Место будущей новостройки

Честно сказать, я и теперь не очень понимаю, зачем Мария Васильевна – совпадение имени и отчества совершенно случайное! – с таким пристрастием пытала Колю, где он живет? У нее в классном журнале черным по белому было записано, что Сапрыкин Николай Герасимович проживает на улице Белореченской, в доме номер 64. Или ее вопрос был связан с тем, что Коля постоянно опаздывал, и она имела ввиду, что где он, мол,  живет, у какого черта на куличках?.. А, может быть, ее интересовало откуда, из каких таких мест Сапрыкин являлся иногда в школу непричесанным и настолько перепачканным с ног до головы, что она заставляла его выйти из школы на улицу, снять пиджак и потереть его в тех местах, где к нему пристала грязь…

Николай молчал, напряженно думал. До него не сразу доходил смысл этого странного вопроса. Сапрыкин как на уроке, когда боялся вызова к доске, прятал глаза, потом для большей убедительности прятал и очки, в карман, краснел. Правда, на уроке, очки не снимал, внимательно следя за каждым движением и взглядом учителя, он, к тому же, отчаянно сосал авторучку.

В школе ему никогда не было спокойно. Впрочем, и вне ее стен, жизнь не оставляла времени почесать в затылке. Николай успевал лишь пост-фактум фиксировать в своем не по возрасту хряснущем сознании, драматические эпизоды из сумбурной цепи событий, которыми его щедро одаривала судьба. Обыкновенный день двенадцатилетнего мальчика, живущего на улице Белореченской, мог состоять из следующих основных фрагментов: досадного падения в грязную канаву по дороге в школу из-за сыгравшей под ногами доски в настиле над ее вонючей поверхностью; возмущенного монолога Марии Васильевны по поводу безобразного внешнего вида Сапрыкина перед занятиями и «последнего» разговора с ним по поводу очередной двойки по алгебре уже после занятий; домашнего скандала вследствие бездумного стучания на кухне молотком по пистонам, которые мог притащить к нему домой Транепа (уличное прозвище Колиного приятеля - Валеры Транькова); многочасовой пальбы самодельными алюминиевыми «пульками» сначала по консервным банкам, потом по уличным фонарям из транепиной духовки; привода в полицию за хулиганство, и, наконец, легкой порки за дневные прегрешения, о которых мать с отчимом узнали, либо догадались.

Белореченская… Именно здесь, на этой самой улице, петляющей в глубинах старой части города, спускавшейся ближе к своему окончанию в глубокий овраг, где, собственно, и жил Николай Сапрыкин, начинались и оканчивались дни, зарождались мечты и рушились надежды, текло детство, матерел характер и деревенело сознание нашего героя. Овраг, с его особым микроклиматом, влажным, пропитанным застойными болотистыми запахами воздухом, с постоянным журчанием канавы, над которой весной нежно склонялись цветущие вербы, растущие семейками то тут, то там, с густыми зарослями репейника, лебеды и полыни, придавал особый привкус жизни его обитателям, в основном самовольно построившим свои дома на его откосах. У оврага было столько достоинств, что кое-кто из нас, мальчишек, даже не представлял своего существования без него. Транепа каждый вечер рвал в нем траву для своих кроликов. Летом на песчано-глинистых берегах канавы ранними утрами после дождя мы собирали выползков для рыбалки, а кто не отличался брезгливостью, мог легко надергать опарышей на ее мелководье. К тому же рядом в избытке рос ивняк, из прямых побегов которого после сушки с оттяжкой получались хорошие удилища. Овраг безотказно служил любимым местом наших игр. И, вместе с тем, овраг скрывал в себе множество тайн, в большинство из которых была посвящена лишь полиция, потому что у этих тайн был свой специфический характер.

Валера Траньков был уверен, что, если задаться целью, в овраге можно найти что угодно. Что именно, он наверняка не знал, но что-нибудь необычное – точно. Иногда, бросив где попало мешок с травой для своих ушастых питомцев, он отправлялся на поиски этого «что-нибудь». Пройдя по оврагу вдоль канавы, внимательно озираясь по сторонам и разглядывая землю под журчащим ручьем, вперед, до бьющего из-под земли почти фонтаном родника и до подъема улицы на крутую глинистую гору, а затем – назад, Валера успокаивался и уходил домой. Но на следующий день уверенность в неизбежности ценной находки овладевала им вновь, и он повторял свой незатейливый маршрут. Однажды под мутным десятисантиметровым слоем воды Траньков заметил торчащий из-под земли угол какого-то темно-зеленого ящика. Сердце замерло, и волна согревающей радости пробежала по телу: наконец-то он нашел то, что давно хотел найти. Оно лежит в этом ящике!..

Минут через десять ящик, не смотря на зловонье от фекалий, которыми его словно специально обмазали, был вскрыт. Он оказался доверху набитым патронами. Такого даже Валера, давно готовивший себя к необычным находкам, никак не мог себе представить. Вокруг не было ни души и Траньков, аккуратно закрыв крышку, со знанием дела, быстро пригреб к ящику кучу ила. Замаскировав его, он направился к своему мешку, обдумывая по дороге, как может пригодиться находка, кому она может потребоваться, нельзя ли продать патроны, и сколько за них можно выручить. Но своей радости мальчик не смог долго хранить в себе. В тот же день Валера, встретившись по традиции со своими друзьями поздним вечером у оврага, с придыханием сообщил своей о находке. Неожиданно для него дальнейшая судьба ящика стала предметом общего обсуждения. И чем дольше продолжалось это обсуждение, тем его голос все меньше значил. Наконец, когда все это Валере надоело и стало казаться до безысходности обидным, он неожиданно отрезал:

– Я нашел, никому не покажу, сам вытащу и расстреляю.

– А ящик большой? – тут же спросил Серега Лонин.

Транепа задумался, вспоминая размеры находки. И только теперь он понял, что ящик не только довольно большой, но и, должно быть, страшно тяжелый. Куда-то его тащить одному было просто невозможно. Однако сдаваться не хотелось, и Валера выдал очередную мысль:

– Я по несколько штук буду доставать и переносить. В карманах.

– Но они же мокрые. Стрелять не будут... – Предположил Сашка Силин.

Мысленно Валера с этим согласился, но промолчал.

– Может быть, они совсем не годные. Надо сначала проверить. Но сушить на солнце их нельзя: все равно кто-то увидит. Можно в костер пару штук бросить и посмотреть… – изрек самый старший из нас – Вовка Соловей.

Именно эта мысль показалась всем наиболее правильной. Даже обиженный Валера Траньков на этот раз кивнул:

– Можно.

И тут же уточнил:

– Но от них сильно воняет!
Однако теперь инициатива принадлежала уже Вовке. Он окинул всех взглядом и сразу распределил роли и действия:

– Транепа, если уж он не хочет показывать всем, покажет Коле. – Сапрыкин выпрямился и поправил очки. – Коля в удобное время, когда никто не увидит, достанет несколько штук, помоет, но не будет хранить их дома, а передаст Филину (так между собой по дружбе мы звали Силина). – Сашка неожиданно по-идиотски хохотнул, он часто смеялся невпопад, как бы привлекая к себе внимание и стараясь «увеселить» обстановку. – Он их спрячет, – продолжал Соловей, – и когда будет нормальная погода, не такая, как сегодня, – Вовка проткнул указательным пальцем черное небо, – мы пойдем все вместе искупаться, на Белую. Там разведем костерчик и испытаем.

Никто не возражал и, тем более, не спорил, потому что самые  нелепые предложения в нашей компании иногда воспринимались как вполне нормальные и дельные.

Про себя я тогда отметил, что решение, в принципе, правильное, но самая неприятная и грязная работа опять досталась Сапрыкину. Коля почему-то всегда исполнял роль либо подопытного кролика, либо мальчика для битья, либо дежурного сантехника. Но, удивительно, он не противился, не пытался перевалить порученное дело или просто предложение сделать что-то, пусть неприятное или даже опасное, на кого-то другого. К примеру, когда в наших руках оказался карбид, и мы производили испытания на его реакцию с водой и другими элементами таблицы Менделеева, не имея еще никакого теоретического представления о последствиях такой реакции, именно Коле мы предлагали добавить в емкость с карбидом воды и быстро туго закупорить ее пробкой. Именно ему мы предлагали в добавок ко всему кинуть в уже шипящую массу кусочек неизвестно откуда раздобытого натрия… И он беспрекословно делал все это, после чего ходил с напрочь сожженными бровями и ресницами месяц или больше, и никому не говорил, по какой причине.

Через пару дней, когда небо абсолютно очистилось от свинцовой занавеси, мы той же компанией спускались к реке. В увесистом газетном свертке опять Сапрыкин нес в кармане своих школьных и единственных брюк «пару» отмытых им же от дерьма патронов к автомату Калашникова. Говорили ни о чем – так, шутили и смеялись, как всегда это бывало перед важными и ответственными событиями. Но каждый из нас уже чувствовал, уже жил тем заранее спланированным и, вместе с тем, непредсказуемым недалеким будущим.

На песчаном берегу, как того требовал жаркий солнечный день, там где не принято было купаться тем, кто шел к реке именно с этой целью, разделись, развели костер. Коле было велено кинуть в него газетный сверток, где на самом деле было никак не менее двадцати-тридцати патронов. Сразу после этого, зная по фильмам о том, что пули поражают тех, кто стоит, мы залегли метрах в пятнадцати от костра и стали ждать. Молчали, боясь пропустить хоть какой-то звук. Не мигая смотрели на огонь и предвкушали ослепительные взрывы и разлетающиеся от них по сторонам головешки. Казалось, прошло довольно много времени, но ничего не происходило. Тогда я, превозмогая в себе страх и желая высказать предположение первым, неуверенно произнес:

– Может, они не настоящие или негодные…

Филин хохотнул.

Соловей молча посмотрел на меня, потом назидательно произнес:

– Надо подождать еще.

Но ждать долго терпения не было. Что-то надо было непременно сделать, чтобы не было так скучно. Тогда Транепа, кажется уже почти поверивший в бесполезность своей находки, с видом человека, ожидающего коллективной ржачки, театрально предложил:

– Коля, возьми прутик, повороши костер!

Никто больше не проронил ни слова. Но Филин хохотнул. Коля встал, шагнул вперед, поднял валявшийся под ногами обломок ивовой ветки и направился к костру.

– Стой! – приказал ему Соловей и продолжительно посмотрел на Филина. – Потянем жребий.

Он вынул из спичечного коробка шесть спичек, одну обломал, и, расположив их в ряд между большим и указательным пальцами правой руки, повернулся к посерьезневшему Александру:

– Предложившему почет и уважение. Тяни первым, Филин! А Коля пусть будет последним.

Первому повезло, как, впрочем, и второму, и третьему, и четвертому. Пятым был сам Соловей, который передал две оставшиеся спички мне и тоже вытянул длинную. Я молча показал всем последнюю короткую спичку.

– Ну, вот, можно было и не тянуть. Утопленнику так не везет! – попытался сострить Филин.

Все, чтобы не происходило с Сапрыкиным, сам он воспринимал безэмоционально, с выражением лица умудренного жизнью старца, которого ни рассмешить, ни обидеть, ни удивить уже не возможно. Лишь сосредоточенное сопение выдавало его душевное напряжение, серьезное отношение к происходящему. Вот и тогда мы услышали это сопение. Он снова направился к костру. Перед ним на мгновение замер, а потом спокойно, будто поправлял печеную картошку в золе, поворошил патроны, лежавшие между горящими головешками.

- Все, хватит, уходи быстрее! – опять скомандовал Владимир.

И Коля в несколько прыжков долетел до нас.

Прошла еще минута. Но того, что все мы с таким нетерпением ждали, не происходило. По реке медленно плыла баржа с большими кучами гравия на борту. Солнце умиротворенно сияло в зените белесым шаром. Прямо перед нами к большой воде бесцеремонно прыгала зеленая жаба. Тогда Валера с явной досадой в голосе произнес:

– Да они, оказывается, бракованные. Поэтому их и выкинули.

– Ну, тогда иди, попляши возле огня! – предложил ему Лонин.

Уж не знаю, какая муха меня укусила, но, помню, это я тогда изрек:

– А что, давайте все вместе покрутимся поблизости! Страшно?

– Не страшно, сказал Сапрыкин и встал. Я тоже поднялся, и, подзадоривая остальных, продолжал:

– Что, Коле не страшно, а вам страшно?

Теперь, когда отступать было уже поздно, в голове у меня мелькнула короткая отрезвляющая мысль, которая, возможно, мелькала и у других, только никто ее никогда не произносил: «Коля – дурак!..». Не произносил не потому, что Сапрыкин обидится, а потому что он перестанет быть таким, как есть, тогда жить станет скучно. Но то была лишь мысль, которая на дальнейшие события уже никак не повлияла.

За нами, отряхивая с себя прилипший песок, встал Валера, потом, хохотнув, вскочил Силин. С тоской посмотрев на неподвижно лежащего Соловья, медленно оторвался от земли и Лонин. Наконец, обозвав всех идиотами, поднялся Владимир.

И вдруг одновременно, как по команде, каждым из нас овладело какое-то дикое безумство. Мы с криками, словно наперегонки, кинулись к костру, и стали прыгать и кривляться возле него, совсем потеряв голову. Потом, взявшись за руки, мы стали кружиться вокруг него, словно в хороводе. Руки мы сжимали все сильнее, как будто давая понять друг другу, из этого смертельного хоровода вырваться невозможно, и, если нам суждено погибнуть, то всем вместе. Дружба была сильнее смерти, и ничего на свете не было в те мгновения крепче нашей дружбы. Испытывал ли кто из вас такое же высокое чувство, обостренное столь безрассудным риском?

В иступленном восторге мы, смотревшие в одну точку, увидели, как костер полыхнул одновременно с вырвавшимся из его сердцевины глухим звуком, похожим на хлопок, от которого ноги мгновенно оцепенели. Потом послышался звук, напомнивший жужжание стремительно уносящегося вдаль насекомого и тут же – звон от удара чего-то металлического по пустотелому брюху баржи.

Молниеносно осознав, что произошло, мы интуитивно кинулись врассыпную и попадали на песок, задыхаясь от ужаса и хлынувшей в голову крови. Только Коля упал рядом с костром. Его щуплое тело, обращенное головой к нам, беспомощно распласталось на песке. Из костра же началась настоящая пальба. Вперемежку с коротким буханьем раздавались жужжание и свист. Мы, стараясь прижаться к земле как можно сильнее, все-таки орали своему другу какие-то бесполезные слова, в которых было, наверное, уже больше бессилия и отчаяния, чем реальной силы, способной заставить его ползти к нам, вернуть к жизни.

 
 ;;   ;   ;

Что это было? Безрассудная игра со смертью? Испытание судьбы? Отроческая эйфория от ощущения безнаказанности вседозволенности? Неосознанное желание войны от понимания ее невозможности? Или просто дурь, бахвальство, дурачество друг перед другом, обусловленное возрастом, свободой, которой мы дышали как воздухом? Не знаю. Наверное, все вместе. Но ограниченный потолком больничной палаты взгляд маленького человека, отрешенно лежащего на серой простыне и укрытого по пояс такой же простыней, говорил нам о том, что жизнь глубже и многомернее изведанного пространства, что есть в ней что-то несоизмеримо более тонкое и высокое, ослепительно сверкающее в сознании вечно горящей звездой, непостижимой почти никем из рожденных. К этому человеку уже нельзя было прилепить его прошлое, его бесполезные бдения над скучными учебниками, его неряшливую внешность и рассеянность без причин, его беспощадную ненависть к двойкам в дневнике, из покрасневших страниц которого он так любил сворачивать и запускать в канаву кораблики. Коля Сапрыкин словно перешагнул невидимый барьер, безвозвратно отделивший нас, одинаковых, чем-то похожих на него, прошлого, от него, особенного, сегодняшнего. Оказалось, что от первого разорвавшегося патрона в живот ему попала гильза. Она продырявила тонкую синеватую кожу, с металлическим бездушием впившись своим рваным краем в тело. От испуга и болевого шока Коля потерял сознание, пролежав у костра до окончания смертоносного фейерверка. Счастливый человек! Его больше не задела ни одна гильза и ни одна пуля! Мы донесли Колю до дороги на руках и, остановив первую же попавшуюся машину, доставили в больницу.

Мария Васильевна, наша классная классная, говорила одна, не говорила, а так, причитала:

– Эх, Коля, Коля, где ты живешь?.. Где ты живешь, миленький?..

Она по-матерински ласково гладила его белесую голову, разбавляя своим состраданием и любовью казенную холодность больничной обстановки. Если бы хоть кто-то знал, как ему недоставало этой любви. Мать не имела привычки прикасаться к нему, никогда не испытывала радости и утешения от общения с ним, потому что сама не испытала ни тепла, ни живого мужского участия в своей судьбе. Она лишь работала, чтобы заработать деньги и терпеливо ждала. Ждала, что и на ее долю перепадет кусочек счастья.

– Эх, Коля, Коля, – продолжала Мария Васильевна, – почему же тебе так не везет? Где ты живешь?.. 

Ее ученик снова не понимал вопроса. Он в который раз перебирал в голове ответы, которые, по его мнению, могли бы устроить Марию Васильевну, и молчал, все также, не мигая, глядя в потолок. И вдруг он вспомнил, как однажды в его овраг на улицу Белореченскую пришли какие-то землемеры, которые стали ходить со своими приборами взад и вперед, с горы и на гору, и все мерили, мерили и что-то кричали друг другу. Он подошел к ним и, боясь помешать работе, спросил робко, зачем они все это?.. На что один из землемеров, в красивой синей куртке с тонкой желтой полоской на груди, наверно, фирменной, ответил, что скоро овраг будут засыпать, а на его месте развернется большая новая стройка.

Коля представил, как все дома и заборы в овраге снесет своим носом большой бульдозер, как большие машины начнут привозить в овраг много земли и засыпать ею траву и деревья, как потом, на засыпанном месте, станут быстро-быстро расти большие и красивые дома… Вместе с засыпанным оврагом уйдут в прошлое неудачи и разочарования, печали и сомнения, забудутся насмешки одноклассников, исчезнет обидная надпись на ранце «Я не козел», которую кто-то на его светло-сером ранце выжег лупой, он не будет больше ходить в школу по шатким, почти сгнившим мосткам над мутной, дурно пахнущей канавой, а будет жить в новом многоэтажном доме. В нем можно будет кататься на лифте, смотреть из высоких окон на мелких людей и быстро мчащиеся машины. Может быть, из этих высоких окон он даже увидит тюрьму на другом конце города и заключенных в ней. Мать иногда говорила, отвечая на его вопросы об отце:

– Наверное, арестовали его за что-нибудь и посадили. Но ты не беспокойся, там ему хорошо, потому что кормят бесплатно. А то здесь бы он умер с голоду, потому что не работал и не получал денег.
   
Да, сейчас Коля готов был ответить на вопрос Марии Васильевны! Как он раньше не знал ответа? И, дождавшись ее очередного «эх, Николай… где же ты живешь-то?», он сказал тихо, но уверенно:

– Живу я там, где будет место будущей новостройки!

Никто не понял тогда колиных слов, не догадался, о чем он думал и не узнал, что новостройка была самой главной его мечтой, но Мария Васильевна поцеловала его в теплый лоб и взяла в мягкие ладони почти невесомую кисть правой руки:

– Конечно, теперь я буду знать.


;;;;   ;   ;

Как-то на одной из многолюдных улиц в центре города меня, далеко уже не молодого человека, громко окликнули:

– Бочок!

От того, что кто-то бесцеремонно выкрикнул мое школьное прозвище – просто фамилия у меня Бочков – стало не по себе. Но, подавив в себе возрастную солидность, я обернулся. Никто не махал мне рукой, не пытался приблизиться или как-то выделится из толпы. Никому не было до меня дела. Однако окрик повторился и только тогда я понял, что звал меня водитель до отказа загруженного пассажирами удлиненного троллейбуса с «гармошкой», приостановившегося посреди дороги чуть поодаль. Вид у него для водителя общественного транспортного средства был слегка нетрадиционен: борода, синие солнцезащитные очки, соломенная шляпа на макушке… Ну, ничего, всякое бывает. Он дружелюбно звал меня рукой к себе в открытую дверь и улыбался во весь рот. И приблизившись, я не сразу узнал в нем Сапрыкина. На глазах любопытных прохожих, замедлявших шаг, мы прямо на передних ступенях его многоколесного места работы обнялись. Не отягощаясь находившимися в салоне пассажирами, Коля, не глуша двигатель, стал мне почти кричать:

– Вот, сижу за баранкой, двадцать лет уже. Женат. Двое детей. Оглох немного. Слышу, говорю, не очень хорошо. Но, главное, не ослеп!..

Я тут же вспомнил его неестественно открытый, какой-то жалкий взгляд из лица без бровей и ресниц по причине наших мальчишеских экспериментов с карбидом и подумал: «А ведь мог… Какими же идиотами мы были!».

Сапрыкин продолжал:

– Помнишь, как в овраге шарахались? А патроны, помнишь, нашли? И как меня шибануло?..

Я молча кивнул, вспомнив и о том, что овраг до сих пор остался незастроенным, и недоумевая, как же пассажиры в троллейбусе терпят наш разговор.

Коля не унимался:

– Квартиру я получил – трехкомнатную. Наш-то дом в овраге «сковырнули» по программе сноса ветхого и аварийного жилья…

– Молодец, Сапрыкин! – Немного нервничая, сказал я.

Он снова широко разулыбался:

– В общем, не жалуюсь. Ну, а сам-то как?

– Если сейчас и я начну о себе рассказывать, то твои пассажиры нас задушат, - сказал я. И закончил, сходя со ступеньки:

– Нормально. Нормально живу! Пока, Коля!

Махнув на прощание Сапрыкину рукой, я подумал: «Не сбылась колина мечта о будущей новостройке. Но живет – не жалуется… Значит, счастливый он человек. Новостройки нет, но светлое будущее для него все равно наступило».