш мир умрет. А вместе с ним и мы.
Я поймал себя на мысли, что уже думаю, как цестод. Интересно будет сейчас замерить мой КИ. Впрочем, так оно и должно быть. Еще немного, и я сниму скафандр. Пока они ничего против него не имеют – понимают, что моя кожа не вся еще адаптировалась к этому миру, но посматривают косо. Сниму его и одену их тряпки.
Ценур выскользнул из-за угла и взял у меня арбалет. А я проделал обратное перемещение.
Вот он, в нише, пищеродник, прорубленный еще предками нынешних цестодов. Вот он, вяло ворочающийся, аппетитно розовый. И пахнет от него вкусно.
Латум протянул мне ковш. Я зачерпнул теплой студенистой массы, не прекратившей своего колыхания и насытился. Ее можно пить, она, как кисель.
Латум и Солиум уже наполнили бурдюки. Теперь нам предстоит обратный путь, гораздо более трудный, потому что сюда мы шли налегке. Но все равно, оно того стоило – чтобы отведать свеженького, еще живого.
Так мы и двинулись – впереди Ценур, в середине – они с бурдюками, сзади я.
Мог ли я предположить, отправляясь с Плутона на «Заратустре», чем закончится для меня моя третья (и видать, последняя) экспедиция? И даже раньше, когда летел с родной Сирены Центавры на Землю для продолжения учебы? А позже, отделяясь от корабля на исследовательском модуле?
Ценур поднял руку и мы остановились. Он достал кинжал и уколол мир в одном одному ему известном месте. Створки хлюпнули, брызнули слизью и конвульсивно расширились. В образовавшуюся щель мы и пролезли.
Кто вообще мог предположить наличие в энергосфере планеты слоя, который наши щупалки не берут? Мы ни с чем подобным раньше не встречались.
Цестоды не всегда населяли этот мир. Они, как и я, пришли в него из космоса. Потому что они знали об этом слое. И объяснили мне потом, что со мной случилось.
Попав в этот слой моя энергосуть не выдержала, погибла. Он ее сожрал. Без нее я стал биороботом. Все сохранилось: память, рефлексы, навыки. Но суть исчезла. А человек без нее – уже не человек, даже если ничем иным он от других людей не отличается. Он – людь.
Всех, кто родился без этой сути, или по каким-то причинам ее утратил, помещают отдельно, изолированно, обеспечивая полный комфорт и тщательное наблюдение.
Я посадил модуль. Но не встал из кресла. По описаниям специалистов выходило, что сразу после внезапной утраты своей сути человек (с момента утраты сути – людь) попадает в состояние полной апатии. Ему ничего не хочется, ему все безразлично.
И только по истечении некоторого времени голый мозг начинает создавать  свои цели, ставить свои задачи, которые человеку с сутью не пришли бы в голову. Поэтому людь должна быть изолирована. Вся.
Мне повезло. На меня наткнулись цестоды. Сразу. И привели меня в свой мир.
Мне невероятно, фантастически повезло. Они очень редко делают вылазки за пределы своего мира, в поисках минералов для изготовления оружия и инструментов, в примитивных респираторах.
А их мир ползет по желто-сиреневым болотам, покрытым красной ряской, ползет, огибая крупные холмы. И сам он похож на холм – такой холм, что его не утопить ни в одной, даже самой глубокой впадине невероятных океанов Земли. Когда я про земные океаны рассказываю своим новым братьям, они мне мало верят. Во всем Космосе нет ничего, способного сравниться с земными океанами. Лужи есть, озера есть, поля замерзшего льда имеются. Океанов из воды (да еще объединенных в один) нет. Правда, Ценур не верит мне меньше, чем Латум или Солиум. С Ценуром у меня даже начинается нечто вроде телепатии, пока еще слабо, но все сильнее и сильнее. Когда-нибудь я смогу свободно обмениваться мыслями с каждым из своих новых братьев. И со всеми разом.
Цестоды не просто подобрали меня и принесли в свой мир.
Дело в том, что умер брат Ценура, Латума и Солиума. Не совсем умер – умер телом. А суть осталась цела. И жажда жизни в ней пылала, рвала ее (и братьев умершего) на части. Умерший славился своей отвагой и силой. Не силой тела, а силой сути (которая, кстати, способна концентрироваться в теле). Суть не могла последовать за телом. Еще бы, ведь она принадлежала молодому воину. Так бы она и сожгла себя своим же огнем, но вдруг подвернулось свободное тело, ничем не отличающееся от тела взрослого цестода, хоть и свалившееся с неба. Путем длительных камланий и заклинаний нас объединили.
И я вновь почувствовал себя не людью, а человеком. А суть рассосалась во мне, заполнила пустоту моего подсознания и, благодаря тому, что покойный ничем не овладевал механически, но всем естеством вкладывался в каждое дело, мне не пришлось ничего постигать. Сознанию, конечно, пришлось привыкать к новому миру и к цестодам, и к обретенной сути. Но оно уже не удивлялось тому, что за чем идет, куда шагнуть, а оно само собой шагнулось и сделалось.
Вот и сейчас сознание отвлечено от дороги – сознание человека. А суть цестода переступает через шершавые пороги, идет по колыхающимся почвам и не теряет бдительности.
Наконец. Мы достигли родной полости. Здесь чуть светлее, чем в остальных местах нашего мира – свет сочится сверху, розовый, похожий на свет земной зари. Здесь все более-менее твердо – и пол, и потолок, и стены, и колонны. Все белесо и точно окостенело.
Мы разводим полимеров. Они такие маленькие, что их никто не видел. В скоплениях они дают нечто смолоподобное. Цестоды договорились с ними давно (а может, и с собой привезли). Они растут в особой яме, мы достаем их оттуда и лепим все, что надо – перегородки, циновки, канаты. Им надо мысленно показывать, что ты хочешь, и они сами принимают нужную форму.
Перегородки натянуты на колоннах – полимеры как-то прилепляются и образуют нам жилье.
Я живу вместе с братьями.
Потомства я никакого произвести не могу, но под семьей цестоды понимают братьев и сестер – и только. Так что никаких проблем не возникает, моя суть знает, как обращаться с этими женщинами.
Интересно, если цестоды из космоса, то как они преодолели тот слой? Или у них были приборы, которые смогли его зарегистрировать?
По поводу космического корабля они мне тоже ничего сказать не смогли. У меня сложилось такое впечатление, что они обошлись без него.
Ничего, я выясню это, когда стану лучше чувствовать Ценура.
А пока мы разносим бурдюки по семьям.
Взрослые цестоды действительно очень похожи на людей. Ну, разве что волосы не растут и не выпадают, а формируются более или менее длинным ежиком, раз и навсегда. А вообще, в здешнем вечном полумраке особо различий и не разглядишь.
Но дети не похожи не только на человеческих, но и вообще на детей. Детские семьи живут отдельно, к нам приходят только сформировавшиеся, взрослые цестоды, неотличимые от землян. Приходят и присоединяются к своим братьям или сестрам, пришедшим раньше. Или ждут свою родню, если пришли первыми.
Иногда мы находим детей – разных возрастов, они живут по всему миру. Мы обследуем свой район, свою сферу. Другие полости делают то же в своих владениях.
Дети есть дети, даже если они не похожи на взрослых. С ними надо говорить, с ними надо играть – чтобы они выросли такими, как мы.
Когда женщине пора разрешиться от бремени, она идет к водопаду.
Я помню (вернее, это воспоминание моей сути): мы были в финне, во тьме, четверо братьев, наши головы были повернуты друг к другу, и мы смотрели – глаза в глаза. В полной тьме мы видели лица друг друга. Лица – такие же, как сейчас.
Я знаю, что это невозможно. Я знаю, что там, во тьме, в финне, таращились не человеческие глаза, а фасетки. И про жвалы и сколексы тоже знаю. Но помню не их, а лица. Должно быть, то, что во мне от человека, влияет на воспоминания сути цестода.
Но странное дело – и Ценур помнит лица.
Нет. Они не цестоды, они – люди этого мира, ползущего по болотам. И если они так похожи на людей внешне, то они не могут быть не быть похожи на них внутренне. И тогда не стоит вопрос: а кто же я?
Я помню нашу детскую семью – первую нору на рыхлом желтом склоне. Мы ели ее стены и она постоянно расширялась. Я помню, как чувствовал себя, немного хуже – братьев, и их боль становилась моей болью, а их голод – моим голодом. И их страх. А моя ярость, пусть слабее, но передавалась им, и я ощущал ее отраженность, и то, что они ощущают, как я ощущаю… Это было, словно затухающее эхо. Человек во мне удивляется, но память предоставляет  и ему почувствовать себя чем-то средним между муравьем и головастиком. Каково чувствовать три пары муравьиных ног? И как одна из этих пар, средняя, медленно всасывается день за днем, внутрь тебя, а на остальных выделяются пальцы? Я чувствовал ее еще некоторое время после того, как она исчезла. Я помню, мы – подростки. Мы страшны и внешне, и внутренне. Мы ненавидим мир, друг друга и себя. И бросаемся на мир, друг на друга, и рвем. Кусам. Но мы бессильны броситься на себя – броситься и разорвать. И злость желает убить источник каждого звука. А усики растут обратно, и это больно, и они впиваются в тебя, а ты не можешь им отомстить. И терзая брата, ты разъяряешься от того, что чувствуешь его боль, как свою. А когда бьют тебя, тебе страшно, потому что ты жалеешь себя и одновременно себя же ненавидишь себя ненавистью брата. И жалость брата, терзаемого тобой, передается тебе, а ты не хочешь ее, ведь это – его жалость к себе, а не твоя, он навязывает ее тебе.
Мы были страшны. На этой планете нет ничего более страшного, чем подростки. Именно потому, что они похожи на взрослых. И не только на людей, но и на других, кем они становятся, убивая свою семью.
Убивший одного брата или сестру, неизбежно убивает и остальных. Такой не станет человеком, и даже внешне он и близко не будет напоминать человека. Необходимое условие для того, чтобы стать человеком – взаимочувствование. А убив своего брата, подросток ослабляет этот механизм трансформации. И убивает дальше, стараясь свести его совсем на нет.
Так случается с теми семьями, которые не находят взрослые.
Но нас нашли. Я помню прекрасных людей, добрых, сразу понравившихся нам. С ними было спокойно и светло, весело, радостно, интересно. Они учили нас, играли с нами, рассказывали всякие вещи. И постепенно мы становились все больше похожими на них. К нам приходили все время разные взрослые.
И теперь мы любим не двух-трех из них, а всех.
И мы сейчас делаем с другими то. Что делали с нами.
Чтобы они не стали безжалостными, злобными тварями, которых необходимо истреблять. А это тоже тяжело, потому что каждый паукандр вполне может оказаться твоим сыном, до которого ты не дошел, которого ты не нашел. Хорошо хоть, они самостоятельно не размножаются.
Жестокость и злобность – это попытка защититься от мира, страшного и непонятного, стать страшнее того, что пугает, чтобы не бояться его.
Паукандры ненавидят нас и мир, в котором живут, они отравляют его (последнее они просто не могут не делать в силу своей физиологии). Они убивают нас, они ведут с нами борьбу за метаморфов-подростков. Они стремятся не допустить нас к детским и подростковым семьям. А в перспективе они хотят истребить нас, поймать уцелевших и заставить их производить личинки, чтобы затем вырастить из них себе подобных. Сами они бесплодны, у них даже нет органов для воспроизводства. Эти органы формируются в последнюю очередь, завершая развитие метаморфа в человека – вместе со способностью и желанием любить физически, которая доставляет людям столько счастья, что надежно стабилизирует их в человеческой форме. И это правильно – размножаться должны только те, кто способен любить.
Очень важно найти подростковую семью, именно у метаморфов развитие может пойти по тому или иному пути, для детей мы не столь нужны, они не ненавидят друг друга. Но лучше обнаружить семью, когда она еще детская, раз найденных мы уже не потеряем. Мы всегда возвращаемся сразу, как только находим семью, до нас никем не обнаруженную. Возвращаемся, сообщаем, а потом идем искать других, или просто по своим делам. Даже если идем к пищероднику – возвращаемся.
Паукандры пробовали ловить детей, но под их присмотром дети часто гибнут, вырастают слабыми. Теперь они стараются просто не допустить нашего влияния на подростков. И тогда новые паукандры сами придут к ним.
Меня, конечно, ищут, но я не вернусь – теперь мое место здесь. У меня никогда не было братьев, а сейчас у меня их трое.
Отдохнув и навестив друзей-соседей, мы начали подготовку к поиску – нарастили себе стрел к наконечникам и рукоятей к ножам, проверили все снаряжение. Паукандры не умеют договариваться с полимерами, но они и так природой вооружены не в сравнение с нами. Они тяжелее нас в несколько раз. Метаморф, убивая семью, поедает трупы. И вес. И размеры его увеличиваются соответственно. Так превращаются в монстров.
Нам принесли еду – из другого места, голубоватую, рассыпчатую и соленую. Мы поспали и отправились в верхние области мира. Полости занимают среднюю его часть. А паукандры – везде, где нет нас. Они держатся подальше от наших поселений.
И у них от человека нет ничего. Их лик – страшная морда гигантского насекомого.
Мы идем по оранжевым кочкам, дергающимся от наших шагов. Этими кочками покрыт весь туннель – и потолок, и стены, хотя выделить их трудно – туннель круглый. Перепрыгиваем через желтый булькающий ручей. Белая голова с кругами присосок и двумя рогообразно загнутыми крючьями высовывается из него нам вслед и тут же, испугавшись моего возвратного внимания (я оглянулся), ныряет, растягивая гармошку члеников.
Я оглянулся? Нет, я иду впереди. Оглянулся Ценур, мой брат.