Играй, Петрович, играй!..

Мысли теперь не заносили Петровича в необозримые дали. Все необходимое находилось рядом. А необходимым он считал только то, что было доступным. Такое отношение к себе и быту Неволин называл принципом достаточной удовлетворенности. Поэтому самолюбие уже давно не подвергалось унижению от осознания беспомощности перед судьбой и нервы не напрягались, как гитарные струны.

Но осталась ранимость, потребность сопереживать, наивное стремление к справедливости, уравновешенное способностью к длительному терпению, что, впрочем, характерно для людей интеллигентных и образованных в любом возрасте. Даже в отношениях с женой Александр Петрович пытался держаться достойно. Спонтанные, либо запланированные словесные пассажи в свой адрес, зачастую лишенные элементарной логики и уважения, переносил стоически и, как правило, безответно. От периодических нападок Аделаиды Федоровны Петрович скрывался либо на балконе, либо в ванной комнате, совмещенной с туалетом, где он сразу садился на крышку унитаза, потому что под вечно сушащимся бельем стоять, не пригибаясь, в полный рост было невозможно. Но и там слышался ее гортанный голос, срывающийся от приступов злости. К ее раздражительности, упрямству даже в мелочах, самоуверенности и злопамятству пришлось давно привыкнуть. Привыкнуть лучше, чем кардинально менять жизнь, просто менять уже не время! Да и как?.. Делить и без того небольшую квартиру? – Смешно. Уходить самому на съемную? – На какие деньги? Искать другую женщину со своей квартирой и идти в примаки? – Величайшая глупость без пяти минут пенсионера.

Очень давно, когда рождение ребенка могло не только пополнить семью, но и разрядить в ней обстановку, надежда окрыляла Петровича, заставляла чувствовать, слышать и видеть все по-другому, как будто на фоне мрачных басовых аккордов настойчиво звучала мажорная жизнеутверждающая тема. Казалось, он вот-вот откроет для себя какой-то принцип или правило, которые позволят свободно балансировать между так называемыми интересами семьи и собственными интересами. Но когда Неволин разменял шестой десяток, над соотношением возможного и реального пришлось задуматься.

Раз или два в неделю, с трудом выдумав причину, или просто в отчаянии махнув рукой, что уже было чревато выяснением отношений, Петрович вырывался из дома – поглазеть на тренировки местной футбольной команды на небольшом стадионе, где он встречался с такими же любителями отвлечься от гнетущих мыслей и серых будней или просто пообщаться с народом – так он называл свои прогулки по парку и обсуждение новостей совсем с незнакомыми людьми. Но заканчивались такие встречи и обсуждения, как правило, у пивного ларька, где для нормализации вкуса и градуса в пивную кружку считалось обязательным плеснуть граммов пятьдесят водки. Отбивая об осиновый стол сухую воблу, один из завсегдатаев обычно окликал его:

– Ну, Петрович, иди к нам! С прислонившихся денег не берем! – И без всяких переходов приступал к самому главному. – Что-то «Спартак» сдал в этом сезоне!..

Домой Неволин возвращался уже в другом настроении, но заранее слегка озлобленным на случай внезапного нападения со стороны Аделаиды Федоровны. Старался быть незаметным, молчать, чтобы не спровоцировать жену на расспросы и нескончаемую брань… Обычно он беззвучно открывал ключом входную дверь и пытался незаметно пролететь мимо спальни, где «прыгала» с канала на канал взвинченная его длительным отсутствием супруга. Иногда это получалось, и тогда для тяжкого разговора оставалось гораздо меньше времени перед сном.

Но в тот день Петрович не стал таиться. Он вошел домой с угрюмым лицом и перебинтованной рукой. Жена в крайнем изумлении спросила, заложив в интонации и возможность развития темы, и неотвратимость комментария любого, даже самого неожиданного ответа:

– Где это тебя ушибло-то? Или упал?

Неволин, еще испытывавший боль в кисти правой руки, но, вместе с тем, не желая подавать даже намека на свои ощущения и предчувствуя неизбежный скандал, сказал как можно более безразлично:

– Да, пацаны... Знаешь ведь, молодежь какая задиристая… Слово за слово, ну и… поцарапал. – Он махнул забинтованной рукой. – Ладно, черт с ними!

– Ну, да, ты ведь драться-то не умеешь... Ни драться, ни работать! – Аделаида Федоровна пренебрежительно смерила его взглядом, подошла ближе, слегка наклонила голову, принюхиваясь. –У-у-у-у! – Протянула она. – А разит-то от него… Что, бутылку не поделили? С шантрапой уже по подворотням… докатился! Связался с кем, идиот старый!

– Деля! – бросив просящий взгляд на жену, начал Петрович, но вдруг увидев в ее глазах рассыпанные угли, понял, что продолжать бессмысленно. Он внезапно почувствовал смертельную подгибающую ноги усталость. Захотелось запереться в ванной, упасть прямо на пол и заснуть: его всегда нестерпимо клонило ко сну, когда приходилось сносить оскорбления, выслушивать упреки и уворачиваться от оплеух. Однако жена и не думала униматься:

– Руку кто бинтовал? Царапину-то мазали? – Больше не из сочувствия, а так, скорее, для порядка, спросила жена.

– Мазали, мазали… – Пробормотал Петрович, вспоминая, как в травмпункте кровоточащий палец обрабатывали перекисью водорода, замораживали, а потом зашивали у него на глазах.

– Как теперь на своей «шарманке» будешь тренькать? Царапина не помешает?..

Неволин поморщился: откуда в ней все вот это базарное, вульгарное, с отрыжкой из мещанского придавленного однобокими интересами быта торгашеской семьи, из которой он ее, в то время еще круглолицую розовощекую и наивную девушку, с таким трудом вырвал? Он и в самом деле не знал, как держать теперь в руках инструмент. Ведь бинт на руке скрывал не ссадину, а оторванный указательный палец, то есть, не весь, а по вторую фалангу, что, конечно, ничуть не утешало. Почему-то страшно не хотелось открывать все это Аделаиде, ведь не поймет, а просто переведет в другую плоскость, скажет, случилось все из-за выпивки, сидел бы дома – не вляпался… Хотя, на самом-то деле, при чем тут выпивка, вляпался – не вляпался!.. Просто по дороге домой Петрович заглянул в гараж к соседу, где тот установил циркулярную пилу и кромил небольшие отрезки сосновых досок. Работа не шла, тонкие доски опасно мотало и уводило в сторону из-под неуверенных рук, и Неволин, для которого проще было показать, чем советовать, сняв пиджак, взялся за дело. Сосед, суетившийся рядом, запричитал про пчел, про дороговизну инвентаря и, в частности, рамок для ульев, ради изготовления которых он, собственно, и купил у кого-то с рук эту самодельную «адскую машину». Станина «циркулярки» не отличалась устойчивостью. Когда мотор набирал обороты, ее начинало мотать из стороны в сторону. К тому же, режущий диск почему-то вибрировал, и, чтобы кромка у досок получалась ровнее, правой рукой Петрович подводил срезаемую часть прижимаемой сверху заготовки практически вплотную к нему. Сначала все шло как по маслу, стопка обработанных досок быстро росла. Но в какой-то момент контроль за безопасностью расстояния от руки до вращающихся по кругу зубцов ослаб. Часть указательного пальца правой руки раздробило так, что сберечь эту часть, чтобы потом попытаться пришить, было уже невозможно. Неволин не вскрикнул, он скривился от боли, сжал большим и указательным пальцами другой руки пострадавший палец у основания, ближе к ладони, чтобы из него не хлыстала кровь, и сдавленным голосом спросил:

– Водка… есть?

Водка нашлась – аж неоткрытая поллитровка. Нашелся и бинт, в гараже все найдется! На кровоточащий палец плеснули водки, отчего Петрович громко вскрикнул. Затем обильно смоченным бинтом протерли обе руки. Укороченный палец перетянули и забинтовали. Сорокоградусную, сетуя на мороз, который стал ощутим только сейчас, быстро без всякой закуски допили, и Неволин направился в травмпункт. Только по дороге он почувствовал, как в груди «перевернулось» и заболело сердце.

На работе, в детской музыкальной школе, куда Александр Петрович на следующий день, в понедельник, пришел с перебинтованным пальцем и прихваченной тем же бинтом кистью руки, ни сожаления, ни удивления почти никто не выразил. Лишь Дмитрий Михайлович Белков, сосед по кабинету, поинтересовался, здороваясь, вывих или перелом, да Людмила Ивановна Горецкая, преподаватель сольфеджио, неподдельно побледнела, уже под вечер встретив Неволина у актового зала. Что-то незримо-неуловимое связывало Александра Петровича с этой женщиной, объединяло их души, очень разные, но одинаково высокие.

Ну, а начальству из кабинетов тем более ничего не видно. Вообще руки Петровича администрацию школы интересовали, но только тогда, например, когда надо было быстро и без лишних затрат настроить пианино. Настройщика, работавшего на полставки, давно уволили по причине жесткой экономии, и теперь его место занял Неволин, на общественных началах освоивший по настоянию директора это неблагодарное занятие. К его рукам проявляли интерес и во время подготовки к ежегодному отчетному концерту, когда из преподавателей на добровольно-принудительной основе создавались дуэты, трио, квартеты, чтобы показать ученикам и их родителям, к чему надо стремиться, и что у педагогического состава есть еще порох в пороховницах. Руки Петровича нужны были и тогда, когда в школе ремонтировали крышу, и, посчитав, что затраты по ремонту несоизмеримы с бюджетом, решили, что нанять в качестве кровельщиков выгоднее своих же преподавателей, заплатив им меньше чем вдвое.

В штате Неволин числился «народником», – так называли учителей игры на баяне. Отделение мало чем отличалось от других, разве что было на сто процентов мужским. Однако это не мешало руководить им женщине – Виктории Акоповне Мамаджанян. Она была и завучем музыкальной школы в силу способностей к руководству и заведующей народным отделением, умудряясь еще одновременно преподавать по классу игры на аккордеоне. Качающая тело походка, сутуловатая осанка, пухлые конечности, близорукие движения этого «начальника штаба» в юбке выдавали, что инструмента в дряхлеющих руках она давно уже не держала, но, тем не менее, ей хватало бодрости духа крепко держать в ежовых рукавицах как родное ей отделение, так и всю школу. Среди своих Петрович частенько называл ее Земляникой Траншеевной, издеваясь над выдуманным смыслом «перефразированных» имени и отчества урожденной армянки Мамаджанян, за манеру сладко улыбаться, но глубоко «копать», когда надо было «копать». Он не очень-то доверял коллегам, были среди них такие, кто с большим желанием передавал завучу почти дословно все самые приватные разговоры, но ему было все равно, даже приятно от мысли, как она сморщит и без того морщинистый лоб, как озабоченно оскалит зубы, приподняв к носу толстую усатую губу, и не спеша переварит в своем вредном мозгу это смешное, но обидное имя…

Однако Петровича, мягко говоря, было за что недолюбливать и без этого. На фоне всеобщей суеты вокруг ежегодных недоборов учащихся особенно бросалось в глаза, что он никогда не переживал, сколько ребят осенью будет зачислено на народное отделение. Его ничуть не волновало, что школа перебивается с копейки на копейку. Вдобавок Неволин как-то пассивно относился к проблеме успеваемости. Не тянет ученик, ну, и бог с ним! Не все, мол, виртуозами родятся… К тому же наш герой имел очень скверную привычку опаздывать на работу, и, опоздав, как мальчишка прятался от начальства. Но Виктория Акоповна, обычно неожиданно выплывавшая из-за какого-нибудь угла, сводила на нет все попытки избежать неприятных разговоров:

– В прятки решили поиграть, Александр Петрович? Стыдно… Вы же не молодой уже человек. Педагог! Зайдите-ка ко мне в кабинет, когда отдышитесь в классе!

Говорила она не спеша, любуясь своей принципиальной позицией и демонстрируя хроническую усталость. Бесполезные воспитательные беседы с Неволиным изрядно ей надоели. Давно хотелось его уволить, но, с другой стороны, в штате всегда нужны люди без амбиций и особых претензий. Нищенская зарплата, систематическое урезание тарифов и надбавок, сокрытие спонсорской помощи и периодическая ее дележка между избранными для таких как Петрович не повод возмущаться. Именно благодаря им фонд оплаты труда можно «кроить по своим лекалам».

Через месяц началась подготовка к ежегодным экзаменам и отчетному концерту. Преподаватели, зная, что выступать все равно придется, самостоятельно объединялись в музыкальные группки, а потом уже заведующие, каждый от своего отделения, подавали наверх списки участников самодеятельных ансамблей преподавателей-баянистов, -аккордеонистов, -пианистов, -скрипачей и -виолончелистов.

Неволин, торопливо пытавшийся освоить игру на инструменте сначала без применения, потом с применением укороченного пальца правой руки, нервничал и чертыхался. Он каждый день по часу-полтора занимался в своем классе после уроков, стараясь «приучить» указательный палец к согласованным действиям в дружной команде других пальцев, стремясь повысить его чувствительность с помощью резких ударов по клавишам на громких звуках, глиссандо и других упражнений. Где-то необходимо было подменить указательный палец большим, но к подмене тоже надо было привыкнуть… Игра не получалась чистой, многолетний опыт в данном случае не выручал. В конце концов, настойчивость уступила отчаянию: до концерта оставалась всего одна неделя, а набрать форму никак не удавалось. «Все, про баян надо забывать. Зачем мучить инструмент?.. Хватит, свое отыграл!», – Обреченно думал Александр Петрович.
 
Неволину казалось, что теперь он никому не нужен, что в застекленных глазах Мамаджанян ничего уже не разглядеть, кроме холода и неприязни, и что скоро Траншеевна разразится на него тяжелой педагогической бранью, от которой только один выход… магазин! Петрович вдруг осознал, что живет, испытывая постоянный страх, что с завучем у него не будет больше хороших отношений, что дело идет к увольнению.

– Ты играй, Сережа, внимательней! Диез не увидел... И не надо волочь руки по клавиатуре, пружинь немножко пальчиками, выигрывай, «вытанцовывай» каждую нотку! – Приговаривал старый учитель своему сосредоточенному ученику и, приоткрыв дверцу старого шифоньера у него за спиной, старался как можно более бесшумно налить из купленной от безысходности бутылки в стакан граммов пятьдесят прозрачной жидкости, которая казалась сейчас спасеньем от всех бед и несчастий.

Виктории Акоповне, столкнувшейся возле своего кабинета с Петровичем и уловившей от него запах спиртного, не пришлось долго убеждать директора школы уволить его в тот же день. Горецкая, ненароком оказавшаяся в учительской при их разговоре, с жаром вступилась за своего тайного друга, но в ответ услышала угрозы и в свой адрес: у начальства всегда есть прозапас повод обрушиться на педагога. Написать заявление об увольнении по собственному желанию было для Неволина лучшим из предложенного. Уже через десять минут ему вручили трудовую книжку и выдали приказ.


* * *

Для худенькой четырнадцатилетней девочки ежедневные тренировки не были в тягость, они лишь закаляли ее характер, с каждым днем прибавляли к нему упорства. Когда одноклассницы загорали на пляже, она бегала по набережной. Когда подруги шли в кино, она отрабатывала в спортзале «дорожку» из прыжков. Но большой спорт всегда связан с риском, поэтому перелом плюсневой кости не был для Лизы неожиданностью. Родители, конечно, сильно переживавшие по поводу случившегося, купили дочери костыли, а тренер, навестив ее дома, принес деревянную «подкову», которая ограничивала подвижность стопы. Это нехитрое самодельное приспособление перекочевывало от одной спортсменки к другой до двух-трех раз в год.

Не смотря на свой почти детский возраст, Лиза уже имела спортивный разряд кандидата в мастера спорта. Удивительная целеустремленность отличала эту упрямицу от сверстниц. Ее словно запрограммировали на стремление к высокому результату, победе. Вся жизнь, которая могла быть по-юношески беззаботной и безоблачной, подчинялась строгим правилам, а дни расписаны по минутам. И лишь эта досадная травма заставила приостановиться, что называется, перевести дух.

Петрович, живший от Лизы по соседству, давно дружил с этой удивительной и сильной девочкой. Он, не имевший своих детей, по-хорошему завидовал ее родителям и как-то сознался им в этом. Неволин с каким-то потрясением открывал в этом юном создании то, чего никогда не было даже у него, человека взрослого, – способности жить свободно, точнее, ощущать себя свободным. Заниматься делом без оглядки, без опаски осуждения или непонимания. Не воспринимать близко к сердцу поражения, неудачи, а лишь упорно двигаться вперед, в своем направлении.

Александр Петрович, часто «залечивавший» душевные раны, наносимые Аделаидой Федоровной, на кухне, за приготовлением кексов и пирожных, – было у него такое увлечение, как он сам шутил, «против скуки и досады», – был безмерно рад, когда мог угостить Лизу, оказавшуюся на балконе, чем-то вкусненьким. Девушка принимала от него какое-нибудь домашнее печенье, благодарила, но никогда не улыбалась. Это не боль, но совсем не детские мысли об утекающем как песок сквозь пальцы времени никогда не покидали ее. Она с ужасом думала о том, что вот сейчас, глупо торча на балконе, она вместе с временем теряет все – и форму, и место в команде, и, самое главное, веру в свои силы.

Неволин практически никогда не брал дома в руки баян. Даже партитуры, когда вел в музыкальной школе такую особую дисциплину, как «оркестр», он расписывал, не пользуясь инструментом, потому что имел абсолютный слух. Но в тот день его словно какая-то неведомая сила потянула к большому черному ящику… Небрежно бросив на стол трудовую книжку с приказом, Петрович достал из футляра поблескивавший клавишами пятирядный баян и с силой растянул слипшиеся меха. Раздалось потрескивание и еле слышное шипение, после которого в воздухе словно повис вопрос: что дальше?..

Аделаиды Федоровны дома не было, и поэтому Александр Петрович неожиданно заговорил вслух: «Что, уволили, значит, от баяна оторвали?.. Думаете, что все, что Неволин скис?.. – Его левая рука беспорядочно перебрала несколько клавиш, и баян откликнулся невероятно родными теплыми басовыми звуками. – Нет, мы еще покажем, на что способны!..».

Он теперь уже правой рукой быстро пробежал по клавиатуре сверху вниз, стараясь чисто сыграть до-мажорную гамму в несколько октав. Получилось не очень хорошо, главным образом, из-за того, что большой и указательный палец еще четко не разделили между собой своих ролей. Но музыканта это не смутило и не расстроило. Он, слегка наклонив к баяну голову и как бы прислушиваясь к хорошо знакомой мелодии, теперь уже в обе руки заиграл вальс «Дунайские волны», но тут же прервал игру, опять заговорив вслух: «Вы что-то все полегче стараетесь выбрать, Александр Петрович, из школьной программы!.. Нет, так дело не пойдет, давайте уж хотя бы… Рахманинова, – Неволин на секунду задумался, припоминая, что же можно сыграть из Рахманинова, но вдруг отбросил эту идею и добавил к сказанному, словно вынимая палочку-выручалочку… – Или Баха…». И тут же его небольшую квартирку наполнили густые ритмичные звуки «Токкаты и фуги ре минор». Однако вскоре стало ясно: музыке тесно в четырех стенах.

Петрович, не переставая играть, протиснулся сквозь створку приоткрытой на балкон двери и увидел Лизу, стоявшую на соседнем балконе, которая опиралась всем своим худеньким телом на костыли так, что оно заметно просело между плечами. Она была как всегда серьезной и о чем-то сосредоточенно думала. Неволин с отеческой жалостью посмотрел на нее, но поздоровался все-таки довольно бодро:

– Привет, Лизавета!

Лиза обернулась к Александру Петровичу, и, слегка поправляя волосы, ответила вежливым продолжительным кивком. В этот день на ней было светлое платье, и, в целом, улавливалась какая-то перемена в ее внешности, взгляде.

Неволин перестал играть и, без предисловий, поинтересовался:

– Что-то ты сегодня, Лизавета, какая-то не такая… Особенная!..

Лиза прищурилась, помедлила:

– День рождения у меня сегодня…

Неволин оживился, подошел ближе:

– А что же так печально? День рождения – это же праздник!..

Александр Петрович подмигнул ей и вдруг грянул на баяне так громко, что с рябины около балкона слетела какая-то быстрая птица. Это была всем хорошо знакомая детская песенка, которую так и хотелось подхватить за выговаривающим каждый звук баяном.

Лицо Лизы показалось из-под длинной упрямой пряди волос, луч вечернего солнца блеснул, да так и остался гореть в ее глазах. Она улыбнулась, и Неволину почудилось, что он никогда не видел этой улыбки. Его маленькая соседка улыбалась так редко, что эту улыбку, превращавшую костыли, поддерживавшие ее тело, в нелепую лишнюю деталь, искусственно добавленную к образу сильной девушки, действительно можно было не помнить, счесть нереальной. В ответ на простую задушевную мелодию, лившуюся из-под рук музыканта, Лиза улыбалась искренно, по-особенному тепло, и Петрович забыл и про увольнение, и про свою правую руку, на которой не хватало половины указательного пальца. Аккорды, темы и вариации звучали чисто, без фальши. Ни боли, ни натяжения кожи на ладони уже не чувствовалось. Небольшие пьески сменяли друг друга, в исполнении аккомпанирующего и в полголоса подпевающего баяниста звучали и песни. Сегодня душа музыканта была настроена на высокий регистр, какая-то волшебная сила вдохновляла его и бросала в самый водоворот, в самую бездну музыки. Огромный мир, простиравшийся у него перед глазами, не мог поглотить, изничтожить и умалить его светлую неизъяснимую печаль, идущую от сердца, в этот час, в это мгновенье простившего все бессмысленное на земле, всех творящих несправедливость людей… И Викторию Акоповну, совершившую сегодня, наверное, правильный, но отвратительный поступок… И жену его – Аделаиду Федоровну, которой никогда не осознать, насколько далеки друг от друга их непримиримые души, насколько глупа и досадна ее меркантильность, сводящаяся к бесцельному накопительству, насколько жестока нетерпимость. Музыка словно приподымала Неволина над всем этим несовершенным миром, и несла высоко над землей, заставляя отречься от обыденного.

Возле дома неизвестно откуда появился Сема Корякин. Он хорошо знал Петровича, жил где-то поблизости, частенько их дороги пересекались. Разница в уровне образования и культуры не была препятствием к их общению. Сема по-своему почтительно относился к старому педагогу. При встрече он обычно снимал свою широкополую на вид не очень чистую шляпу и описывал ей полукруг ниже колен. Иногда просил дать взаймы денег. И Неволин давал, выгребая из своих карманов последние копейки. Сейчас же Корякин встал под его балконом, до которого можно было свободно дотянуться рукой, так как наш герой жил на втором этаже одинокого девятиэтажного дома в старой части города, положил бессменную шляпу прямо на асфальт, себе под ноги. Для наглядности и придания большей убедительности своему занятию он бросил в нее червонец. И дело пошло: за каких-нибудь десять-пятнадцать минут сумма в шляпе увеличилась в несколько раз…

А Петрович все играл, играл... и мелодии, извлекаемые из этого старого, вышедшего из моды инструмента, смешивались с лиловыми красками заката, образуя загадочную почти осязаемую материю из откровений, грез и мечтаний… Лиза улыбалась, и это казалось сейчас самым важным. Плевать на все, что портит настроение ему и этой обреченной на одиночество в своем стремлении к неведомой высоте девушке. Улыбайся, Лиза!..

Он не увидел, как из-за угла дома появилась жена, возвращавшаяся из магазина. Не видел ее и Сема, прекрасно освоившийся со своей новой неожиданной ролью... Мероприятие могло бы продолжаться, если бы не полное отсутствие у Аделаиды Федоровны чувства юмора. Она оценила обстановку по-своему:

– Это что, уже побираться начал? – ее взгляд, казалось, пронзил сверкающего баяном Петровича насквозь. – И много наклянчили? – она подлетела к Семе, который в испуге уже поднял с асфальта свою шляпу и приготовился бежать… Но он не успел опомниться, как его шляпа от удара Аделаиды Федоровны подлетела вверх. Бумажные деньги, выпавшие из нее, подхватил и понес ветер, а монеты осыпали саму Аделаиду блестящим металлическим дождем.

Сема, словно застигнутый врасплох козел, подпрыгнул на месте и бросился бежать без оглядки, но, удаляясь, он все кричал во все горло:

– Играй, Петрович, играй!.. – Словно эти слова были заклинанием, молитвой, способной несчастных сделать счастливыми, страждущих – сытыми, больных – здоровыми, а злобных – обреченными… Но, самое главное, Сема все это чувствовал, и всего этого хотел!

В то же мгновенье Аделаида Федоровна, ворвавшаяся в свою квартиру, уже читала приказ об увольнении мужа по неосмотрительности оставленный им вместе с трудовой книжкой на столе, и руки у нее все сильнее тряслись, а горло перехватывал спазм.

В приступе безудержной ярости она рванулась к балкону и высунутой сквозь приоткрытую створку двери трудовой книжкой с вложенным в нее приказом стала хлыстать по лысеющей голове мужа. Ничего этого Лиза не видела: обзору мешал балконный откос, закрывавший его ближнюю к стене дома половину. Девушка по-прежнему улыбалась, и эту улыбку омрачать ничем было нельзя. Петрович продолжал играть. Когда он увернулся от очередного удара, слегка отойдя в сторону, приказ вылетел из трудовой книжки и начал самостоятельное плавание в околодомном пространстве. Неволин смотрел на него отрешенно и безразлично: пускай летит!

Аделаида Федоровна не могла находиться дома с человеком, который бессовестно отобрал ее лучшие годы, загубил, испортил, отравил жизнь. Хлопнув дверью, она выбежала на улицу, но прямо у подъезда взгляд ее упал на десятирублевую купюру, лежащую возле урны. Женщина быстро нагнулась, подняла ее и тут же увидела сначала одну, потом другую монеты, лежавшие тут же, под ногами. Это были выбитые из семиной шляпы деньги. Вокруг не было никого, и женщина почти машинально стала их подбирать. Через минуту, ища на асфальте и в невысокой траве газона деньги, она настолько увлеклась, что почти успокоилась.

В это время со спины к ней подошел с надутым целлофановым мешком Сема. Он хотя и побаивался Аделаиды Федоровны, но желание схохмить, позабавиться, посмеяться над ней было сильнее. Зная, какой испуг вызовет у жены Петровича неожиданный хлопок пришлепнутого руками мешка, Сема уже ликовал, уже смаковал в своей голове предвкушаемую картину. Он с затаенной улыбочкой подбирался все ближе.

Неволин, наблюдая за всем этим сверху, вдруг подумал, что внезапный звук от разорвавшегося надутого пакета за спиной у Аделаиды для ее больного сердца будет равносилен выстрелу. Он представил себе, как постылая и никогда не понимавшая его жена встрепенется от этого резкого звука, как она прижмет своей рукой сердце, пытаясь унять боль… И, прекратив игру, Петрович сейчас только осознал всю бессмысленность своего отчаяния и почти ежедневных семейных передряг в сравнении с мыслью о роковой конечности жизни и, одновременно, великом смысле ее счастливых светлых минут. Не освободившийся до конца от пленительного звучания баяна, от кружева импровизированных музыкальных композиций, не разграничив еще в голове своей фантазию и реальность, он вдруг громко крикнул Карякину, свесившись с балкона:

– Семен, брось пистолет! Не стреляй!